amoureux et fou

Ночь нежна, но врезается в тело больнее серебряных игл. Пуста, но душит густой холодной чернотой, которая то и дело норовит пробраться под кожу. Бесконечна, но растворится, как только над поместьем промелькнут первые солнечные лучи. Алине не спится. Из распахнутого окна веет прохладой, а лёгкий ветер упрямо гасит горящие свечи. Стены больше не давят, не пленят, не путают — теперь, только теперь, хочется назвать это место домом. Алина поднимается с кровати, бросает на пол подушку и невидяще глядит куда-то в потолок. Приём у Столыпина, вальс, Наташа, взрыв, истошные крики, окровавленные лица — с тех пор прошло лишь три ночи, и каждая из них не давала надежды на сон. Алина справлялась. До этого момента точно справлялась. Отблески свечей на потолке складываются в причудливую вязь, смутно напоминающую буквы: «Мы победим террор ради справедливости». А что это такое — справедливость? Алине вспоминается Петя, который так яро боролся за… А за что, в сущности, он боролся? Сейчас она бы не назвала его методы справедливыми, не сочла бы его взгляды верными, а его самого не подпустила к себе ближе, чем расстояние пушечного выстрела. Та жизнь — анархистская, революционная, полная тревог и опасностей — осталась далеко позади. И пусть её всё ещё могут убить, теперь она находится под защитой. В том числе — под своей. Но… «Тот, кто Вас обратил, либо совсем отчаянный, либо очень любит». На губах проступает насмешливая улыбка. Алине так и не довелось хорошенько подумать над этими словами: тогда, в день бала, они прозвучали скорее шуткой, чем вещью, над которой стоит задуматься. Но теперь, в компании молчаливых часов, бледных свечей и звёздного неба, у Алины есть немного времени. Сперва она молчит. Думает. Улыбается уголком губ. Поправляет рукав ночной рубашки, отчего-то оказавшийся на плече. Вспоминает. И шепчет: — Так скажите, Руневский, отчаялись Вы или всё-таки влюбились? Сама Алина уже всё для себя решила. Несколько минут она просто стоит у окна — того самого, из которого в первый день пыталась сброситься — и размышляет. В последнее время ей недоставало этого удовольствия: обращение в вампира, Толстой, побег от каппы, Распутин, Столыпины, тот приём… Чертовщина. И всё бы ничего, но Алина теперь в этой чертовщине живёт. Тишина обволакивает, успокаивает и совсем не давит, но в какой-то миг Алине слышится тихий шорох. Свечи дрожат. Сердце пропускает едва слышный удар. А ведь она думала, что оно больше не должно биться… Ноги сами несут Алину в широкий коридор, затем — к лестнице и, наконец, в широкую круглую гостиную, где в этот час не должно быть ни души. Но душа здесь очень даже имеется: уже хорошо знакомая стоодиннадцатилетняя душа сидит под бледным светом одной-единственной лампы и читает какую-то толстую книгу. Первые несколько мгновений Алина молча рассматривает его, острым взглядом примечая старенький молчаливый патефон и отблеск луны на чужом лице. — Не спится? Её звонкий голос режет тишину острым ножом. Руневский поднимает взгляд — не усталый и не сонный, но задумчивый. — Как и Вам, полагаю. Завтра после такой прогулки будете ходить без настроения. Голос кажется Алине отстранённым. Она смотрит в упор и замечает, как Руневский перекладывает из одной руки в другую сложенное вчетверо письмо, а после и вовсе прячет его в книге. Ловкость рук и никакого мошенничества, только эти самые руки отчего-то предательски дрожат. — Что там? Никакого ответа. — Скажите! Молчание. — Это что-то важное? Дайте взглянуть! Тишина. Руневский откладывает книгу, поднимает глаза и улыбается. Выходит не то, чтобы искренне, да и Алина чувствует подвох, но злость и раздражение медленно отступают. Взгляд — удивительная вещь, как и то влияние, которое он может оказать на влюблённого. — Слушайте, раз уж Вы всё равно не спите, — Руневский слегка наклоняет голову набок и косится на патефон. — Вот, нашёл на чердаке вместе с парой пластинок. Музыка хорошая, а одному танцевать, знаете, не сподручно… — он отводит взгляд. — К тому же, Вы хотели что-то продолжить после приёма, вот я и подумал… Алина делает шаг вперёд и широко улыбается, ненароком обнажая клыки. Теперь-то она к ним привыкла и больше не пугается так, как в первый день. — Приглашаете? — громко, смело и привычно-насмешливо. Руневский кивает и поднимается с кресла. Пара умелых движений — и патефон словно оживает, наполняя зал смутно знакомой музыкой. Она звучит негромко, но словно отскакивает от высоких окон, кресел, пола и потолка; переливается то весёлым звоном, то тихим плачем, вырезая на сердцах каждый такт и каждую ноту. — Не забывайте смотреть в глаза. Алина старается не терять ни смелости, ни самообладания, но вздрагивает, когда чужая ладонь ложится на её талию. Руки у Александра (а ведь она совсем недавно узнала его имя!) холодные, но нежные, и этого оказывается достаточно. Танец — полёт душ. Алине для него хватает лишь взгляда и музыки: она не думает о ногах и надеется, что они и без неё знают, что делать. Руки, взгляды, вздохи, мелодия — всё соединяется, смешивается и переплетается в одно-единственное чувство-ощущение, понятное лишь тем, кому хоть раз в жизни доводилось полюбить. Музыка пронзает сердце, глаза — душу. Оказывается, становясь вампиром, ты её не теряешь. — Слушайте, Руневский, — голос у Алины слегка запыхавшийся и сходит на шёпот, — мне тут одну вещь на днях сказали. «Тот, кто вас обратил, либо совсем отчаянный, либо очень любит». Только честно: вы влюбились или отчаялись? Музыка затихает. В густом воздухе — напряжение, недосказанность и тихая нежность. — Всё вместе. Правду говорят: любовь не приходит вовремя. И то письмо, которое теперь пылилось на подоконнике, могло в любой момент её разрушить.

«Пётр Каразин, партийная кличка — Карамора. Двойной агент. Имеет подозрительный интерес к вампирам и желание нас истребить. Мотив — кроме прочего, месть за возлюбленную, которая подозрительно похожа на твою новообращённую. Высылаю фото. Саша, будь осторожен!

Свечников.»