Le déluge

Алина вышла из дверей лётной академии и вдохнула полную, до треска в ребрах, грудь свежего летнего воздуха. Чудесный вечер стоял над Москвой: небосвод сиял поздним закатом, переливающимся розовеющим отблеском крыш и желтеющим — окон неспящих домов на набережной. Даже кремлевские звезды, казалось, хитро подмигивали — сверкали на темнеющем небе своими рубиновыми лучами, как цыганка сережками. На Алине было новенькое голубое платье с кокетливым бантом под воротником. В руках — такой же синий диплом и удостоверение с позолоченными крыльями на первой странице. Алина только что получила свидетельство о прохождении лётного курса повышенной сложности и была неописуемо, до смеха, счастлива. Ее ждало небо — голубое, как платье. Золотящееся солнцем, как крылья в удостоверении. Позади Алины из здания выбегала толпа — таких же счастливых будущих пилотов, в белых рубашках и в трогательных носочках под сандали на каблучке. Белая смеющаяся река струилась вниз по лестнице, мешалась с другими — такими же белыми, но с другими дипломами — потоками, стекала на набережную и неслась, галдя, к Каменному мосту, дожидаться рассвета. Препятствий у реки не было — лишь один, вкопанный намертво, будто валун, темный силуэт, стоявший, сцепив за спиной руки, у подножья лестницы. Силуэтом оказался Руневский. Мрачный, поникший. В военной форме. — Сашенька, родной! — загалдела Алина, перескакивая через три ступеньки и прыгая мужу в объятия, — я теперь настоящий пилот! Не любитель какой-нибудь! А правильный, с дипломом! Она положила ладонь Руневскому на щеку, наклоняясь для поцелуя, но вдруг почувствовала неладное и отстранилась. — Саша, что-то случилось? Руневский вымученно улыбнулся. — Давай отойдем? Тут очень шумно. Они двинулись, минуя белую реку галдящих выпускников, к мосту — туда, где под опорами можно было спрятаться от людских глаз. Встречающиеся им юные прохожие многозначительно улыбались: еще бы! Юная, блистательная выпускница курса в девчачьем платье и солидный мужчина в форме при майорских погонах. Фуражку с пугающей синей плашкой Руневский предусмотрительно снял. Едва они спустились в тень моста, Руневский оперся о парапет набережной и грубым жестом вытащил из пачки папиросу. Чиркнула спичка. — Саша, что происходит? — спросила Алина, не решаясь подойти к мужу. Тот посмотрел на нее больным взглядом. — Сегодня будет война. И вдруг стихло все — так остро зазвенело в ушах Алины страшное слово, которое она надеялась никогда больше не услышать. — Откуда ты знаешь? — Зорге дал шифровку. Они начнут сегодня, в 4 утра… Алина, ему никто не поверил, понимаешь? Они даже не попытались сделать ничего! Руневский дернулся, больно ударившись об угол парапета. Алина встала рядом. В темноте моста заалели через секунду два кончика горящих папирос. — Мы должны что-то сделать! — глухо воскликнула она, — не может же быть так, что они просто дадут немцам напасть?! Не может! — Может, — прошептал Руневский, — и мы с тобой не в силах ничего исправить. Алина подняла взгляд. На мосту, в десятке метров от них, галдела радостно толпа выпускников в белых нарядах. Звенели бутылки вина, гудела гармонь. И над всем — смех. Чистый, заливистый. Юный и беззаботный. Этому смеху оставалось от силы четыре часа. — Когда мы выезжаем? — спросила Алина, смотря прямо на мужа. Тот спрятал руки в карманы, закусив папиросу уголком губ. — Я по заданию должен остаться в Москве на ближайшие три дня и собрать боеспособные остатки Дружины. А ты уезжаешь завтра. — На фронт? — В эвакуацию. Алина зашипела. — Еще чего! Саша, я квалифицированный пилот! Я нужна!.. — Ты нужна мне живая! — рявкнул Руневский, — знаешь, кого Вермахт готовит для операций здесь? Специальное подразделение, уничтожающее новообращенных вампиров. Ты не представляешь, какие у них методы. Я не хочу снова бояться за тебя! — А я не хочу бояться за свою страну и ждать, сложа руки, неизвестно чего! Саша, я тоже боевая единица Дружины, ты не имеешь права отсылать меня, как школьницу! Руневский рвано выдохнул и вдруг притянул жену в объятия, целуя ее в висок. Алина закрыла глаза. Под щекой у нее неприятно кололся значок НКВД. — Милая, давай не будем ссориться сейчас, когда нам осталось всего четыре часа спокойствия, — прошептал Руневский, зарываясь носом в уложенные в две трогательные косы темные волосы, — прошу тебя, уезжай из Москвы. У тебя не так много боевого опыта, чтобы я мог привлечь тебя в отряд. Бери наши документы и уезжай первым же поездом. Подальше — куда увезут. Бери все ценное, забудь о квартире. Москву будут бомбить в первую очередь. И, выдохнув, сжал похолодевшие пальцы, вцепившиеся в форму на его груди. И произнес чуть слышно: — Я найду тебя. Обещаю. Алина чувствовала, как ресницы ее тяжелеют от влаги. Развеселая «белая река» над ними загремела с новой силой — на горизонте показалась полоса рассвета. И почудилось Алине, что кремлевские лучи, подмигивавшие ей еще час назад, в сиянии рассвета горели, как налитые кровью глаза затравленного волка. Отчаянного и больного, готового к последнему броску. Воздух, холодный от набежавшего ветра, вдруг успокоился, затих, будто нарочно озвончая гомон радостной юной толпы. Будто знал, что с последним рассветным лучом закончится для выпускников вся юность. И радость уйдет. Для многих — навсегда. — Я люблю тебя, — чуть слышно произнесла Алина сквозь слезы, — прости, что так редко говорю тебе об этом. Но… если что… Саша, я не смогу без тебя. Больше — нет… Руневский с горькой улыбкой прикоснулся губами к влажным от слез дрожащим векам. — Не плачь, родная. Дай этим четырем часам остаться тёплым воспоминанием. И вновь привлек жену в объятия, чувствуя, как ту сотрясают все усиливающиеся приступы плача. А толпа на мосту смеялась, радуясь рассветному зареву. «Пожалуйста», — мысленно обратился Руневский к тому, в кого не верил, но кого почитал много сильнее всех живущих на земле, — «пусть это будет не последний их смех». Про то, чтобы слез больше не было на Алининых щеках, он не просил. Ведь если плачет, значит, больно. Больно — значит, живая.