Молчание

Вечерний Ли Юэ мерцает звездами-фонарями, озаряя мягким своим светом витиеватые улочки. Людей почти не осталось: прилавки закрыты, прохожие достигли своего места назначения, город почти полностью погрузился в сон. Только неспешные шаги ненавязчивым цокотом каблуков прорезают тишь ночи, не давая ей впасть в дрему окончательно. Размеренной походкой идет Моракс по уже сотни раз протоптанным дорожкам, ступает мягко, не торопясь, будто не знает каждый камушек в брусчатке и готов впитывать новые знания о том, что видел уж точно не единожды. Нельзя сказать, что есть у него конкретная цель, но ноги сами несут к берегу — оттуда фонари видно лучше всего, а шум прибоя всегда успокаивает. Сложно для себя уяснить, почему он выбрался на эту вылазку именно ночью — то ли желал оказаться подальше от посторонних глаз, то ли возраст уже дает свое, и ночной сон не кажется таким уж и привлекательным занятием. Он теперь по-своему свободен, и хочется каждую минуту проводить как-то иначе, пробовать новое или вспоминать уже немного подзабывшееся старое, забивая память свежими воспоминаниями, пока эрозия не забрала их все. Мужчина неспешно подходит к пристани, наблюдает за монотонным шумом волн, и сам, в такт прибоя, начинает едва ощутимо покачиваться на носках, скрестив руки в замок за спиной. Чуть прикрыв веки, стоит он в такой позе довольно длительное время и, казалось бы, стоял вечно, пока не донеслась до ушей легкая, отдающая ветерком, походка. — Моракс! — негромкий, но настырный шепот прорезает тишину, но мужчина не движется, не приподнимает даже опущенных век, — Эй, неужели ты успел превратиться в камень, пока мы не виделись? Моракс довольно хмыкает, но головы все еще не поворачивает. — Здравствуй, Барбатос, — низкий голос его звучит тепло, и бард, даже не видя лица друга, может представить себе эту, свойственную одному Мораксу, полуулыбку. — Даже не взглянешь на меня, старый болван? — беззлобное подтрунивание из уст Барбатоса звучит до боли знакомо, возвращая на пол тысячелетия назад, будто и не было этого промежутка, от чего мужчина не выдерживает и все же поворачивается к другу, едва удерживая вдруг невесть откуда взявшийся сентиментальный порыв к объятиям. Бард совсем не изменился с их последней встречи, которая, кажется, была не одну вечность назад, хоть на деле прошло всего каких-то пару сотен лет. Такой же остался он легкий, будто и не касается вовсе ногами каменной брусчатки, а находится где-то выше, парит над обыденностью и будничными проблемами. Да и Моракс все тот же: кажется, высечена из камня фигура его, такая же неприступная и нерушимая, устойчивая ко всем переменам, сколько бы лет не минуло. Переглядываются какое-то время драконьи глаза, литые золотом, с воздушно-голубыми, будто само небо в них запечатлелось. Смотрят они, впитывают такие знакомые черты друг друга, медленно в улыбке расплываясь. — Ну, здравствуй, старый друг, — шепчет с теплотой Моракс. Барбатос же подходит ближе, медленно, осторожно, мельком опасаясь, что исчезнет приятель его, будто и не было его на том месте мгновенье назад. Но никуда он не девается, лишь с улыбкой наблюдает за действиями друга, а после издает удивленный вздох, когда тот на радостях заключает его в объятья, едва не повиснув на шее и вынуждая мужчину немного присогнуться, а затем и самому обнять Барбатоса за спину. Им не нужно слов: у них и так была не одна тысяча лет, чтобы сказать друг другу самое важное. Уж лучше потратить драгоценное время на приятное молчание, чем на ненужные разговоры о том, что и так было проговорено сотни раз. Как жаль, что однажды эрозия сотрет все.