When The Aster Blooms

С началом сентября дневная жара не уходит полностью, но ночи становятся заметно прохладнее. Еще неделя-другая, и на холм, возвышающийся над небольшой деревенькой, опустится не летняя влага, а первые робкие заморозки, раскрашивающие листву багрянцем и золотом. Пока еще несильные, но крепчающие с каждым днем. Джисон по-прежнему любит иногда пробежаться босиком, несмотря на приближающиеся холода, чем доводит Минхо до исступления; то наступая на торчащий из земли древесный корень; то влезая в реку, напоровшись пяткой на острый край раковины моллюска; которого сам же позже и вылавливает; то шлепая по луговой траве, утопающей в утренней росе. Последнее беспокоит Ли особенно сильно. В прошлую зиму он едва не потерял Джисона. Незначительный, на первый взгляд, кашель перешел в затяжной и глубокий, сдавив легкие Хана неумолимой рукой приближающейся кончины, и когда его губы окрасились алым, Минхо почти обезумел. Однажды Джисон уже покинул Ли раньше срока, ознаменовав его возвращение с охоты окоченевшим истерзанным телом. Травмированная с рождения нога не дала Хану даже слабый шанс на то, чтобы попытаться улизнуть от душегуба, позарившегося на достаток, которым был наполнен их дом. Джисон, доверчивый как олененок, сам открыл двери своему будущему убийце; и мерзавцу даже хватило совести принять чашу с рисовым чаем из рук юноши, прежде чем нанести первый удар. Душегуб оставил Хана умирать на пороге дома, разграбленного и оскверненного, стащив со стоп юноши дорогие, китайского шелка тапочки, подаренные Минхо на годовщину. Позже, пройдя муки недельных пыток, устроенных Ли, убийца испустил дух с торчащими из глотки тапочками Джисона. Его Минхо нашел первым, после того как похоронил Джисона под цветущим деревом хурмы, которую тот так любил, и оплакал. - Жри, тварь! – рычал тигр, разрывая горло головореза когтистыми лапами. А потом зверь спустился в деревню. В то воплощение Минхо пережил Джисона всего на десять дней. Три королевских отряда, известные своими охотниками на тигров, зажали Ли у подножья горы, оттеснив от кромки леса и не давая возможности уйти вглубь чащи. Тигр-людоед – это приговор даже для высшего существа. Но Ли ни о чем не жалел. Своей цели он добился, до основания вырезав деревню, натравившую убийцу на Джисона, – всех ее жителей до единого, несмотря на возраст и статус. Никто не спрятался от его гнева. В той местности, легенды о тигре духе-мстителе пересказываются из уст в уста до сих пор. Злосчастное село умылось кровью сотней выпотрошенных тел, лежащих на улицах и в домах, и, скользя между ними адским призраком, тигр поднимал в воздух рой жирных трупных мух. Выжили лишь кошки, дальние маленькие родственники Минхо, но больше Ли не пощадил никого. Когда отряд королевских охотников пришел за ним, тигр не стал никого из них трогать, а лишь вздохнул с облегчением. Ли и сам не захотел жить дальше, проклятый жаждой мести и человеческой крови; ведь, скорее всего, гибелью одной деревни его безумие не ограничилось бы. А теперь он мог, наконец-то, увидеться с Джисоном. Минхо уходил за радугу с легкостью в разуме, зная, что встретит Хана в следующем воплощении, и сожалея лишь об одном – что тот ушел так рано и мучительно, а самого Ли, полностью провалившего свою роль защитника, не было в критический момент рядом. Вина висит над Минхо ржавым мечом с первого дня его перерождения, и, ожидая встречи с Джисоном, тигр мучается неизвестностью. Вспомнит ли Хан его, простит ли, примет ли снова. Заветная встреча долго не происходит. Минует зима, другая, десятая, проходит полвека, и Минхо начинает казаться, что судьба и вовсе развела их с Джисоном в стороны, пока теплым июльским вечером он не слышит жалобный детский плач, доносящийся из глубин бамбуковой рощи, и есть в этом звуке что-то знакомое, родное. Его зовут. Джисон его зовет. Ли бежит к роще со всех ног, не решаясь принять тигриное обличье, способное напугать непривыкшего к нему переродившегося Джисона. Но даже человеческий облик нагоняет страх на перепачканного в грязи и соплях ребенка, на вид которому не больше шести-семи лет, то ли отставшего от своих родственников, то ли брошенного ими. Никто не ищет его, и Хан проводит в лесу всю ночь, прежде чем понимает, что за ним не придут. Еще один голодный рот в огромной семье. Вечно хворающий и хилый. Кому он нужен такой, скорее всего неспособный дотянуть даже до первой поллюции. Джисон разражается горьким плачем, пронизанным пониманием скорой гибели, ведь, по слухам, недалеко живет белый тигр, хранитель деревни, лежащей у основания холма, и лучше этого зверя-оборотня не злить – так про него говорят. Оттого, когда перед ним возникает статная фигура незнакомца, умопомрачительно красивого и пугающего холодным взглядом, Джисон не ждет ничего хорошего – ни помощи, ни ласки. Но и умирать ему не хочется. Упрямое сердечко отказывается останавливаться, захлебываясь от страха, отчаяния и обиды на весь белый свет, и поэтому Хан готовится дать бой, сжав маленькие ладони в кулачки, выставленные перед собой на манер щита. Из груди вырывается рыдание, больше похожее на странное шипение, и почему-то именно этот звук вводит незнакомца в смятение, смягчая строгие черты лица. - Джисони… Я… Хан изумленно хлопает ресницами, слипшимися от обильных слез, позабыв про выставленную оборону: - От… откуда… откуда вы знаете, как меня зовут? Слабая улыбка касается губ мужчины: - Спасибо за то, что вернулся ко мне. Хану даже в мечтах не могло пригрезиться, сколь резко изменится его жизнь с момента этой встречи. Он живет как в прекрасном сне: в огромной роскошной усадьбе на вершине холма, укрытой покровом леса от любопытных глаз, будто наследный принц; одетый в китайский шелк и золотую пряжу; вкушая дорогие изысканные яства и почивая на нежнейшей перине; обласканный и довольный. Спасителя зовут господином Ли Минхо. Он учит Хана читать и писать, а еще грамотно говорить и правильно пользоваться палочками, дабы не загребать рис пальцами, и, единственно что Джисону не приходится по вкусу – чистить зубы и принимать ванну каждый день. Хан действует своему покровителю на нервы, прячась от предстоящих водных процедур по всем углам, и Ли, вытаскивая его, брыкающегося, из очередного убежища, взмыленный и уставший, тихо рычит: - Какого черта, маленькое создание… почему ты так не любишь мыться? Драконы же любят воду! Сам Ли водные процедуры обожает, порой проводя в подземной купели, которой оснащена усадьба, по полдня, возвращаясь в свои покои разомлевшим и довольным. По мнению Хана, скорее всего, господин Ли – выходец из аристократической семьи, может даже незаконный наследник трона, столь благородное у него лицо, с высоким в переносице носом и пухлыми губами, да и берутся же откуда-то его несметные богатства; но о своем происхождении тот молчит и лишь загадочно улыбается. Порой Джисону кажется, что господин Ли может быть и китайским шпионом, такими тайнами тот окружен. Говорит всегда какими-то загадками, никогда никого не приводит в гости, даже продажных девок к себе не зовет (Хан это точно знает, не зря же устроил целую слежку), а дела с торговцами предпочитает решать далеко за пределами дома. Слуги его – все сплошь молчаливые и незаметные создания, скользят себе по дому, тут и там, и исчезают, как призраки, выполнив работу по дому. Пару раз Хан пытается заговорить с ними, и ребенок одной из кухарок, с цветом кожи столь темным, что даже для простолюдина выглядит необычно, отвечает ему на каком-то странном языке, из которого Джисон не понимает ни слова. Но со временем Чонин становится его другом, хотя половину из речи своего приятеля Хан по-прежнему толком не может разобрать. Токкэби таскает ему вкуснейшие яблоки и рассказывает о деревне, расположенной прямо у холма, о людях, живущих в ней, и тигре-покровителе, – и последнее почему-то вызывает у него неподдельный смех, причину которого Джисон никак не может разгадать. Иногда они бродят по лесу. Втайне, потому что господин Ли ясно дал понять, что не любит и сторонится жителей деревни. И хоть Джисон и не понимает, в чем повод такой неприязни, но выполняет наказ и не спускается в село, не желая расстраивать своего покровителя. Впрочем, буйная натура берет верх, и он уносится вслед за Чонином на окраину леса, с которой, как нигде лучше, открывается вид на шумную деревню. Джисона неумолимо тянет туда, и как-то раз он, все же, просит Чонина составить ему компанию, спустившись к людям, но друг пугается такого предложения и наотрез отказывается. - Ну уж нет, – говорит он. – Так мы не договаривались! Господин Ли точно меня теперь убьет. Сони, ты же не думал, что господин Ли и правда не знает о наших прогулках? Джисон молча хлопает глазами в ответ. Иногда ему казалось, что во время их с Чонином вылазок вглубь леса или на опушку, кто-то и впрямь ведет наблюдение со стороны. Не пугающе или угрожающе, а, скорее, с беспокойством, будто присматривая, но не решаясь, впрочем, прервать прогулку. Но по мнению Джисона это были лишь встревоженные нежданным вторжением зайцы, да косули, еще более трусливые, чем пара сопливых мальчишек. Или же это был кто-то другой?.. К достижению десяти лет Джисон понимает, кем является его покровитель. Хан, любопытный как бельчонок, застает в подземной купели их дома дремлющего белого тигра, и, завороженный его красотой, бесстрашно приближается к прекрасному зверю, кладя ладонь тому на загривок. Джисон будто одурманен. Нет ни страха, ни волнения. Только ощущение чего-то правильного. Его пальцы скользят по шерсти, сияющей снежной белизной, массируют холку, спускаются к нижней челюсти; и зверь в ответ на ласку издает короткий удовлетворенный рык, больше похожий на мурлыканье. Конечно же, тигр знает о приближении Джисона, вечно шлепающего по дому босиком, – неисправимая привычка, тянущаяся с раннего детства, нищего и голодного; прядет мягкими ушами, но почему-то не уходит, не скрывается в глубине пещеры, служащей укрытием в период отдыха. На все вопросы, которыми Хан задавался с первого дня пребывания в доме господина Ли, находятся верные ответы. Почти на все. Всему свое время, но именно этот день становится для Джисона днем многих открытий. Он засыпает, уткнувшись носом в теплый звериный бок, и Минхо бережно обнимает своего имуги длинным пушистым хвостом. А когда Джисон просыпается – Ли тщательно вылизывает его всего с головы до пят, пометив своим запахом каждый сантиметр кожи. С того дня Чонин обращается к Джисону исключительно как к «Господину Хану», не лишая, впрочем, того своей искренней дружбы. И, все же, что-то меняется. Мир вокруг Джисона меняется. Через год Джисон понимает, кем является сам. И когда осознает это, то разрозненные пазлы, сопровождающие его жизнь с самого рождения, принимают вид законченной картины. Он учится заново. Принимать мир таким, какой он есть, себя, любить ненавистные прежде водные процедуры, читать тайные знаки и понимать животных, чему его тоже учит Минхо, а однажды находит свой первый горшочек с золотом – давно позабытую часть разбойничьего клада. - Ну, – смеется Ли, – теперь мы от голода точно не умрем. Улыбаясь, Минхо гладит Джисона по голове, и неясно, кто из них в этот момент преисполнен большей гордости: нашедший сокровище имуги, или он сам. Когда Хану минует пятнадцать, он приходит к Минхо с просьбой взять его, но тот мягко отказывает, продолжая делать это до тех пор, пока Джисону не исполняется восемнадцать. Он весь такой легкий и хрупкий, как робкий лепесток сентябрьской астры, что Минхо первое время боится ненароком наставить ему синяков, но Хан бесстрашно отдается желанию, накрывшему с головой, жадно требуя с каждой наступающей ночью все большего и большего. Маленький дракончик открывается для Минхо с неожиданной стороны и, пожалуй, это самое бесстыжее воплощение Джисона за всю его многовековую память. Подглядывание за домовыми девками приносит свои сомнительные плоды, а смущение имуги несвойственно и в помине, касается ли это таскания рисовых лепешек с кухни или мастурбации на глазах ошалевшего Ли. Джисон соглашается подождать до совершеннолетия, прежде чем примет в себя член Минхо, но насчет рта и рук он ничего не обещает, поэтому тянет завязки штанов Ли в стороны и трется пухлой щекой о головку его возбужденного пениса. - Погоди, Хани… – шипит сквозь зубы Минхо. Все, о чем Ли думает сейчас – это глотка Джисона, в которую он желает спустить все, что тот только сможет выдоить из его члена. Пухлые мягкие губы и щека, за которую, как влитая заходит головка пениса, ноющего от сладкой боли и долгого воздержания. Джисон всегда любил сосать. Сбывшаяся мечта. - Отстань, убери руки… я сам все сделаю! Я так хочу! – сипит Хан. - Да погоди ты… я… я покажу, как надо… - Я сам! Я что, плохо делаю?!? - Ты прекрасен. А твой рот – лучший на свете… - Хочу проглотить… Тигр оказывается не только заботливым и ласковым, но и страстным и опытным. Настолько, что Джисон мрачнеет с каждым днем все сильнее, погружаясь в озеро ревности по самую макушку. Отчасти это выглядит забавно, отчасти трогательно. А интереснее всего то, что, порой, кожа Хана, достигшего пика наслаждения и эмоций, слабо сияет всполохами перламутрового света - верный признак воздушного дракона. До вознесения Джисону предстоит пройти еще не один круг перерождений, дай бог успеет к собственному тысячелетию, и Ли, откровенно говоря, получает немалую толику удовольствия оттого, что планомерно выводит имуги из себя. Кажется, еще немного - и из ушей Хана повалит дым. В какой-то степени это чувство схоже с тем самым захватывающим дух преступным ощущением удовольствия, с которым дразнишь маленького дикого зверька, безобидного, но очень смешного в своем бессильном гневе. Тигр оборачивает имуги пушистым хвостом и игриво дергает, из стороны в сторону, его аспидно-черным кончиком, который Джисон безуспешно пытается поймать растопыренными пальцами. Кошки, что с них взять. Однажды ночью, когда имуги впадает в особенно сильную ярость, на его спине появляется пара чешуек, похожих на панцирь бронзовки, и завороженный такой красотой Минхо бездумно тянется к ним рукой, мгновенно рассекая край ладони острыми краями пластин. Хан глотает слезы, наблюдая за тем, как Ли слизывает сочащуюся из раны кровь, и от его раздражения не остается и следа. -Хе-е-е-ен, – рыдает Джисон. – Прости… тебе… тебе очень больно, да? Быстро гневается и так же быстро остывает. Минхо это, впрочем, только веселит – деревенские кошки и то сильнее царапаются. - Только ты, – успокаивающе шепчет Ли, целуя Хана в висок, пока они пытаются отдышаться после порции ласк, последовавших за примирением. Вот только это не совсем правда. В один далекий уже день Минхо все-таки вступил в брак с человеческой женщиной – тихой и скромной, как и полагалось быть настоящей дочери Чосона. Ли так и не удалось встретить Джисона в тот период их воплощения, скорее всего потому, что Хан умер еще в младенчестве, от болезни или голода, а может и вовсе в утробе матери; и Еын скрашивала одинокие дни Минхо своим присутствием, покинув мужа в глубокой старости и до последней минуты сожалея о том, что не смогла родить ему сына. И пусть Ли был не в силах ответить супруге тем же чувством, которое она испытывала к нему, но на протяжении семи десятков лет Еын оставалась самым близким и верным другом Минхо, не страшащимся его истинного обличия. - Мы те, кто мы есть, – говорила она. – Я бесконечно благодарна судьбе за то, что мне посчастливилось пройти рядом с вами даже такой краткий путь, господин. Когда Еын сделала свой последний вздох, то слеза искренней скорби скатилась по щеке Минхо. Впрочем, ничего из этого Джисону знать не нужно. В душе каждого из живущих на земле существ есть маленький личный уголок, путь к которому скрыт завесой тайны, и Еын для Минхо тот самый потаенный уголок, нисколько, впрочем, не умаляющий его чувств к Джисону. Жизнь пары течет спокойно и мирно, не считая мелких происшествий, которые, скорее, забавляют, нежели беспокоят. Однажды Джисон решает расширить границы знаний и пытается приготовить букогук, едва не поджигая кухню, после чего мать Чонина выставляет его вон, вежливо, но настойчиво. Минхо этот случай дико веселит, и он громко смеется, говоря о том, какое это, все-таки, везение – то, что Джисон, по своей сути, не огненный дракон, а то искать бы им всем новое жилье. Утра окрашены прогулками по лесу или охотой, дни – обучением и чтением, а ночи расцвечены самыми бесстыжими на свете вещами, о некоторых из которых и подумать-то в былые времена было бы стыдно, не то что заниматься ими. Но в искусстве занятия любовью Хан оказывается усердным и крайне одаренным учеником, штудируя выкраденные Чонином из дома сына деревенского старосты чунхва с огромным вдохновением, дабы претворить увиденное в них в ночных играх с Минхо. Болезнь Хана, нежданно-негаданно подкравшаяся злобной гадюкой в один из ноябрьских дней, оказывается серьезной настолько, что Ли в кои-то веки снисходит до деревенского лекаря, по слухам – лучшего в провинции. Однако реальность, к которой даже священный тигр-оборотень оказывается совершенно не готов, окатывает Минхо ушатом холодной воды. Внезапно слегший в постель Джисон более не встает с нее. А к вечеру того же дня впадает в странный тяжелый сон, из которого его может вырвать только поход в отхожее место и прием пищи. Но вскоре он начинает отказываться и от них, лежа целыми днями в забытьи и стремительно слабея на глазах. Ни один из рецептов токкэби не помогает, ни один отвар озерных водяных и ни один заговор лесовиков. Хан перестает узнавать Чонина и умоляет позвать свою мать, умершую, по давним рассказам, еще в его младенчестве. Минхо в ужасе. Тигр может многое. Может наслать морок, который не разогнать шаманкам; может отыскать богатую жирной землей местность; может предсказать дождь за неделю до того, как тот прольется, и способен одолеть целое войско, а еще умеет разжечь взглядом огонь и смотреть сквозь время; но дар целительства, за который Ли сейчас отдал бы свою жизнь, увы, не входит в набор его качеств. Чонин летит за помощью, в деревню, на всех парах, страшась того, что лекарь откажет им, подозрительным во всех отношениях существам, скрывшимся в гуще леса от любопытных глаз; но старик соглашается подняться на холм без промедления, следуя за юным токкэби по извилистой тропинке. Лекарь, седой как лунь пожилой мужчина, по лицу которого мелкими лучами разбегаются мелкие морщинки, почтительно здоровается с хозяином дома, долго слушает дыхание слабеющего на глазах Джисона, считая рваный ритм пульса, и хмурится, когда замечает в пальцах юноши смятый платок, окрашенный алым. - Господин, – старик встает с любезно предложенного ему табурета и отводит Ли в сторону. Впрочем, это напрасный труд: Джисон, впавший в новый приступ беспамятства, не слышит их. - Говори. Лекарь тяжело вздыхает, бросая через плечо короткий взгляд на своего пациента, и Минхо становится все понятно без лишних слов. Если еще день назад его питала надежда, слабая и отчаянная, спровоцированная временным улучшением состояния Джисона, то уже сегодня Ли понимает – шансов нет. Ни одного. Даже самого призрачного. И, все же, он не хочет этому верить. Даже понимая всю бесплодность своих надежд, он зовет лекаря к себе в убежище, в их дом, скрытый ото глаз людей в густой зелени леса, наплевав на безопасность и рационализм, ведь самое главное – успеть к Джисону. Но все зря. Старик и правда хорош в своем вопросе. - Нет… - Ни один лекарь, господин, даже королевский, не сможет справиться с этой боле… - Нет. - Вы ничего не можете сделать, господин. Никто не может. Это болезнь крайне коварна, и не позволяет распознать себя до самого… до тех пор, пока… - лекарь тщательно пытается подобрать слова, которые ранили бы Ли чуть меньше, но все его усилия – напрасный труд. - Нет! – Минхо оборачивается на Джисона, впавшего в поверхностный беспокойный сон, присущий тяжелобольным людям. – Нет. Я заплачу любые деньги… – Ли переходит на горячий быстрый шепот. – У меня есть золото… Много золота! Ты в жизни столько не видел. Я могу достать еще… И камни! О да, камни! Самого высшего качества. Есть шелка из Китая, и чай… есть фарфор династии Мин… и… я ведь уже говорил про золото? Есть женьшень. Шестилетний! Все, что захочешь! Пожалуйста… Я отдам тебе все! Все, что пожелаешь! Ты же лучший лекарь в округе, слухи ведь не врут? Или это ложь?!? Я разорву тебя за нее, слышишь? – рычит Минхо, не скрывая удлинившихся клыков. – Да ты хоть знаешь, человечишка, перед кем стоишь сейчас?!? – отчаяние затмевает разум Ли. – Как… как ты смеешь лгать мне… - Господин… - Или скажи мне, к кому обратиться за помощью, если не можешь сам… - Господин, – устало трет глаза старик. Его голос тих и печален. – Мне нет резона обманывать, ибо я знаю, кто вы, господин. - Что… - Главным для меня всегда будет пациент и его здоровье. Господин, вы можете разорвать меня на куски, если это хоть как-то способно продлить жизнь юноше или смягчить вашу боль. Но, увы, вы лишь испачкаете моей кровью половицы спальни… В любое другое время Минхо посчитал бы подобные слова прямым руководством к действию и прыгнул на горло человека, скрыв себя и Джисона от людских любопытных глаз, но не сейчас. Старик, кажется, не врет. Его сердце стучит медленно и ровно, а голос окрашен искренним сочувствием. - Увы, ни один лекарь и ни одно золото в мире не спасет этого мальчика. Все, что я могу сделать – это лишь немного облегчить его страдания. Для этого мне понадобится вернуться в свой дом, за травяным сбором. Путь туда и обратно займет некоторое время, но я поспешу. Тем не менее это не улучшит положения, лишь даст вам немного времени, – лекарь легко касается рукой плеча Минхо. – Времени попрощаться. - Нет… Он… не может… снова… он даже не человек! Как он может так легко… - Что ж, тогда это печально вдвойне. Ли рвано выдыхает. Его взгляд бегает по комнате, прежде служащей им с Ханом спальней, а ныне – лазарету. Китайские свитки, рассыпавшиеся по полу, надкушенное яблоко, слишком кислое, чтобы доесть его, нижние рубашки, сложенные ровной стопкой на столике – все это превращается в фантасмагорию рядом с умирающим Джисоном. - Кто он? - Мой возлюбленный. - Это очевидно. Скрывать не имеет смысла. - И… пока… пока лишь… имуги. - Выглядит совсем как человек. - Да, он не обращен… все еще… - Этот мальчик знает, кто он? - Да. - Значит, у него есть цель и он переродится. - Это… нет… – Ли оседает на пол, позабыв про гордость. – Это не то… Днем раньше Минхо изумился бы, отчего он выдает старику все тайны как на духу, будто давнему другу, но горе не дает ему трезво мыслить. Если и придет кто-то за Ли, в попытке убить, из страха или зависти к богатствам, то это не будет его беспокоить, потому что все без Джисона бессмысленно в этом мире. В этом, и в другом. Снова. Как и тогда. - Господин, послушайте, мы теряем время. Позвольте мне помочь вам. Минхо молчит. - Что ж, тогда я посчитаю нужным поступить по-своему, – старик тянется рукой к поясу, и в былые времена Минхо перехватил бы ее еще до того, как та достигнет своей цели, но сейчас Ли, погруженный в свои мысли, даже не дергается. – Здесь – сбор. Ничего серьезного, но если мальчик начнет задыхаться, дайте ему теплый отвар из него. Это на какое-то время приостановит кашель и даст возможность дышать. Не более трех глотков за раз. Господин! Господин, вы меня слышите? - Что? Старик качает головой, протягивая Минхо небольшой холщовый мешочек, стянутый нитью. - Сбор. Приостановит кашель. Я скоро вернусь. Ли вяло кивает в ответ, раскрывая ладонь, в центр которой ложится мешочек со сбором. Слабое утешение. - Вы можете мне не верить, а, значит, и вовсе убить, но клянусь памятью матери, что я вернусь и сделаю это как можно скорее. Вернусь один. Сидящий на полу Минхо оживает. - Я верю тебе. Сам не знаю, почему, но верю. - Хорошо. - Поспеши. - Да, господин. Помните про сбор. - Хорошо. - Чонин! – зовет Минхо. – Проводи лекаря. И сопроводи его обратно. Тихо и как можно быстрее. - Да, господин, – возникший из темноты Чонин бросает на впавшего в беспамятство друга короткий, наполненный болью взгляд. – Исполню все в лучшем виде. - Иди. Минхо провожает лекаря рассеянным взглядом, пытаясь понять, что за туманная искра идеи бродит на задворках сознания, хвост которой он никак не может ухватить, но едва старик и провожатый покидают комнату, как слуха Ли касается звук слабого голоса. Джисон. Проснулся. - Хен?.. - Я здесь, сладость, – Минхо в два легких шага достигает постели, на которой распростерся измученный Хан. – Хочешь чего-нибудь? - Ли поправляет край сбившегося в ком одеяла. – Воды? Или рисового чая? А хочешь хурмы? Я купил тебе вяленой хурмы. Прошлого урожая. Медовая. Ее вялили до первых заморозков. Ты же так любишь ее… - В другой раз. Спасибо, хен, – Джисон едва сдерживает подступающий приступ кашля, и Минхо, пользуясь тем, что Хан отводит взгляд в сторону, отирает слезу, предательски ползущую по щеке. «В другой раз». - Тигр больше не боится хурмы? – пытается шутить Джисон. - Если только чуть-чуть, – подхватывает его игру Минхо. - Полежишь со мной? - Конечно, Хани… – Ли нежно заключает холодную ладонь Джисона в свою. - Хен, ты хоть спал сегодня? - Само собой. - Неправда. - Зачем мне лгать, дракончик? - Не знаю… Меня жалеешь. - Перестань. - Что сказал лекарь? - Что ты поправишься, – врет Минхо. Хан глядит на него с явным неверием: - Так и сказал? - Да. Только… - Что? - Он отправился домой, за лекарством. Оно сильное и поможет. Надо только немного подождать, когда они с Чонином вернутся. - Здорово, – шепчет Джисон. – Хорошо… я подожду. Ты ему веришь? - Он похож на честного человека, – пожимает плечами Минхо и это, пожалуй, едва ли не единственные слова правды за вечер. - Тогда ладно. Ты не ошибаешься в людях. Это тигриная интуиция? – лицо Джисона болезненно морщится. «Ой ли». - Не оставляй меня… – вырывается у Минхо, и он сам пугается тех слов, которые произносит. - О чем ты говоришь, хен? Зачем мне тебя оставлять? Мне только нужно выздороветь, и потом мы с тобой снова пойдем на тот луг… на той стороне леса, у реки? Помнишь? Ты помнишь? - Да, помню… - Я люблю гулять по нему. Там так много цветов… и бабочек… - голос Джисона звучит все слабее. - На дворе зима, Хани… сейчас там снежно… - Тогда мы пойдем туда весной… хорошо? - Обязательно. Хочешь пить? - Нет. - Поспишь немного? - Наверное… Спать у никого из них не получается. В следующий час наступает ад. Джисона колесом выгибает на постели от приступа изматывающего, кровавого кашля, и каждый из последующих становится все сильнее. Сбор для заваривания, оставленный лекаря, помогает слабо, но старик и не обещал никаких чудес, тем не менее настой дает Хану возможность отдышаться и нырнуть в зыбкий поверхностный сон, который Минхо боится нарушить даже звуком собственного дыхания. Где-то в глубине лесу курлыкает горлица, громко и навязчиво, рискуя разбудить Хана, и Минхо мысленно обещает добраться до неугомонной птицы и выдернуть все перья из хвоста, если она, не дай бог, и правда потревожит Джисона. Мир вокруг сужается до размеров их дома, точнее – спальни. Нет никакого леса вокруг. Нет холма и деревни. Нет низкого зимнего неба и безветренной ночи. И старой бамбуковой рощи тоже нет. Есть только они, двое, сидящие у воображаемого костра; сквозь дремоту и пространство глядящие на неугасаемый огонь, древнее которого только само время и Мать-Создательница. Они держатся за руки, не размыкая их ни на минуту; слушают, как трещат сухие поленья; и все глядят на пляшущие лепестки пламени. И глядят. И глядят… «Мать-Создательница!» Минхо выбрасывает из сна. Лекарь с тревогой смотрит на Ли, прикладывая палец к губам, чтобы тот, ненароком, не разбудил спящего рядом Джисона. - Отвар, – беззвучно произносит одними губами старик. - Сюда, – Минхо осторожно, стараясь не потревожить Хана, встает с постели. Ему нужно размять ноги и, хотя бы немного, прийти в себя. – Чонин, присмотри за ним. Если что – кричи во все горло. - Да, господин, – токкэби едва сдерживает слезы. - Не ной. Джисон не должен ничего понять, – шепчет Минхо. - Да, господин, простите меня… На секунду Ли замирает, вслушиваясь в слабое, прерывисто звучащее дыхание Джисона, но лекарь знаком показывает, что пока беспокоится не о чем, и Минхо расслабляется. Он ведет старика вниз, по деревянной лестнице, спускающейся на нижний уровень дома, на котором устроены кухня и помещение для стирки. Ли показывает лекарю расположение кухонной утвари, коротко кивает домовым, поддерживающим огонь в очаге всю ночь напролет, и удаляется обратно, в спальню к Хану. Мысли в его голове, наконец, укладываются в стройную линию. Рискованно. Отчаянно. Возможно, попросту глупо. Но это последний шанс для Джисона. Мать-Создательница. Он видел ее лишь дважды за всю свою долгую жизнь и десятки воплощений. Впервые – будучи новорожденным тигренком, появившимся на свет у любимой тигрицы древней богини. Покровительница всего живого на земле, небе и в воде, вся сотканная из лунного света и сияния звезд, нежно погладила его крупную лобастую голову, украшенную паутинкой будущих полосок, и пропела голосом, звучанию которого могла позавидовать любая из райских птиц: - Твоя жизнь будет долгой и здоровой, маленький хранитель. Второй раз был тогда, когда во время празднования года Нового урожая, она пронеслась мимо, сидя верхом на рожденном туманом коне; вряд ли узнав в огромном рослом тигре того самого котенка, которого столетия назад трепала между ушей. Если просить помощи, то только у нее. Лишь к ней идут на поклон боги и духи в минуту нужды, даже самые могущественные из них. Если и просить жизни для кого-то, то у Матери-Создательницы. Только она в силах отменить кончину и одарить любое живое существо во вселенной новым дыханием, – именно то, что нужно Джисону. Но вспомнит ли богиня сына некогда любимицы-тигрицы, уже давно покинувшей землю и ушедшей на звездный небосклон? Что потребует в качестве платы за свою услугу? И пожелает ли вообще говорить с ним? Ли вздрагивает, заслышав звук осторожных шагов – это лекарь вернулся с чашкой готового отвара для Джисона. Сколько же времени он провел в раздумьях? - Господин, нам придется его разбудить, – говорит старик и, заметив недовольный взгляд Минхо, спешит добавить: – Только пара глотков, которые успокоят вашего спутника и придадут его сну спокойствия. - Хорошо. Минхо наклоняется над Джисоном, с болью отмечая то, как сильно осунулось лицо любимого, – ни следа не осталось от его милых пухлых щечек. Ли тихонько дует Хану в лицо, мягко вырывая из сна, и когда имуги, наконец, открывает глаза, шепчет: - Лекарство. Надо выпить. Старик полностью выполняет свое обещание. Боль временно покидает тело Джисона, и тот, умиротворенный ее отсутствием, погружается в крепкий сон. Самое время. Утомленный лекарь оставлен отдыхать в одной из гостевых комнат, под неусыпным надзором пары домовых, а Чонину наказано нести вахту у постели Джисона; и пусть, по словам старика, Хан не проснется до самого утра, медлить нельзя. Минхо отправляется в путь, с последней надеждой в сердце. Ничего больше ему не остается. Ли скидывает с себя слои одежды, один за другим. Вначале на землю летит кат, затем Минхо тянет в стороны завязки на пхо, сбрасывает с плеч чогори и, в конце концов, остается полностью обнаженным. И именно таким, открытым и беззащитным, Ли шагает в неизвестность январской стужи. Свет зимней луны, верной спутницы Матери-Создательницы, манит Минхо в глубь леса, куда он, обернувшийся тигром, шагает в поисках помощи. Он выходит на луг – скрипящее под тяжестью лап серебристое полотно, любимое место прогулок Джисона; и сворачивается в его центре огромным белоснежным клубком, открытый семи ветрам. Вокруг него – звенящая тишина, даже птицы молчат, и из груди Ли вырывается мелодия песни, почти позабытая даже им, нечеловеческой сущностью; песни, призывающей древних богов. Он плачет и скулит, умоляя прийти богиню. Просит, переходя на рык – не за себя, за другого, и готов заплатить любую цену. Даже собственную голову, если Мать-Создательница потребует ее в качестве оплаты за услугу. Если, конечно, богиня вообще снизойдет до тигра своим вниманием. Минхо зовет ее час, второй, третий, отгоняя прочь слабеющую надежду и страх за Джисона, которого оставил под присмотром Чонина, но это его последний шанс. Их последний шанс. Кто знает, встретятся ли они еще с Ханом, или судьба посчитает, что пора им разбежаться и идти своими дорогами, а то и вовсе поставить точку в пунктире жизни Джисона, слишком слабенького и болезненного для будущего дракона, стремящегося держать в лапе «державу». - Пожалуйста, – шепчет Минхо, чувствуя, как подушечки лап сковывает ледяной панцирь холода. Он уже давно потерял счет времени, впав в полусон-полубодрствование, но все еще цепляется за призрачную нить надежды. Это все, что у него сейчас есть. - Пожалуйста… - Минхо~я. Ли вскидывает голову, не веря собственным ушам. Мать-Создательница услышала его зов. Она пришла, снизошла до него, по-прежнему прекрасная, сменяющая тысячу ликов, пронизанная лунным светом и блеском звезд. На плечах богини спят полярные совы, о босые ноги трется арктический лис, с ехидцей глядящий на тигра, а в длинных прямых волосах переливаются тысячи маленьких жемчужин. Мать-Создательница легко парит над землей, накрывая своей благостью тысячи миль вокруг – лес, спящую подо льдом реку и деревню; и все вокруг внимает ей, а воздух звенит нестройным хором сотен шаманских колокольчиков. - Ты так отчаянно звал меня, маленький хранитель, – произносит богиня. – Я не могла не откликнуться. - Благодарю за то, что пришла, Мать, – затекшие от долгого бездействия лапы не хотят двигаться, и тигр, неловко покачнувшись, переваливается с боку на бок. - Весьма необычно. Ты прежде никогда не обращался ко мне за помощью. - Это так. Лис, находящийся под защитой хозяйки, насмешливо фыркает, считая, что может позволить себе легкое снисхождение к просителю, но, встретившись глазами с Ли, опасливо прячется за ногами богини. Минхо мысленно морщится. Партнеры Создательницы, кажется, измельчали не только в размерах за минувшие века, но и сердцем. То ли дело его мать, Тигрица, или сменивший ее на посту Великий Кит. - Чего ты же хочешь? Что заставило тебя обратиться ко мне? - Я хо… прошу. Я прошу твоей милости, Мать. - Для себя? – слабая улыбка касается губ богини. - Нет. Для другого. Сидящая на правом плече богини сова приоткрывает один глаз, любопытствуя. - Вот как. Это необычно. Обычно просят за себя. - Не в моем случае. - Как интересно… Кто же она? Или он? - Он. Это… это мой спутник. - О! Кто же это такой, что ты, великий защитник, так заботишься о нем? Раз наступил на свою гордость и пришел просить помощи? - Имуги. Вторая сова выпучивает на тигра сонные глаза, отчаянно балансируя на плече богини. - Его зовут Джисон, и он умирает сейчас в своей человеческой форме. - Так пусть переродится. Тебе, как никому другому, известно, что он, как и ты, способен перерождаться бесчисленное множество раз. Что толку спасать его сейчас, если он родится снова? Ты так сильно привязался к нему, что не желаешь подождать пару десятков лет? Вселенная замирает. - Ты скучала по моей матери? – спрашивает Минхо, в ответ на что лис жалобно тявкает в неподдельном изумлении. Да, Ли понимает, что переступил границу дозволенного, но не согласен сдаться так легко. Не для этого он звал Создательницу. Богиня на мгновение теряет дар речи, ошеломленная жестокими словами тигра, и Минхо мгновенно жалеет о том, что поддался порыву, который может безнадежно испортить их встречу. А может послужить хорошим толчком к действию. Как карта ляжет. - А ты безжалостен, Тигр, – шепчет Создательница. У него нет иного выхода. - Ты скучала по ней? – повторяет вопрос Минхо. - Да. Скучала, – поджимает губы богиня после некоторого молчания. – И все еще скучаю. А ты, сам, не пожелал тогда остаться со мной. - Ты говорила не раз, что у каждого из живущих – свой путь. И мой, увы, не был переплетен с твоим по собственной воле. Но есть те, кто с радостью разделят его. - Да. Я помню. - Ты изменила свой взгляд? - Нет. Я по-прежнему считаю так же. - Я не пошел с тобой, не потому, что считал себя слабее матери, или из-за гордости, – продолжает Минхо. Совы слушают его, одобряюще кивая, а взгляд богини затягивает дымка далеких воспоминаний. - Я последовал твоим же словам. И нашел свой путь. И того, кто пойдет по нему бок о бок со мной. Джисона. Это всегда был Джисон. С самого начала. - Вот как. - Я не могу позволить ему страдать. И не могу больше терять его. - Звучит эгоистично. Раньше ты не был таким. Ты был, скорее… равнодушным? - Возможно… - Звучит еще более эгоистично. Отпусти его самого. Отпусти его боль. - Я сделал бы это с радостью, если бы был уверен в том, что она пройдет. Но это не так. Она возвращается к нему каждый раз. Не дает ему жить и учиться. Обрывает все в самом начале пути. Как он вознесется, если все время вынужден бороться за выживание? Как ему перешагнуть через обыденность, чтобы иметь возможность подняться в небеса? - Это тоже путь. - Я уйду за ним. - Ты угрожаешь мне? - Вовсе нет. - Я не люблю, когда мои дети прерывают свой путь, – Мать хмурит тонкие, изогнутые полумесяцем брови. Это правда – каждая насильственная смерть ее детей, тем более самовольная, наносит сердцу непоправимые душевные раны. Богиня старается изо всех сил, но даже она, порой, оказывается бессильна. Иногда кто-то из ее детей хочет уйти, несмотря на все мольбы остаться, и оборвать бесконечный круг перерождений, смертельно устав и не видя в нем больше никакого смысла. Возможно, и Джисон скоро склонится к этой мысли. - Я знаю. - Однажды ты уже сделал это, Тигр, но я не стала вмешиваться. Минхо усмехается. Отряды королевских охотников, окружившие его у горы. Конечно же, богиня все знала. - Ты не должен был тогда погибнуть, Минхо~я. - Да. Никто не должен был. - Я не взяла во внимание причину твоего поступка и сожалею об этом, но теперь все понимаю. Это был твой имуги? - Да. Богиня вздыхает. - Ни одна из книг судеб не заставит никого из живущих и перерождающихся проходить свой путь, разделив его с кем-то еще. Если только это не желание самого… - Просто однажды я увидел Джисона и выбрал его. И выбираю каждый раз, – память Минхо услужливо подкидывает ему крохотные частички прошлого. – Он стоял в начале дороги Жизни, один. Такой маленький и хрупкий. И никто из тех глупцов не подошел к нему тогда. Но они все ошибались, крепко ошибались. Как они могли не разглядеть в нем потенциал? Богиня слушает Минхо, завороженная его рассказом. Она помнит этого тигренка совсем другим. Холодным. Далеким. Почти равнодушным. Ничто не озаряло его взгляд огнем любви и желания. Но зверь, представший перед ней – совсем иной, непохожий на себя прежнего. Тот имуги сделал с ним такое? То, что не смогла сделать даже она, Мать всего живого? - Я хочу защитить Джисона, – продолжает Ли. – Я знаю… верю в то, что из него получится прекрасный дракон. Он возьмет в свои лапы державу и встанет во главе небесного царства. Дай ему шанс. Один-единственный шанс, прошу. В тот раз у меня не получилось… и я… - Вот оно что, – слезы стекают из глаз богини крохотными хрустальными каплями. - Я готов отпустить его, если это необходимо. Просто буду приглядывать за ним, со стороны. Разве ты не сделала то же самое для моей матери? Богиня замирает. - Я готов отпустить Джисона и даже стереть себя из его памяти. Но не так, не подводя снова. Я хочу, чтобы у него был шанс, – Минхо опускает голову на лапы, в низком поклоне, излучая покорность всей своей позой: - Если я все еще нужен, то готов служить тебе до скончания времен. А если ты посчитаешь правильным забрать мою жизнь, как плату за спасение Джисона и его дальнейшее процветание, то я последую и этой воле. - Я никогда не желала привязать тебя к себе, тем более подобным образом. И уж точно никогда не стану умерщвлять никого из моих детей. Минхо, как ты мог только подумать об этом? – вспыхивает щеками богиня. Совы, соглашаясь с ее словами, ухают дуэтом. - Прости меня… - Я хочу посмотреть на него. - Что? – теряется Минхо. - На твоего дракона. - Он… не в лучшей форме сейчас. Совсем… - Ты позволишь? - Ты не обязана спрашивать у меня разрешения, Мать, – говорит Минхо. - Разве? – лукаво улыбается ему богиня. Она спускается к тигру по ступенькам незримой небесной лестницы, порхая диковинной бабочкой, и, прикрывая глаза, касается кончиками пальцев его покатого лба. Образ Джисона, улыбающегося и умиротворенного, сменяется картинами его жизни. Вот тут он – впервые пробует баснословно дорогого голубого краба, сплевывая непрожеванную массу прямо на пол, чем вызывает шок у матери Чонина, готовившей деликатес несколько часов подряд. Тут – в приступе жадности давится вяленой хурмой, его любимым лакомством. В следующий момент – орет во все горло, не соглашаясь умываться. Тут – читает свой первый свиток, не замечая того, как с какой гордостью на него смотрит сидящий рядом Минхо. Здесь – впервые целует спящего Ли, утомленного после удачной охоты на оленя. А в следующий миг перед взором богини встает картина далекого будущего – стеклянный город, полный тянущихся к небу зданий, и белый тигр, с восхищением глядящий на вставшего на крыло дракона Запада. - Вот оно как. Ваш совместный путь и правда долог, – задумчиво произносит Мать. – Но ты прав, все требует платы. Таковы были и будут законы Мироздания. Минхо внимательно слушает. Его лапы дрожат от усталости и волнения, но он будто не замечает этого, готовый исполнить любую волю Создательницы. - Я помогу тебя, – говорит богиня. Ли замирает, не веря собственным ушам. - И возьму плату. Немалую, но для вас она, в конце концов, не окажется непосильной ношей. Совы ухают, снова соглашаясь со словами богини. - Ты сам выбрал своего дракона. Это правда. И оттого я хочу поглядеть на то, как вы в будущем отыщете друг друга, следуя зову сердца, не помня былой жизни. И пусть на этот раз постарается твой дракончик – слишком уж ты его разбаловал. - Ты… ты поможешь ему… нам? - Да. - Мать… - Вы проживете эту жизнь вместе. Долго. Не одно столетие. Если только имуги не наломает дров по своей воле. Но когда ваше нынешнее воплощение подойдет к концу, я заберу тебя от него на сто лет и один день. А дальше… все зависит от вас самих. Ты согласен на мои условия, Тигр? Минхо был бы согласен и на меньшее. - Я твой должник, Мать, – говорит он, припадая к земле в глубоком поклоне. - Это так. Богиня целует Минхо в лоб алыми, как розы, губами: - Позже, когда придет время, я возьму твою плату. А пока - иди. Он ждет тебя. Ветер скрывает богиню в центре снежного вихря, поднявшегося над землей, пряча Мать и ее спутников где-то на перекрестках миров, и Ли спешит домой со всех лап, еле справляясь с беспокойством; подгоняемой надеждой и первыми лучами утреннего солнца. У него нет резона не верить Создательнице, и все же он волнуется, как юный тигр, вступивший в свою первую охоту, и, едва завидев крышу своего дома, переходит на шаг, пытаясь отдышаться. Ли, морщась от холода, ныряет в подземный ход, в котором перекидывается в человека, и облачается в простое домашнее одеяние, привычно подготовленное для подобных случаев его возвращения. Усадьба встречает Минхо ароматом жареного мяса, готовящегося знатоками в этом вопросе – токкэби; неспешно беседующими Чонином и лекарем; и того рода тишиной, которая сопровождает спальни выздоровевших детей, спокойной и безмятежной. - Думаю, дело не в моем сборе? – осведомляется старик. - Он звал вас, господин, – говорит Чонин, размазывая слезы радости по смуглому лицу. – Сейчас господин Хан спит. Как ребенок. Все, кажется… хорошо? – осторожно осведомляется юный токкэби. - Да. Да, все хорошо. Все так, как и должно быть. Наконец-то, – в голове Минхо шумит. – И… я хотел бы перекусить, – добавляет Ли, внезапно осознавая, насколько же он голоден. - Конечно. Сейчас распоряжусь. - Я хочу пригласить вас присоединиться к моей трапезе, если не возражаете, – Минхо смотрит в глаза лекарю, открыто и прямо, в ответ на что старик тушуется, но за долю секунды берет себя в руки и склоняется перед Ли в поклоне: - Почту за честь и с радостью приму ваше приглашение, господин. Завтрак накрывают в главной гостиной – светлой и просторной, и под конец легкой, но сытной трапезы, Чонин приносит из подвала, несмотря на довольно раннее время, бутылку китайского сливового вина пятилетней выдержки. Повод для распития алкоголя самый что ни на есть хороший, и пусть Джисону еще понадобится некоторое время, чтобы окрепнуть, дело его выздоровления – вещь, решенная на Небесах. - Божественно, – резюмирует лекарь, сделав первый глоток. – Великолепно. И цвет, и насыщенность напитка. - Желтая слива, выращенная на острове Хайнань, – отвечает Минхо. - Полагаю, мне не удастся узнать, каким образом произошло чудо, благословившее этот дом? - старик поднимает чашу с густой золотистой жидкостью, и тонкий аромат напитка разносится по комнате. - Я даже не спросил вашего имени, – вместо ответа говорит Ли. На деле он его попросту не помнит. Верх невежливости даже для божественного создания, но Минхо извиняет насыщенная череда ночных событий и собственная утомленность. Сейчас бы нырнуть к Джисону в постель, подмять его под себя, обернув хвостом, вылизать всего с головы до пят, но вежливость не позволяет показать перед человеком даже намек на усталость. - Ким. Лекарь Ким, – в голосе старика звучит не обида, а понимание. – Как мой отец, и его отец, и отец его отца… - Семейное дело, лекарь Ким? - Призвание. - У вас хорошо получается. - Не столь хорошо, как у вас, господин Ли. - В этом доме вряд ли еще кому-нибудь понадобится помощь человеческого лекаря, но я никогда не забуду ваших трудов. - Они не были столь уж полезными. - Это не так. Просите в награду, что пожелаете, господин Ким. - Я уже говорил о том, господин, что наградой мне было - оказать посильную помощь, но… если вы так говорите… - Я слушаю, – отзывается Минхо. - Просто станьте ближе к людям деревни, потому что сами они не решаются сделать это. Минхо застывает, не успевая донести чашу с вином до рта. - Этой осенью деревню ждет большой праздник, – продолжает Ким. - Мы отмечаем его раз в десять лет. Праздник Большого Урожая. Все будут рады видеть вас, вместе с господином Ханом, на праздновании. Приходите. Сезонные сладости, которые делает жена гончара Пака, никого не оставляют равнодушным. Уверен, вам понравится. А воздушным змеем господин Хан будет очарован, ведь он – его дальний родственник, в какой-то мере. Минхо улыбается. Да, против воздушного змея Джисон точно не устоит. Впрочем, как и против сладостей. Солнце неумолимо тянется к зениту, и Ким, еще раз осмотрев дремлющего Джисона, начинает собираться обратно, в деревню, полностью довольным состоянием своего пациента. - Он поправится. Полагаю, господин Ли, вы этого и ожидали. - Хорошие новости всегда приятно услышать во второй раз. - Это верно. - Чонин проводит вас до дома, – Ли знаком подзывает слугу, сияющего от полученных новостей, словно начищенный таз. Его бы воля – скакал бы и прыгал по всей комнате, но положение, увы, не дозволяет. – И насчет праздника… - Да, господин? - Я передам господину Хану ваше приглашение, хотя до осени еще много месяцев впереди. Ким и его проводник покидают усадьбу, в которой становится удивительно тихо – даже домовые не шумят, понимая, что ничего в эту минуту нет ценнее, чем сон господина Хана. Минхо проскальзывает в спальню, попутно освобождаясь от плена одежд; предвкушая отдых и близость любимого. Ли опускается на кровать, стараясь двигаться как можно осторожнее, дабы не разбудить Хана; отодвигает край одеяла в сторону, готовый перекинуться в тигра, чтобы согреть имуги своим теплом; и вдруг замирает, привлеченный чудесной картиной – пока еще едва заметным, но здоровым румянцем, окрасившим щеки Джисона. Мог ли Минхо пожелать чего-то большего в этот день, грозящий еще вчера стать для Хана последним? Если только легкую боль оттого, с какой силой пальцы спящего Джисона сжимают шерсть на его боку. Но это приятная боль. Она нравится Минхо. Джисон просыпается, отдохнувшим и бодрым, ближе к вечеру. И пусть сам Ли чувствует себя разбитым, как ваза эпохи ранней Мин, он готов плясать от одних только слов-просьбы Хана: - Хочу большую миску чонбокчука. Минхо готов принести ему не миску, а целый чан собственноручно приготовленной каши, все еще не веря до конца в исцеление Джисона. Страшась спугнуть аппетит неокрепшего пока имуги, как пичугу с ветки сливы, Ли с удовольствием наблюдает за тем, как Хан опустошает первую из мисок, наполненную горячим варевом. Но его опасения напрасны. Вылизав ложку, Джисон просит добавку. А затем еще. Минхо счастлив. Выздоровление Джисона не происходит за считаные дни – его подорванному болезнью организму требуются для этого месяцы. Конец зимы Хан и вовсе проводит в доме, почти не вылезая из постели, скучая и хмурясь. Иногда Минхо начинает казаться, что его забота становится навязчивой, но дело оказывается вовсе не в этом. Однажды Чонин едва ли невзначай роняет слова о том, что Джисон чувствует себя обузой и хочет, наконец, полноценно встать на ноги и следовать за господином Ли, не скрываясь за его спиной, а идя шаг в шаг с ним. Минхо чувствует себя растерянным. Никогда прежде Хан не говорил подобное. В ту же ночь Ли находит подтверждение словам Чонина. Джисон мечется по кровати, обуреваемый тяжелым кошмаром, а когда Минхо удается разбудить его и успокоить, то долго молчит, наотрез отказываясь рассказать, что ему привиделось. И то, с каким упрямством Хан избегает прямого ответа на вопрос, наталкивает Ли на догадку, что дурной сон Джисона был именно о нем. Снилось ли имуги их прошлое, своя смерть или гибель Минхо, Ли не знает. Но Хан долго, пристально смотрит на него, укрывая рукой бьющееся в груди тигра сердце, то самое, которое когда-то пронзили сотни охотничьих стрел, и Минхо, считывая его мысли, холодеет. - Не хочу быть слабым, – наконец произносит Хан, утыкаясь носом в обнаженную грудь Ли. - Ты не слабый, что за чушь? - Не хочу, – твердит Джисон. – И не буду. - Конечно, нет. Кто бы вообще назывался слабым, пройдя то, что прошел ты? - Я тоже… тоже хочу защищать. - Вообще-то, защитник тут я, – пытается шутить Минхо. – Вполне официально. Однако Джисон далек от шуток. Настолько, что Ли даже не сразу это осознает. Всю серьезность настроя имуги Минхо понимает к началу апреля, сплоховав, будто неразумный тигренок. В марте, когда луга почти готовы к сезонному цветению рапса, Джисон возобновляет прогулки по лесу, поначалу не отходя от усадьбы дальше, чем на полмили. Но с каждым днем они с Чонином уходят все дальше, и однажды Минхо чует исходящий от кафтана Джисона аромат рисовых булочек, выпекаемых в деревне. - Не сердитесь на него, господин, – говорит Ким, нередкий нынче в усадьбе Минхо. Он приходит с визитами раз в неделю, осмотреть Джисона; а, бывает, и чаще, и тогда они усаживаются вместе с Ли в садовой беседке и пробуют новинки, привезенные торговцами – чай, сливовое вино и сладости. Иногда старик приносит и свои угощения, в основном – выпеченные на пару рисовые пирожки, вкусу которых Минхо отдает должное, и медовую хурму, которую отменно вялит его жена. Случается, что Ли отправляет с Чонином часть оленьей туши, часть которой жена лекаря присылает обратно в виде сочной кровяной колбасы. Джисон со свойственной ему всеядностью не отказывается ни от чего, но особенно любит мясо – каждое блюдо наливает имуги силой и здоровьем, и Минхо, глядя на его «возрождение», начинает всерьез задумываться о том, чтобы завести пару-другую поросят. - Вам тоже стоит спуститься в деревню, господин, – туманно намекает Ким. – Вы увидите кое-что интересное. Не ночью, днем. Ли пожимает плечами, отправляя в рот ломтик маринованного корня лотоса. Он раздумывает над предложением лекаря пару недель, попутно отмечая те позитивные изменения, которые происходят с Джисоном, касающиеся не только его духа, но и внешности. Хан будто вытягивается, становясь похожим на ветвь хурмы, столь им любимой – крепкую и гибкую. Его кафтаны перехвачены широким поясом, демонстрируя взгляду тонкую, на зависть девицам, талию, которую Минхо может обхватить без труда, но широкий размах плеч не дает обмануться – перед ними парень. Движения Джисона становятся плавными и выверенными, лишившись былой подростковой угловатости. Бедра наливаются силой, да такой, что иногда имуги не слезает с Минхо всю ночь, почти не сбиваясь в дыхании, а выносливости Хана отныне хватает на несколько заходов любовного соития. Он будто стремительно взрослеет. И вот уже сам, без напоминания, изучает ранее навевающие на него скуку свитки, порой делая в них пометки, а как-то раз даже просит привезти новые. Кое-что, впрочем, в Джисоне не меняется ни на йоту. Имуги по-прежнему громок и горласт, и Минхо слышит его голос за несколько миль, как бы Хан ни старался вести себя тише. Оттого Ли совсем не удивляет известие о том, что Джисон тайно, хотя, скорее, неуклюже, посещает деревню. Сначала робея, а, позже, в том числе и благодаря усилиям лекаря Кима, становясь более уверенным в своих визитах. Вскоре Хан, кажется, умудряется перезнакомиться со всеми деревенскими жителями, и вот уже не одна дочка на выданье начинает заглядываться на веселого открытого парня. Впрочем, Джисон отвечает им лишь вежливостью, но ничем более, и Ли, слушая донесения своих верных разведчиков – воробьев и мышей, не может справиться с самодовольной ухмылкой. Хан часами бродит по главной улице в компании Чонина, рассматривает диковинные украшения, выставленные на продажу заезжими торговцами, и обедает под цветущим деревом сливы. Однажды Джисон покупает золотую брошь работы иноземных мастеров, в виде тигриной головы, и оцененную в стоимость двухлетнего жеребца, но подарить ее Минхо долгое время так и не решается. - Невесте подарок? – услужливо спрашивает продавец, протягивая Хану покупку. – Или супруге? Тот мычит что-то неясное в ответ. «Для кисэн, наверное, раз так мнется», – решает торговец. «Хотя… такой образ для подарка… Скорее… да нет…» Но что особенно изумляет Ли, так это то, что Джисон выказывает особой интерес вовсе не к продуктовым лавкам или сувенирным, а к оружейной. Точнее, к дому известного в прошлом лучника Хвана. К стрелкам Минхо испытывает тянущуюся из прошлого неприязнь, поэтому решается, наконец, открыто посетить деревню, подгоняемый беспокойством и подозрением. Жители деревни гурьбой вываливают на улицу, с любопытством и легким страхом глядя на Минхо, а староста лично идет знакомиться со столь важной для их общины персоной. Приглашение посетить его дом, чтоб разделить обеденную трапезу, Ли отклоняет, сославшись на личные дела, пообещав, впрочем, что нанесет визит к старосте в следующий раз. Лекарь Ким, стоящий поодаль, терпеливо ждет окончания разговора, полностью довольным тем, что покровитель их деревни, наконец-то, снизошел до визита, пусть и спровоцированного сугубо личными причинами. - Он там, господин, - говорит Ким, вызвавшись в проводники, когда Ли спрашивает о местонахождении Джисона. Они с Минхо шагают в сторону лежащего за деревней поля, заросшего дикими травами, отгоняя от лица проснувшихся весенних мух, настойчиво лезущих в глаза. - Они оба. Как птички, спозаранку. Пора бы уже и на обед. Первый кого видит Минхо – Чонин, сидящий на огромном, нагретом солнце камне. Жующий пигодя приятель Хана подскакивает на месте как лягушонок, едва завидев хозяина, в ответ на что Минхо лишь лениво машет рукой. Впрочем, страх юного токкэби его забавляет. Будет знать. - Вот там, – Ким указывает вперед, в направлении распростершегося перед ними поля, усеянного деревянными мишенями. – Сегодня остались лишь господин Хан и сын мастера Хвана. И, надо признать, господин Хан в своих умениях опережает не только мастера Хвана, но и его сына, Хенджина, а тот весьма неплохой стрелок, да и с луком знаком с раннего детства. Сколько господин Хан держит лук в руках? Месяц-полтора? А как будто родился с ним. Занятно выглядит – он будто управляет стрелами. Или ветром. Словно они слушаются его, – Ким ахает, осененный внезапной догадкой. – Погодите… Он… господин Ли… так господин Хан и правда из воздушных? Ли молчит, пораженный открывшейся его взору картиной. Джисон стоит к нему спиной, широко расставив ноги, обутые в высокие кожаные сапоги; полностью погруженный в свое занятие, серьезный и сосредоточенный. Он держит опущенный к земле лук на изготовку, плотно прижав пальцами стрелу к тетиве. Слабый ветер шевелит пряди волосы, выбившиеся из высокого пучка, и полы подпоясанного ярким шарфом кафтана, а на пестром оперении стрелы игриво прыгают солнечные зайчики. Сын мастера Хвана, единственный кто разделяет стрельбу с Джисоном, нервно поглядывает на своего соседа, хоть и пытается изо всех сил не выдать волнения. - Они тут недавно сильно поспорили, даже чуть не… – Ким перехватывает обеспокоенный взгляд Минхо. – Нет-нет, господин, ничего такого. Да и кто вырастет без драк и соперника? Но тогда, признаюсь, господин Хан спровоцировал Хенджина. Тот, конечно, не понял, в чем дело, но ветер в нашей местности на пустом месте не берется. Да и стрелы лишь одного из стрелков в сторону не отворачивает, – Ким тихо смеется. – Хитрец какой. Впрочем, Хенджину полезно было получить по носу. Слишком уж он зарвался за эти годы без достойного соперника. «Я тоже хочу защищать». Минхо вздыхает. Упрямства Джисону не занимать. Ли отходит в сторону, стараясь не привлекать в своей персоне внимания, ближе к Чонину, сжавшемуся в комок от чувства вины и страха. - Я не буду тебя наказывать, – говорит Минхо. – И о ваших с Джисоном похождениях знаю с самого начала. Плохо у вас получается скрываться. И ладно – Джисон, но ты-то – урожденный токкэби! Что ты за домовой такой? Ваше счастье, что я тебе доверяю и что с вами не произошло ничего дурного. Но если узнаю, что ты делаешь за моей спиной что-то еще – лишишься места в доме навсегда. Джисон что-то сделал с ним. Что-то сотворил. Ведь раньше Минхо выгнал бы провинившегося слугу из своего дома даже не задумываясь. Но не сейчас. Да и усадьба теперь принадлежит не только ему. - Простите меня, господин, – виновато опускает голову Чонин. – Просто он так просил… - Тихо! – внимание Минхо полностью приковано к Джисону, вступившему в «бой» вслед за Хваном, оказавшимся и впрямь талантом. Ли не хочет пока выдавать своего присутствия, но ловит себя на желании подбодрить имуги. Минхо ожидает от Хана резкой манеры стрельбы, обычной для его повседневных действий. Ждет визга оперения летящей в цель стрелы, взметающей в воздух осколки деревянной мишени, и громкого крика имуги. Ждет шума и крика. Но к его изумлению, Джисон-лучник оказывается совсем иным, чем показывает себя в обычной жизни. Он собран и невероятно сосредоточен. Хищно примеряясь к своей цели, Хан твердо и уверенно стоит на земле, готовый вскинуть лук сильными руками, и окликни его в эту минуту Минхо, скорее всего имуги просто не услышал бы зова. Стрела имуги поет, а не летит. Ли полностью заворожен ее плавным полетом, совсем не пугающим тигра, но заставляющим чувствовать гордость. Металлический наконечник мягко входит в самый центр мишени, как нож в масло, игнорируя сопротивление воздуха, который будто сам направляет его невидимой рукой в деревянный щит. Стрела издает гулкое звучание, трепеща оперением, и Хан делает долгий тягучий выдох, прежде чем опускает лук к земле. Рядом со стрелой Джисона гудит стрела Хвана, уступая полтора деления на мишени. Минхо замирает. Его имуги бесподобный стрелок. Взбешенный Хван швыряет свой лук оземь, покраснев от бешенства. - Ты опять схитрил? – орет он, в ответ на что Джисон выгибает бровь: - И зачем мне это делать? - Потому что… потому… тьфу! – Хенджин подхватывает уроненный лук с земли, разворачиваясь на носках, и замирает, пригвожденный к земле тяжелым взглядом Минхо. - Шумно, – морщится Ли и, услышав знакомый голос, Джисон оборачивается. Минхо ожидает чего угодно: извинений или оправданий, но ничего из этого он не получает. Джисон глядит на него открытым прямым взглядом, в котором Ли не видит и следа вины, только решимость и уверенность. И ему, черт возьми, нравится такой Хан. Еще сильнее, чем прежде. Правда, той же ночью, Минхо все-таки вынуждает имуги вымаливать у него прощение, целых десять раз, и каждый из них в новых позах. Но Хану подобное только по нраву. Ранним утром Джисон выскальзывает за двери, прихватив лук, который уже не прячет от Минхо по всем углам усадьбы, и снова направляется к стрельбищу, где его уже ожидает невыспавшийся Хван. - Сегодня я тебе одолею, – шипит Хенджин. - Мечтай. У тебя руки кривые, куда тебе до меня? - Молчи лучше. - Стреляй лучше. Они препираются каждый день, как заведенные, переходя от словесных перепалок к настоящим схваткам, таким яростным, что после одной из них на боках Джисона расцветают синяки, а Минхо всерьез подумывает лишить мастера Хвана единственного сына; но имуги уговаривает повременить с убийством. - Я хочу разобраться сам, – упрямо твердит он. - Увижу синяки на твоем теле еще раз – оторву этой рыбешке голову. Неизвестно чем кончилась бы их вражда, но день, когда отряд маньчжурских разбойников, отчаянных кровожадных головорезов, не оставляющих после себя никого в живых, решает напасть на деревню, становится переходной точкой в их отношениях-соперничестве. Минхо врывается в пылающую огнем деревню огромным белоснежным тигром, и Джисон, прикрывающий его спину юркими стрелами, наконец-то стоящий со своим спасителем на равных, приходит на выручку и Хвану, оттесненному маньчжурами к горящей стене дома старосты. - Там мой отец! – кричит Хенджин и рвется к своему дому, который уже почти дожрали языки пламени. - С твоим отцом все в порядке, – Джисон дергает Хвана за рукав. Меч одного из разбойников все-таки задел того – кровь тонкой струйкой стекает по руке Хенджина, капая на землю, но он будто не замечает боли. - Откуда ты знаешь? - Хен сказал, – отвечает Джисон, кивая в сторону Минхо, который в ту минуту с хрустом переламывает мощной челюстью позвоночник разбойничьего главаря. Хван вздрагивает. - Он видел его. Они сейчас в зернохранилище, вместе с лекарем Кимом. Твой отец ранен, но жив. Хенджин судорожно всхлипывает, и Джисон, растерянный подобным проявлением чувств прежде высокомерного соперника, неловко хлопает того по плечу. - Ну, ты чего? Все же хорошо… - Да… Деревня восстанавливается долго и трудно, не избежав печали человеческих потерь. Что-то удается спасти, что-то, увы, нет. Старый яблоневый сад выгорает почти полностью, а на деревенском кладбище прибавляется ряд свежих могил. Трупы разбойников Минхо относит далеко в лес, швырнув на съедение стае пришлых волков с запада, которым он дозволил провести зиму в своих владениях. С их вожаком, Бан Чаном, суровым, побывавшим в крупных передрягах самцом, у него негласный договор на мирное сосуществование; основанный отчасти на взаимном уважении; отчасти же – заключенный по просьбе Джисона, подружившегося с самым младшим волком стаи, Ликсом. Шумная троица, состоящая из Джисона, Чонина и Ликса, носится по лесу, играя и прыгая, заставляя Хана забыть о своем образе серьезного и взрослого имуги; а когда гвалт, поднятый ими, становится совсем невыносимым – за волчонком приходит Чанбин, одноглазый волк-разведчик, единственный, кого тот слушается, даже в обход вожака. Минхо кажется это забавным: Ликси, как и Джисон, тоже видится, на первый взгляд, милым забавным созданием, но, на деле, та еще заноза. Благо, что он не его головная боль. Поле, окружавшее село, пострадало несильно, и это большая радость для жителей, страшащихся голода едва ли не сильнее разбойников. Минхо позволяет деревенским вести охоту в той части леса, где не обитают волки, накладывая, впрочем, определенные ограничения, чтоб жадность людей не взяла верх и не разорила его угодья, но люди, преисполненные искренней благодарностью к своему покровителю и защитнику, ведут себя разумно. Несколько женщин даже выпекают большой пирог с кимчи и луком, преподнося его в знак признательности – не самое любимое угощение Минхо. Джисон и Чонин, впрочем, едят с большим удовольствием. И то хорошо. И, все же, кто-то несет немалые потери. Кое-кто теряет все. Дом Хванов выгорает дотла, вместе с коровником, садом и пристройкой-мастерской. В пожаре гибнет весь их скот и несколько слуг, и Хваны мыкаются по родственникам почти месяц, растерянные и разоренные, прежде чем Минхо, наконец, надоедает смотреть на тяжело вздыхающего Джисона. - Да пригласи ты их уже! – говорит он. - Правда? Можно? – не верит своим ушам Хан. - В главную усадьбу не позову. Мне все равно не нравится этот выскочка. Будут жить в малой пристройке. И отдай им уже тот горшок с золотом, сил больше нет на тебя глядеть! Минхо сам не понимает, зачем поступает подобным образом, объясняя свой порыв тем, что думает, прежде всего, об отзывчивом сердце имуги. Но когда Ли видит Хвана с сыном, раздавленных потерями и унижением, то что-то насквозь пронзает и его сердце. Никто не заслуживает подобного. Потерю фамильного гнезда. Состояния. Земли под ногами. Близких. Но еще Минхо знает о том, что пока ты жив, то все поправимо. Просто требует определенного времени и помощи, чтобы вновь встать на ноги. Хван-старший оказывается не только талантливым лучником и благодарным человеком, но и отличным виноделом. Они часто засиживаются теперь, втроем, с лекарем Кимом, в просторной гостиной, открывая очередную бутылку молодого вина, пока Джисон и Хенджин поражают цели на заднем дворе. Юноши сосредоточены и сконцентрированы на своем занятии, уделяя ему почти все свободное время. Их ладони покрыты глубокими кровоточащими мозолями, которые лекарь Ким смачивает успокаивающим отваром из лесных трав, пока лучники с нетерпением ждут той минуты, когда смогут вернуться на стрельбище. - Если на нас нападут еще раз, мы хотим быть полностью готовыми к этому, – говорит Хан. И добавляет: – Волки тоже пойдут с нами. Распри давно позабыты, и между ним и Хенджином начинают пробиваться пока еще слабые ростки будущей дружбы. Минхо не возражает. Может быть, не все люди так плохи, как ему стало казаться однажды. Они могут быть крайне неприятны, но так же способны на верность и отвагу. А Джисон в тот страшный день нападения на деревню был и вовсе безупречен, заставив Ли искренне гордиться своим храбрым имуги. Деревня восстанавливается медленно и непросто. В июле на нее обрушивается засуха, грозящая погубить небогатый урожай – из колодцев уходит вода, любимый луг Джисона полностью выгорает под палящим солнцем, и даже лесные родники уходят глубоко в землю. Минхо знает, что ближайший дождь коснется их местности не ранее следующего месяца, а, значит, быть беде. На помощь приходит Джисон. Вслушиваясь в тихий шепот водяных, попрятавшихся на дне измельчавших, затянутых тиной лесных прудов, он, сопровождаемый волками, находит место рождения нового родника. Пусть сезонного, но способного спасти деревню. А затем еще. И еще. И еще. Игнорирующий некогда водные процедуры Джисон становится настоящим искателем спасительной влаги. А когда долгожданный дождь, наконец, приходит в селение, проливаясь на землю мощным потоком воды, он танцует под ним вместе с жителями деревни, счастливый, будто сам является водяным. - Хен! Иди к нам! – кричит Джисон, пытаясь выманить Минхо из-под навеса, где тот прячется вместе с лекарем Кимом. Ли трясет головой – в прошлый раз вода налилась ему в уши, и он вытряхивал ее, оттуда, обратившись то в одну свою форму, то другую, несколько часов. - Кажется, празднику Урожая в этом году все-таки быть, – говорит Ким. – Я уж боялся, что некому будет встречать его. И пусть он пройдет скромнее, чем в прошлые года, но отказываться от празднования было бы большим грехом. - А воздушные змеи? Воздушные змеи будут? – Хан плюхается рядом, на деревянный настил, и дождевая вода, покрывшая его с головы до ног, разлетается в стороны веером брызг. Минхо морщится, вспоминая былую болезненность Джисона, которому, раньше, хватило бы для того, чтоб заболеть, одного только шага по холодному полу, что уж говорить о танце под ливнем. Но сейчас все иначе. Многое теперь иначе. - Будут, – смеется Ким и не кривит душой. Праздник Урожая выходит, может, и не таким уж и пышным, как в прошлые года, но, после стольких испытаний, выпавших на долю деревни, каждый из его элементов ценен, будто заморский драгоценный камень. Главная улица украшена бумажными фонариками и венками, сплетенными из пестрых осенних цветов, а от каждого дома на площадь, отстроенную общим усилиями с нуля всего за несколько недель, несут угощения, – кто во что горазд. В длинные косы девушек вплетены яркие ленты; кафтаны же парней украшены приколотыми к ткани розетками из астр – маленьким символом осени, упрямо цветущим посреди куч золы. Украшены астрами и одежды Джисона, главной приметы осени в жизни Минхо. Сам же Ли от бутоньерки отказывается, прикрепив к вороту турумаги золотую брошь в виде тигриной головы, подаренную Джисоном после долгих часов обхаживаний и нарезании кругов вокруг да около. - На! – говорит Хан, впихивая брошь в ладонь Минхо. – Это ты. Тебе. Я… В общем… Тебе… наверное, не нравится, да? Вместо ответа Ли приникает ртом к горячим губам Джисона, и тот падает в его объятия, подгибая колени. В этом году праздничные угощения крайне скромны: кто-то выпекает рисовый хлеб, кто-то пойманного в капкан зайца, а кто-то несет из леса корзину диких яблок. Некоторые не могут даже этого, но предлагают посильную помощь в готовке или изготовлении праздничных украшений. Так что никто, в конечном счете, не остается в обиде. Празднуют два дня, перебив немало глиняной посуды, поссорившись и помирившись, заключив десятки соглашений и даже пару помолвок, одна из которых – обручение Хенджина с его подругой детства. - Ты знал? – спрашивает Ли. - Ну, она ничего. Вполне мила, – пожимает плечами Хан. – Но не в моем вкусе. Они сидят с Минхо чуть поодаль от собравшейся на площади толпы, изрядно подвыпившие, прильнувшие друг к другу в ожидании, когда начнется церемония пускания воздушных змеев, подводящая к концу праздник Урожая. Джисон заметно выдохся и устал, но продолжает упрямо отказываться от возвращения домой пораньше. - Вот как? А кто же в твоем вкусе? – солнце уже коснулось горизонта, и его слабый луч скользит по лицу Минхо, отчего тот по-кошачьи жмурит глаза. - Ну… есть тут кое-кто необычный, – шутит Джисон. - Такой уж и необычный? - Да. Очень. Но для меня – самое то. Вечер неумолимо опускается на деревню, намекая на приближение финальной части праздника, и Хан делает длинный сладкий зевок, припадая головой к плечу Минхо. - В жизни бы не захотел никого другого. - Даже так, – хмыкает Ли. – Я тоже. - Хен. - М? - Я давно хотел тебя спросить… - О чем? - Тогда, в бамбуковой роще… - Что такое? - Что… что, если бы ты не пришел тогда? Что, если не услышал бы мой плач? Ну, или просто решил, что тебе не нужно… – Джисон прячет лицо, уткнувшись носом в шею Минхо. - Хани, эй, что за мысли такие вдруг? – Ли изумлен. - Не знаю… просто… Просто ты уже был тем, кто ты есть. Был им всегда. Сильным, храбрым. Ты все знал. А я… мне еще столько нужно сделать, чтобы вознестись. Да и просто… - Ерунда какая, – фыркает Минхо, пытаясь перевести подозрения, невесть сколько терзавшие сердце Джисона, в шутку. Сколько же времени Хан мучился подобными мыслями, что даже талант к стрельбе и огромная помощь деревне не успокоила его сердце? - Ты полностью отрабатываешь свое проживание. Ну вот вспомни, сколько ты уже золота нашел? Хватило бы на постройку целого дворца, даже побогаче нашей усадьбы… - Нет… это… - Хани. Ты сделал очень многое, это чистая правда. И я очень тобой горжусь. Даже я не смог бы сделать больше. - Хен… - И я не всегда знал то, что знаю сейчас. Ты многое изменил в моей жизни. - Хен. - Посмотри на меня. Хани, посмотри на меня, ну же, – Ли мягко обхватывает лицо Джисона ладонями, заставляя имуги взглянуть ему в глаза. – Ты не пришел в мою жизнь случайно. Это не было пустым совпадением, блажью небес или моей собственной. Это был ты, с самого начала времен. И будешь им всегда. Тем самым. - Я… ты тоже… – шепчет Хан. – Я тоже так думаю. - Про себя? - Про тебя, ну! – вспыхивает Джисон. – Ты же знаешь, о чем я! Минхо смеется, но в следующую секунду серьезнеет, добавляя: - И я всегда, запомни, всегда буду выбирать тебя. Только тебя и никого другого. Всегда. И я услышу тебя, где бы ты ни был. Ли перешагнет через цену, уплаченную Матерью-Создательницей за жизнь Джисона. Кошки упрямы и самолюбивы с начала времен, это известный факт, так чем он, самая крупная из них, хуже? - Ладно, – Хан успокаивается как по щелчку пальцев. Ну что за волшебство такое? - Ладно? - Ладно. - Точно? – Минхо трется подбородком о плечо Джисона, и тот смеется в ответ. - Котяра. - Я и не спорю. Погладишь мне пузико? - Не здесь, и не пузико, – Джисон, осознав истинный смысл своих слов, вначале краснеет, затем багровеет от ушей до пят и, наконец, вопит: – Да где уже эти воздушные змеи??? - Я запомню, – мурлыкает Ли. Пока они беседуют, староста приступает к речи, в которой прощается с погибшими в ходе нападения разбойников; благодарит Землю, принесшую урожай; Небо, подарившее людям дождь; вставших на защиту деревни жителей и, особенно, их покровителей, среди которых оказывается и Джисон. Минхо улыбается, немало позабавившись, но Хан, внезапно смутившийся проявленного к нему особого внимания, прячется за спину своего тигра. - Ты чего? – удивляется Ли. - Где воздушные змеи? – бурчит Джисон, тщетно пытаясь замаскировать смущение ворчанием. – Я устал. - Будут тебе воздушные змеи. Долгожданное желание Хана, наконец, сбывается – староста лично несет им сколоченную из сухих ветвей и ткани конструкцию, гордо протягивая ее имуги. Джисон с сомнением глядит на ухмыляющуюся рожу то ли полоза, то ли престарелой ящерицы, наотрез отказываясь признать их дальнее родство. - Кто его делал? – шепчет он на ухо Минхо. - Вроде девушки расписывали. - Наверное, невестушка Хенджина. Они просто созданы друга для друга. Ли давится смешком. - Сначала нужно написать на крыльях ваши желания, – встревает в их перешептывание староста. – Таков обычай. Одно крыло – на одно желание. Лучше не подсматривать, хотя в вашем случае… даже если вас это просто развлечет, – староста вручает паре тонкий стержень уголька, обернутый в бамбуковый лист. – Мы пускаем змеев одновременно, так что просто следуйте указаниям. Такова традиция. Сегодня чудесная погода, и ветер отличный. Ровно такой, какой требуется, чтобы змеи летели ровно и хорошо. - Все получится, – в нескольких метрах от Минхо и Джисона стоит, окруженный внуками, лекарь Ким, старший из которых, Сынмин, месяц назад сделал его прадедом. Выданного старостой уголька хватает ровно на два желания, и вот они уже стоят рядом, плечом к плечу: в руке Минхо – тлеющая лучина, в руке Джисона – змей, желающий как можно быстрее взлететь в небо. Одно лишь слово старосты, взмах его руки – и сотни воздушных созданий готовы совершить свое первое и последнее путешествие, самое важное в их короткой жизни. - Приготовились! Ночь озаряется сотнями огней и детскими восторженными воплями. - Поджигай! Минхо подносит горящую лучину к хвосту змея, и пламя за долю секунды сжирает длинную нить, стремительно поднимаясь к голове летающей конструкции. - Отпускай! Ли резко разжимает пальцы. - Отлично! – хор голосов сливается воедино, и Джисон присоединяет к нему и свой, сам того не замечая. Минхо улыбается. Змей стрелой взлетает вверх, и прохладный ветер, подхватывая его в свои объятья, дозволяет летуну совершить короткую прогулку между потоков воздуха. - Хани. - Мм? – Джисон завороженно следит за воздушным змеем. - Однажды и ты встанешь на крыло. И твой полет будет длинным и счастливым. - Эм-м-м, – Джисон переводит взгляд на Минхо. – Ты к чему это, хен? - Просто. Я знаю это, вот и все. У тебя получится. Я помогу тебе. Больше всего на свете я хочу увидеть твой полет. Хан улыбается. - Как думаешь, какого цвета будут мои крылья? - Самого красивого. - Я тоже так думаю. - Наглец. - С чего это? - Потому что ты такой есть. - Нравлюсь же? - Конечно. Очень. - Хен. - Что? - Ничего… Потом скажу, как домой вернемся. Джисон внимательно следит за полетом змея, несущего на своих крыльях тайну их с Минхо желаний. Его рука крепко сжимает руку Ли, и так, не разжимая пальцев, они следуют до самого порога их усадьбы, вслушиваясь в осеннюю песню поздних цикад и шорох листвы. Воздушный змей имуги и тигра огненной стрелой взмывает в ночное небо, усыпанное миллиардами звезд. Поднимаясь все выше и выше с каждой секундой, он оставляет десятки своих сородичей далеко позади; пылает в небе красно-желтым факелом; трепещет на ветру; и, в какое-то мгновенье, вспыхнув ярче прежнего, рассыпается крохотными снопами света. Пожелания, нацарапанные на его крыльях, уносит вечность, и они, минуя вынужденное забвение, обещают остроту новых встреч для тех, кто обещал себя другому. «Даже если наши пути разойдутся, надолго или нет, они всегда будут пересекаться. И мы найдем друг друга на следующей дороге, и будем вместе вечно».

***

Минхо открывает глаза. Комнату заливает тусклый свет зимнего солнца, и первое время Ли просто лежит, прислушиваясь к мерному ходу настенных часов, стараясь не потревожить покой спящего под его боком Джисона. Но напрасно, Хан уже распахнул глаза. Он сладко зевает, потягиваясь, а затем ловит взгляд Минхо и улыбается. Ли дарит ему ответную улыбку. - Хен, – произносит Джисон. – Мне снился сон… За окном их общежития просыпается Сеул.

***

Примечания: «Белый тигр и сушеная хурма» (корейская сказка) Hа самой высокой горе Тайбаек жил белый тигр Палехо. Был он добродушен и могуч, но несколько чудаковат. Ему было скучно на горе, и он мечтал поглядеть на белый свет. Но стоило ему спуститься в долину и появиться на опушке леса, как крестьяне в смятении бросались наутек. Одни запирались в домах, а другие хватали что было под рукой и бросались его ловить. Поэтому Палехо давно перестал спускаться в долину днем. Однажды самой темной, безлунной ночью он спустился с горы и вошел в деревню. Кругом было темно и тихо, и только в одном доме еще светилось окошко. Тигр подошел поближе и заглянул внутрь. В доме громко плакал ребенок, а мать пыталась его успокоить. Она и качала его, и пела колыбельные песни, но дитя не унималось. Тогда мать, потеряв терпение, сказала с угрозой: - Если ты не будешь спать, я позову волка! Ничуть не испугавшись, ребенок продолжал кричать. - Если ты не перестанешь, придет медведь, который живет в горах! – закричала мать. Крикун не унимался. Мать окончательно рассердилась и пригрозила: - Спи, не то я позову тигра! Палехо прислушался. Тигр, самый страшный зверь, гроза всех крестьян! Уж на этот-то раз ребенок замолчит. Но ничуть не бывало: дитя вопило! пуще прежнего. Раздосадованный белый тигр уже готов был войти в дом и задать хороший урок маленькому наглецу, но тут мать закричала: - Замолчи, а то сейчас принесу сушеной хурмы! И тотчас – о чудо! – крики смолкли. Изумленный тигр остановился на пороге как вкопанный. Он не знал, что такое сушеная хурма. «Ребенок не боится ни волка, ни медведя, ни даже меня! – подумал он. Но сразу испугался, услыхав о сушеной хурме. «Это, наверное, очень страшный зверь». Палехо был царем зверей, и, конечно, его гордость оказалась задетой. Он решил немедля отправиться на поиски этого таинственного соперника и победить его, доказав всем, что белый тигр Палехо могущественнее какой-то сушеной хурмы. С тех пор его больше никто не встречал. Как видно, он и по сей день ее разыскивает. взято с https://lolkot.ru/2016/01/25/text43332/