Произведение искусства

***

       — Джон…       Он выгнулся, запрокинув голову, и не договорил мое имя, резко вдохнув, будто от недостатка воздуха. Я знал, что запястья Холмса чувствительны, не раз замечал, как он вздрагивал, стоило мне случайно или намеренно коснуться бледной кожи. Сейчас я прослеживал почти невесомыми поцелуями линии вен. На пределе эмоций, когда степенный джентльмен отступал в тень, я возносил всем богам благодарности за то, что мой драгоценный спутник при всей своей нестабильности и обилии душевных конфликтов не оставил на этих руках ни единого шрама.       Тонкие, белые запястья казались нехарактерно для Холмса хрупкими. Его питание, периодическое употребление кокаина, курение и в целом образ жизни не позволяли недюжинной силе отразиться на внешности. Если бы кто-то увидел Холмса обнаженным, его худоба и угловатость вызвала бы удивление, ведь верный биограф не раз описывал непревзойденные боевые навыки сыщика…       Для меня это был лишь повод еще нежнее и осторожнее прикасаться к каждому участку его кожи. О, Холмс отнюдь не отличался хрупкостью, и ему потребовалось немало времени, чтобы перестать призывать меня быть настойчивее, даже агрессивнее. Мне хотелось поклоняться его телу. Если бы моя нежность была водой, Холмс был бы полностью погружен в нее без возможности - и необходимости - всплыть.        — Джон, Боже…       Он скривился, когда я прижался губами к центру ладони. Неудачные химические опыты оставили на ней ожоги, местами белели шрамы от порезов. Мой дорогой, такой чувствительный и так бескомпромиссно игнорирующий собственную ценность…       Я мог целовать его пальцы вечно. Они внушали благоговение, которое верующий испытывает перед святыней; смыкаясь на грифе и смычке, складываясь в позу, характерную для обдумывания очередного дела, стискивая простыни и закидываясь над головой в чистом экстазе, они представляли собой произведение искусства. Сейчас пальцы его левой руки были переплетены с моими, дрожа и сжимаясь; правую же я ласкал, вслух восхищаясь каждой ее деталью.        — Вы совершенны, мой дорогой… Совершенны…       Кажется, я произнес это в тысячный раз за ночь. И произнес бы еще тысячу, ведь это была правда, частота изречения которой не вызывала у слушателя сомнений. Особенно у слушателя, чье сознание было абсолютно открыто.       Холмс смотрел на меня отчаянно, даже слегка испуганно. Он не привык к бережному отношению к себе. Отчасти это гневало меня несправедливостью; если мой дорогой друг способен на чистую, самоотверженную, чувственную любовь, то каким же чудесным он был ребенком и как чудовищно его пытались уничтожить, породив холодный и закрытый ум!       Однако сейчас эта непривычность была как нельзя кстати. Холмс не сталкивался с новыми загадками уже месяц, и я знал, что до тайного приема кокаина оставались в лучшем случае дни. Много лет мы жили бок о бок, многое делили на двоих, но лишь недавно я понял, что именно так тяготило разум моего возлюбленного — те самые эмоции, проявление которых он считал опасным. Воистину, я глупец, ведь столь здравомыслящий и собранный человек не стал бы без причины стрелять в стену, рискуя приездом полиции, а то и попаданием шальной пули в одного из домочадцев!..        — Джон, умоляю, быстрее! Я сойду с ума…       На его ресницах выступили слезы. Чистые, блестящие серые глаза смотрели прямо в мою душу, и я готов был тут же прекратить его агонию. Но мы были на полпути, и я наклонился, прижимаясь к нему и целуя искусанные губы.        — Еще немного, мой дорогой, вы слишком прекрасны для этого, — ответил я, прерываясь на глубокие вдохи и тем самым выдавая собственное нетерпение.       И вновь не солгал. Все мраморные образцы идеала и красоты не могли сравниться с искренним, открытым выражением лица Холмса, а все бриллианты не стоили бы дороже сияния его взгляда.       Он выкрикнул мое имя, дернувшись и стиснув пальцы. Я прошептал что-то о любви, о его красоте, о его руках, глазах, губах — не помню совершенно. В моем сердце запечатлелось бескрайнее блаженство в его лице.       Холмс сжался, обхватив меня руками за шею. Я едва успел перекатиться на спину, прижав его к себе, прежде чем лишился сил. Он рыдал в мое плечо, трясся и всхлипывал, как ребенок, и я водил руками по его спине, гладил по волосам, целовал в макушку. Чувство вины пережимало мне горло, глаза щипало, но будь у меня возможность вернуться на час назад, я поступал бы точно так же.        — Все хорошо, мой дорогой, — шептал я между поцелуями, зная, что он услышит, — все хорошо… Вы такой молодец, вы самый сильный и смелый человек на свете!       Он доверился мне, зная все изначально. В этом не было сомнений, когда речь шла о Холмсе. Собственные слезы душили при мысли, на какой решительный шаг этот человек пошел ради меня, и я обнимал его крепче, обволакивая собой. Если бы кто-нибудь зашел в спальню, я бы выхватил револьвер и выстрелил — доверие Холмса стоило убийства.       Когда всхлипы затихли, я чуть ослабил хватку, чтобы в следующую минуту уже нести Холмса на руках, завернутого в чистое одеяло, едва прикрыв самого себя. Испачканные простыни мы компенсируем хозяйке позже, Лестрейд не появился бы в этот час без стука — впрочем, ничто меня не волновало, кроме моего друга.       Чудом мы легли в его чистую постель, не разжимая объятий. Он тихо пробормотал что-то о моем бедре и плече, и я отшутился. Болезненная нежность от осознания, что он и в полусне, и после сильнейшей эмоциональной разрядки заботился обо мне, не давала даже подумать о старых ранах.       Я продолжал прочесывать ногтями его волосы, массируя кожу головы во избежание утренней мигрени. Он дышал все спокойнее, жесткие мышцы постепенно расслаблялись. Меня тоже настигла усталость.       Когда наше сердцебиение пришло в медленный, размеренный ритм, я едва успел уловить шепот прямо над ухом:        — Спасибо.