Кто сказал "мяу"?

Восходящее солнце разукрасило кремово-бежевое покрывало в розоватый цвет. Обычно Моцарт, видя рассветный отсвет, тут же подходил к окну: тянуло его глядеть на всё яркое. А уж если природа-мать постаралась, то и подавно нельзя пропустить. В это же утро он, вопреки своей привычке, перевернулся на другой бок и натянул одеяло до носа. Провёл языком по нёбу — ему хотелось пить настолько же, насколько не хотелось вставать. Очевидно, не просто так сухое вино зовут сухим… Высушило, оно, казалось, всё, что только можно было в этом несчастном организме, а кровь не течёт, а пересыпается, подобно сухому гладкому илу. Но Моцарт, хоть и свободен, никуда от своих дел не денется. Жертва неумеренных алкогольных возлияний свернулась в клубок, откатилась к краю кровати, глухо упала на пол и поползла к умывальнику. Благо, он был полон. Напиться — а в таком состоянии любая вода по ценности была равна ледяной колодезной в самых лютых пустынях мира, — ему удалось, как и умыться. Приведя себя в порядок, Моцарт стал спускаться из своей комнаты в столовую. В столовой листала книгу и пила чай Наннерль. Кроме неё за овальным столом, накрытым на две персоны, не было больше никого. Моцарт мог бы даже удивиться, если бы всё его удивление не сконцентрировалось на одном. — Мяя! Мурр-мя? — с растянувшихся в приветственной улыбке губ Наннерль слетели самые тонкие, нежные, самые умилительные мяуканья, которые только можно было мяукнуть. Мя-ук-нуть?! Моцарт приподнял бровь, и более ничего не сделал — в это время услышанное с треском, матом и хохотом укладывалось в его картину мировосприятия. Наннерль замерла, на лице у неё застыло непонятное выражение. — Мурк-мяк-мяк, — неуверенно, но добродушно продолжила Наннерль, и тут же зажала рот обеими руками. Книжка звонко шлёпнулась на пол, засим последовала аж минута молчания. В это время Моцарт не сводил с сестры очумевших глаз, а глаза девушки в свою очередь наполнялись ужасом. «Наннерль, это что, игра такая?» — Вольфганг было сумел в логику, но вместо вопроса изо рта, вместе с урчащим хихиканьем, вырвалось: — Мрр? Мрр? — Мяоо… мяуу, — горестно запищала Наннерль, разглядывая свои руки, словно вместо них прямо сейчас должны были появиться пушистые лапки. Огромные, блестящие от слёз глаза уставились на Вольфганга. — Мррак, — коротко и ёмко констатировал ситуацию Моцарт и с интересом прислушался к вырывавшимся из гортани звукам. Прислушался к ощущениям в копчике — хвоста не ощутил. Он поскорее отогнал мысль о том, как бы выглядел с хвостом и кошачьими ушками, и метнулся в свою комнату — уж если приключилась такая беда с устной речью, время для письменной. С чернильницей, пером и бумагой он прискакал обратно. Перед ним вырисовывалась крайне странная картина. Наннерль трогала себя за горло и тщетно пыталась произнести хоть одно внятное слово. Вольфганг прислушался. Получалось у неё то мурлыканье, то щёлканье, которое издают кошки, когда не могут добраться до раздразнивших их птичек за оконным стеклом. В сердцах она зашипела в пустоту. Моцарт мякнул, и подтолкнул бумагу с чернилами Наннерль. Девушка захлопала в ладоши и высоко коротко замуркала. Вольфганг затрясся от смеха, и тут же покраснел под испытующим взглядом сестры. Развёл руками, мол, да, смешно, лучше смеяться, чем плакать. Не кукарекают же они в конце концов, и не крякают, и не квохчут, как курочки. Моцарт представил, как он кукарекает, и зашёлся в замурчательном хохоте. Наннерль легонько стукнула его по голове, подавая исписанный лист бумаги. «Вольфганг, с утра всё было в порядке, я напевала песню, как всегда. Потом начала пить чай, и когда вошёл ты, я уже говорила, как кошка! Думаю, что дело в чае, ты пил его с утра?» Моцарт тут же принялся писать ответ. «Нет, пил только воду из умывальника». «Брат ты мой туповатый, водой из умывальника умываются,» — прочитал он во взгляде Наннерль и зафыркал в ответ. Наннерль снова принялась за письменную речь. «Как бы то ни было, тебе нельзя пропускать репетицию сегодня,» — прочитал Моцарт и схватился за голову. Пока он тут мурлыкал и фыркал, драгоценные десять-пятнадцать минут чаепития, выцепленные от сна, канули в лету. Теперь придётся броситься в театр. Не спавши, не мурчавши, не евши и не пивши. «Держись, Наннерль, мы обязательно выживем,» — наспех нацарапал он, даже слегка прорвав бумагу пером, и поспешил в Бургтеатр. Моцарт, крадучись, пронёсся до репетиционного зала. Его всего равно окликнуло по пути не меньше четырёх человек, ибо в ярко-розовом камзоле попробуй прокрадись. Моцарт не отвечал им. Он вовремя замотал горло платком, будто бы болеет, и на все приветствия отвечал кивком и жестами — мол, не могу говорить. Наконец, успокаивал он себя, при случае я могу написать записку — храни боже письменную речь, спасибо шумеры с глиняными табличками большое. «Не выдавать, что я мурлыкаю», — приказал он сам себе. В зале он разулыбался во все тридцать два, словно болванчик начал кивать направо и налево, многозначительно указывать на горло и подмигивать. Музыканты глядели на него с сочувствием и пониманием, Розенберг, так некстати пришагавший «проверить молодое дарование» с суеверным ужасом. Он опасливо подошёл к Моцарту, который уже дал знак оркестру садиться и приготовиться к репетиции. — Идите домой и лечитесь, молодой человек, Сальери сейчас должен быть свободен, он проведёт репетицию вместо вас, — прошипел граф. Моцарт яро замотал головой, показал кулак, и для верности потыкал на замотанное платком горло. Его невербальные действия не возымели должного эффекта. Граф покачал головой и направился известно куда и к кому. Поняв, что вскоре в зале, вероятнее всего, окажется ТОТ САМЫЙ Сальери, на которого то ли шипеть хотелось, то ли мурчать, Моцарт мысленно взвыл, закатил глаза и дал оркестру знак начинать. Может, увидев, как он хорошо справляется, его наконец оставят в покое. Он настолько увлёкся делом, что даже успокоился. И всё было бы хорошо, не заметь он периферическим зрением, что герр придворный композитор таки почтил его своим бесценным вниманием. Антонио Сальери тёмной фигуркой замер у входа. Он казался заколдованным — не двигался, не садился, будто сам звучал вместе с музыкой. Моцарт отвлёкся, и едва не сделал ошибочное движение рукой, благо, опытные музыканты сыграли чисто. Композитор окинул Вольфганга внимательным взглядом, и в груди того одновременно и кольнуло, и потеплело. Моцарт едва не замурчал, не без труда направил всю свою концентрацию на музыку и скоро успешно завершил дирижирование частью концерта. Ему хотелось дать некоторые комментарии музыкантам, но сегодня с устной речью были этакие временные трудности. Едва он принялся за записку, как увидел, что к нему приближаются Розенберг с Сальери. Приближаются это мягко сказано — пёрли, как на таран. Розенберг пёр, Сальери едва поспевал за ним. «Будут в шею гнать, лечиться,» — подумал Моцарт. — Его надо в шею гнать, лечиться! Распыляет тут свои микробы! — донёсся до него тревожный клёкот Розенберга. «Сам ты микроб,» — подумал Моцарт и плотно сжал губы. Возможность разъяриться и забыться, и мявкнуть что-нибудь едкое, обладала гордой вероятностью 50 на 50. Остановившись на безопасной, по мнению Розенберга, дистанции в полтора метра, парочка кинула многозначительный взгляд на платок Моцарта. Моцарт подмигнул. Розенберг осуждающе запыхтел, а Сальери сначала едва сдержал улыбку, а потом отвёл взгляд и начал алеть щеками. «Замурчу его до стонов,» — решил для себя Моцарт. Но беззаботные мысли с треском вылетели из его головы, и трещать теперь был готов сам воздух — от напряжения. К сожалению, не сексуального. — Если боль в вашем горле достаточно сильна, чтобы не приветствовать нас, значит, вам немедленно нужно к врачу, Моцарт, — продолжал негодовать Розенберг. — Я настаиваю. Уважаемый герр Сальери, будьте так добры провести оставшуюся часть репетиции концерта. Сальери глянул на Вольфганга, и в глазах его можно было прочесть сочувствие и затаённую смесь эмоций, так сложно сплетённых, что вычленить хоть одну конкретную было невозможно. Да Моцарт и не считал себя знатоком чтения по одному взгляду. — Да что с вами такое, почему вы оба смотрите друг на друга и молчите?! — всплеснул руками директор театра и тут же встретился с двумя пламенеющими взглядами, обращёнными к собственной персоне. «А о чём нам говорить, о любви под луной нежно-синего цвета, а?!» — читалось в них. Во всяком случае, так показалось Вольфгангу. Тем временем Сальери подошёл совсем близко, и Моцарт взглянул на него. И увидел, как блестят его карие глаза, и почувствовал, что один только взгляд согревает и словно обнимает бархатным покрывалом. Увидел каждую ресницу, почувствовал его дыхание, захотел провести рукой по гладким тёмным прядям и сказать, что его музыка правда, ну совсем-совсем правда чудесная, и он, Моцарт, в жизни бы не стал с ним партитурами мериться, если бы было достаточно средств для того, чтобы просто жить и творить без страха, что погибнешь в нищете и безвестности… Сальери улыбнулся. Приоткрыл губы, которые Вольфгангу хотелось зарисовать прямо здесь и сейчас, на партитурах поверх нот, легко вдохнул воздух и мягко произнёс: — Мур-р, м-р-р? М-меур-р. Мяк-мяк? *** — Мяк? М-р-р? М-р-р? Вольфганг приоткрыл глаза. В лицо ему едва ли не тыкалась мокрым носом пепельно-серая кошка. Голова немного кружилась: так бывает, вырви человека некто резко из глубокого яркого сновидения. — Какая только ересь ни приснится, — тихо рассмеялся молодой человек, поглаживая кошку за ухом. — Доброе утро, Жемчужинка. Кто это тебя впустил? Неужели Констанция так надо мной подшутила? Боже мой, ты бы знала, какой весёлый и странный сон я видел! Он одевался, и всё ненароком думал об атмосфере этого сна. Такой она была легкомысленной и счастливой, что ему было горько почти до слёз от того, как далеки его образы из сновидения от реального мира. Сестра вовсе не рядом. У них не настолько душевно близкие отношения, и у неё нет пышного голубого платья с бабочками, и не было никогда. Он не в этом светлом и забавном мире, где есть только сегодня, где у него яркий розовый камзол, где с Розенбергом если и есть конфликты, то в шутку, а к Сальери и вовсе испытываешь что-то сродни нежной любви, и тот испытывает к нему то же. Где все друзья, и где единственная проблема — то, что он начал мурлыкать, как кот. Где ему не нужно бороться за место под солнцем, доказывать, что он чего-то стоит в глазах сильных мира сего, и ежедневно вести свою изнурительную внутреннюю борьбу. В том мимолётно-прекрасном несуществующем мире он главный герой, и у него всё будет хорошо. В жизни же нет главных и второстепенных персонажей, да и вопреки словам классика, она вовсе не театр. Хочется пошутить, что это чёртова цирковая арена. Сон ускользал от него. В носу щипало. Он хотел вспомнить и чувствовать больше, но знал, что прослезится. Моцарту хорошо помнилось, сколь тиха и глубока боль потери несуществующего, горечь от недосягаемости того, что ему не удаётся вспомнить и никогда, в том он был уверен, никогда не удастся почувствовать. Радость и светлая печаль смешивались в танце эмоций, и Моцарт чувствовал их столь глубоко и чисто, что казалось, он сходит с ума, и этот день лучше провести дома. Но он не был тем, кто мог бы сдаться и так поступить. Наконец, такой сон действительно поднимал настроение, настраивал не только на философский, но и на игривый лад, и давал понять, что легкомысленного веселья в этот тяжёлый и суровый мир принести, на самом деле, очень просто. На репетиции Вольфганг Амадей Моцарт начал изображать кота.