A good beginning

      Ева смотрит на закрытую дверь и точно знает, что хозяин комнаты смотрит на нее. Это можно было бы назвать игрой в гляделки — проиграет тот, кто первый сдастся и откроет дверь, — но сквозь предметы видит только хозяин комнаты, Еве же остается включать фантазию. И фантазия Евы работает на полную мощность; без устали работает и днем и ночью. Она представляет Виктора так часто, что тот начинает мерещиться ей в самых, казалось бы, неожиданных местах: например, в ее спальне или ванной комнате. Ева видит его, выжженные внутренней силой, бесцветные волосы, завязанные в тугой хвост; видит кроваво-алые глаза; видит каждый прокол на его теле: переносица, губы, брови, нос, шея и, боже, кто знает, что еще и так четко представляет его ухмылку, что, кажется, дар рентгеновского зрения передался и ей.       Ева медленно поднимает кулак, но замирает, когда костяшки пальцев неслышно касаются единственной деревянной преграды, отделяющей ее от самой желанной глупости в жизни. Ева вспоминает слова Винсента — он просил ее держаться от Виктора подальше. «Если наш художник вовремя не примет таблетки, смирительная рубашка не спасет, — ворчит Винсент у нее в голове. — Все его твари разбегутся и собирать их придется, конечно же, нам». Ева тяжело дышит и пытается затолкать свои сомнения поглубже; злится на всех вокруг, ведь Виктор не походит на чудовище. Ей кажется, что это вспыльчивого Винсента нужно посадить на цепь, но никак не сдержанного, мудрого Виктора.       Но где-то в глубине души сомнение все же робко подает голос, и Ева бы и рада держаться от него подальше, но в ней смешивается слишком много эмоций: жалость, симпатия, любопытство, желание — эти чувства сливаются, создавая поистине невообразимое буйство красок в ее голове, и Ева без сожаления слепнет. Что это, если не любовь?       — Ева, заходи, — за дверью раздается тихий подбадривающий голос.       Этот мягкий шелест не походит на приказ, но Ева слушает беспрекословно — с радостью окунается в едкий запах растворителя и масляных красок; морщит нос, но тут же берет себя в руки — старается выглядеть невозмутимо, но встречается с его взглядом и тут же отводит свой в сторону.       Комната Виктора похожа на куб, выточенный из камня. Серые стены, серый потолок, серый пол и ни одного окна. Рисунки развешаны наспех или словно в каком-то припадке: все висят криво, косо — настоящий ад для перфекциониста. На Еву таращатся всевозможные чудовища: многоликие и невообразимые; с десятками конечностей и без; шипастые, склизкие, звероподобные и похожие на, вывернутых наизнанку, изувеченных людей. Еву пронзает жалость — хочется вскрыть черепную коробку Виктора и вытащить все его кошмары, уничтожить всех чудовищ, захвативших его воспаленный разум. Ева бесстрашно идет вперед, а чудовища с белоснежных листов, провожают ее хищными взглядами, но только от одного у нее мурашки по коже. Виктор смотрит на нее ухмыляясь, а Ева думает о том, что совершенно невольно сравнила любимого художника с монстрами на его работах. Она тушуется и закусывает губу — чувство вины делает выпад и пронзает не хуже жалости. И чем она лучше Винсента?       Хозяин комнаты сегодня выглядит особенно болезненно: в его лице сквозит мертвенная бледность. Кажется, рисунки высасывают из него последние краски, и только его запавшие рубиновые глаза горят привычно-ярким, огненным цветом.       — Не бойся ты так, — улыбается Виктор; манит ее сладким, как мед, голосом, и Ева чувствует себя маленькой мушкой, случайно наступившей в липкую лужицу своими крошечными тонкими лапками. Теперь дергайся, не дергайся, все одно — паук уже близко.       — Я не боюсь, — выдыхает Ева и шагает вперед. Тревожно осматривается; ищет какой-нибудь предмет интерьера, чтобы сесть, но вокруг, как и обычно, нет ничего кроме мольбертов и полотен, накрытых плотной хлопковой тканью.       Ева не знает куда себя деть. Серьезный разговор застревает в горле, разбухает и давит на гортань. Ева чувствует, что ее вот-вот стошнит, Виктор же явно наслаждается ее состоянием и не спешит проявить чудеса гостеприимства. Пальцы совершенно бездумно тянутся к мольберту, и Ева вздрагивает от резкого, змеиного шипения:       — А вот этого тебе лучше бояться.       Она одергивает руку и чувствует, как кончики пальцев прокалывают сотни иголок. Что за монстры там живут?       — Может, отведешь меня в другую комнату? Если в твоей мастерской так много тайн, — обиженно мямлит Ева и сокрушенно заламывает пальцы — не так она хотела начать этот сложный разговор.       — А ты бы в какую хотела, сразу в спальню? — Виктор смеется беззлобно, тихо, но волосы на голове Евы встают дыбом. От перспективы оказаться в его спальне — такой пугающей и такой желанной одновременно — потеют ладони, а внизу живота мгновенно рождается предательский ноющий клубок. Страх и желание рвут ее на части, но принимать сторону рано: Виктор не дает ей повода считать себя ни любовницей ни жертвой.       — Кухня подойдет.       Виктор качает головой медленно, меланхолично, словно Ева сморозила ужасную глупость и подходит к ней ближе, старательно избегая физического контакта с собственными полотнами.       — В моем мутаруме есть только мастерская, ты же знаешь, других комнат нет.       — Не понимаю, как ты здесь спишь?       — Так мило, что ты печешься о моем комфорте, но давай ближе к делу, — Виктор быстро устает от пустых разговоров и мягко опускается на пол, готовый к диалогу. Кажется, он будет сидеть даже на осколках стекла с совершенно невозмутимым видом. Комфорт — это точно не про него, поэтому Ева молча опускается напротив. Старается выглядеть как можно грациозней — опирается о ладонь и подгибает ноги в коленях.       — Я хотела попросить тебя о помощи, — Ева скользит взглядом по стенам, цепляется за рисунок обнаженной девушки, слишком похожей на нее, и забывает закончить собственное предложение. Черты ужасно искажены животным страхом, но все же узнаваемы: глаза широко распахнуты; рот готов разорваться в немом крике; она ползет на четвереньках и вытягивают руку вперед вперед, словно пытается выбраться из рисунка, а все ее тело покрывают крошечные кровавые точки-укусы, как от пиявок. — Разве не все твои рисунки оживают?       — Все, — шепчет Виктор, — но самых покладистых я могу запереть в бумаге.       Еве чудится собственный приглушенный крик и тихое жужжание сотни насекомых. Они копошатся, стучат лапками по надкрыльям друг друга; бьются своими маленькими головами, стараясь заползти на собрата и взлететь, и эта какофония нарастает и нарастает, поглощая все остальные звуки вокруг.       — Чем я могу тебе помочь? — звуки резко прерываются, и Виктор и мягко кладет ей на колено ледяную ладонь.       — Мне нужна защита, — мямлит Ева, теперь уже сомневаясь, что пришла за ней по адресу.       — Хочешь стать моей генеей? — умиляется он и сжимает колено чуть сильнее, загоняя в кожу тысячи ледяных иголок.       Ева морщится, но ладонь не смахивает. Почему-то мысль о том, что от его пальцев обязательно останутся пятна растекается по телу приятным теплом, и она невольно подается вперед, игнорируя все сигналы разума об опасности. Хочет вынести отсюда как можно больше подарков Виктора. Хочет, чтобы они украсили все ее тело от кончиков пальцев до макушки.       — Да, Виктор, хочу, — наконец голос не дрожит, потому что с ее языка срывается то, что она действительно хочет сказать. Она не просто хочет стать генеей, способной усиливать его способности, она хочет принадлежать ему. Всецело. Может, жажда подчиняться — это именно то, что она и должна чувствовать? Ее переполняет даже не собачья преданность, она согласна стать украшением его комнаты, предметом интерьера, только бы он держал ее рядом и не накрыл белоснежным полотном, когда она ему надоест. — Я долго думала, Виктор. Ты — лучший вариант для меня и только к тебе я испытываю… — Ева запинается, облизывает губы и смело продолжает: — хоть немного… Хоть что-то.       Виктор выгибает бровь и хмыкает, словно точно знает, что ее «хоть что-то» уже которую ночь мочит ее трусики, когда она представляет его ладони, блуждающие по разгоряченному телу и размазывает своими дрожащими пальцами свое «хоть немного» по нежной коже между ног.       — Генея — это не просто помощница, это спутница, — бесстрастно поясняет он, — ты достаточно взрослая для такого?       Ева чувствует, как кружится ее голова. Все картины уплывают, превращаются в размытые полосы; четким остается только бледное лицо с горящими глазами. Его слова звучат как согласие, и Еве кажется, что ее кровь превращается в жидкое пламя; растекается по всему телу, выжигая внутренности. Ей нестерпимо жарко; как в бреду она слышит треск расходящихся ледяных глыб, ассоциируя их с недоступностью такого взрослого кванси, и с болезненным удовольствием Ева тонет в, затягивающей ее все глубже, ледяной воде.       — Достаточно, — хрипит Ева и смело наклоняется еще ближе, игнорируя, окутывающие все тело, мурашки.       — А доказать сможешь? — хмыкает он ей в губы и волна возмущения схлестывается с волной желания.       — Нарисуй кровать, Виктор, и я докажу.       — Зачем нам кровать? Я нарисую кляп, а веревка у меня уже есть.       Ева чувствует, как лед над ее головой смыкается, отрезая все пути к отступлению. Ева дрожит, но Ева готова — к полному погружению и ко всему, что готовит для нее темный, не изученный никем в этом проклятом доме, внутренний мир Виктора.       — Веревка? — переспрашивает Ева и чувствует, как клубок внутри ее живота пульсирует и растет, грозя превратиться из приятной истомы в болезненную жажду.       — Ты мне доверяешь? — вкрадчиво шепчет он, и Ева послушно кивает. — Я бы хотел сделать это иначе, — поясняет Виктор, — но ты приходишь ко мне, смотришь на меня своими влажными глазками, просишь. Ты просто не оставляешь мне выбора.       Еве кажется, что она сделала что-то не так. Она видит в его глазах такую печаль, что ей самой хочется зареветь — может, Виктор нашел ее легкомысленной, недостойной?       — Утешь меня, — вырывает ее из хаотичных мыслей Виктор, — дай мне хотя бы сейчас свое согласие: согласие быть только моей. Если ты хочешь стать генеей, ты должна быть покорной. Понимаешь?       — Я сделаю все, чтобы доказать тебе, как сильно я этого хочу, — шепчет Ева.       Резко и слишком неловко целует его тонкие бледные губы, опасаясь, что Виктор действительно выставит ее за дверь. Кожу обжигает холодом — колечко пирсинга под его нижней губой такое же ледяное, как и кожа, и Ева хочет во что бы то ни стало его согреть. Она опускает ладони на шею, скользит пальцами по затылку и бережно притягивает к себе; молится всем богам о взаимности и медленно размыкает губы. И какие-то силы определенно слышат ее просьбы — Виктор принимает приглашение, резко и нетерпеливо проникая в ее рот раздвоенным языком.       Если верить Басти, проклятый дом кванси бог покинул уже слишком давно, но Ева продолжает неистово благодарить всех возможных пособников ее счастья. Она жадно отвечает на поцелуй — так, как она делала сотни раз в своем воображении — и нагло запускает руки под майку. Гладит нежную кожу и замирает, когда ладонь добирается до проколотых сосков.       Ева стонет от наслаждения — в ее фантазиях все было именно так. Виктор жадно целует, а затем кусает ее губы, подбородок, шею, ключицы, и Еве хочется чувствовать его еще сильнее. Она послушно подставляется под укусы и остервенело жмется, словно пытаясь раствориться в этих цепких, холодных руках. Ева слышит треск собственной рубашки — Виктор не снимает с нее одежду, а рвет: легко и неспешно, как бумагу, и Ева тает от его силы; понимает, что ему ничего не стоит и ее разорвать на части, но Виктор останавливается, когда Ева остается полностью обнаженной. Она облегченно выдыхает и тут же задыхается всхлипом — Виктор накрывает губами ее сосок, а затем легонько оттягивает зубами.       Еве до жути хочется распустить его волосы, путать белоснежные пряди дрожащими пальцами, но она не смеет позволить себе такую вольность. Она робко тянет вверх его майку, и Виктор благодушно помогает ей, отстраняясь от ее набухших сосков.             — Повернись спиной, — шепчет Виктор, и Ева покорно отворачивается, садится перед ним на колени и пытается успокоить дыхание.       Виктор ласково проводит кончиками пальцев по ее плечам, опускается ниже и осторожно сковывает своими руками ее запястья, медленно заводя ее руки за спину. Его губы становятся вдруг невообразимо нежными, и Ева закрывает глаза, тая от поцелуев рассыпающихся по ее лопаткам.       Плотно скрученная веревка змеится по рукам и крепко стягивает их между собой. Виктор вяжет узлы до того ловко, что Ева невольно думает о тех, на ком мог тренироваться кванси. Но ревность испаряется, когда веревка обвивает шею и соскальзывает на плечи, медленно сползая вниз. Теперь Ева видит всю красоту плетения: веревка, с ее ячейками и узлами, выглядит не хуже рубашки — обмен кажется ей вполне равнозначным. Ева завороженно смотрит на пальцы Виктора, порхающие над телом, и чувствует себя его полотном. Ева забывает дышать и смущенно закусывает губу, когда ее взору предстает, обтянутая веревкой, налитая кровью грудь с острыми, то ли от возбуждения, то ли от крови, сосками. Ева превращается в порочный сосуд, лишенный всех желаний, кроме тех, что вызваны похотью. Возбуждение становится болезненным, и она нетерпеливо ерзает, пытается посмотреть на Виктора через плечо, но резко выгибается дугой и стонет, когда веревка вдруг затягивается между ног.       Разгоряченная плоть отзывается острым наслаждением, и Ева дергается снова, наслаждаясь сладкими волнами, пробегающими по всему телу. Виктор сжимает ее грудь, и больше Ева не может сдерживаться — громко стонет, и Виктор накрывает ей рот ладонью.       — Мы должны вести себя тихо, — шепчет Виктор и совершенно не помогает молчать — отпускает грудь и скользит по животу, стремительно и неумолимо приближаясь к месту, где его ждут уже слишком долго. Ева упирается лопатками ему в грудь и хнычет, моля о разрядке, но пальцы ласкают ее слишком медленно и также мучительно неспешно проникают во внутрь. Несколько рваных движений только распаляют сильнее, и Ева всхлипывает, когда он выпускает ее из рук и резко разворачивает лицом к себе.       — Виктор… — стонет она, но тот многозначительно прикладывает палец к губам, медленно проводит по нему языком, слизывая ее соки и хищно улыбается. От этого зрелища по телу Евы проходит дрожь, и, когда Виктор осторожно опускает ее на спину, она не сопротивляется. Выгибается сильнее, чтобы руки, связанные за спиной, ныли чуть тише и вызывающе расставляет ноги.       — Лучше всех моих картин, — шепчет он, жадно скользя взглядом по, созданному с помощью веревки, шедевру.       Теперь на коленях стоит он, нависая над беззащитной девушкой. Его пальцы едва уловимо касаются внутренней стороны бедра и, к жалости Евы, ползут не в том направлении — к ступням. Его ладонь гладит колено, сжимает мышцы и опускается на лодыжку. Ева покорно позволяет ему делать с собственным телом все, что ему хочется. Она поднимает глаза на потолок и замирает; превращается в один большой сгусток нервных окончаний, отзывающихся на каждое его прикосновение. Виктор сперва целует выступающую на лодыжке косточку, а затем кожу обжигает грубая пеньковая веревка. Виктор направляет, и Ева покорно подтягивает ногу; веревка по-змеиному ловко скользит по бедру, затягивается сильнее, пока ее пятка почти не упирается в ягодицы, от чего Ева начинает шипеть.       — Будешь кричать? — ласково спрашивает Виктор и целует теперь уже вторую ногу.       — Нет, — от боли дыхание становится рваным, — старайся сильнее.       — Думаешь, я хочу чтобы ты кричала? — невинно шепчет Виктор, и Ева невольно хмыкает на его манер. Он слишком ловко справляется с узлами и строить из себя святую невинность у него не получается совершенно. Он широко разводит согнутые в коленях ноги Евы и нависает над ней, так сильно прижимая девушку к полу, что у той темнеет от боли в глазах, но его бледное, довольное лицо она видит даже сквозь обволакивающую ее тьму: — ладно, ты меня поймала — может, и хочу. Но здесь кричать не нужно.       Ева хочет спросить кто кого еще поймал, но Виктор неожиданно заталкивает вопрос обратно ей в глотку, стукнув металлическим шариком на языке по ее зубам. Она возмущенно мычит, но на поцелуй отвечает, выгибается к нему, надеясь заполучить частичку тепла, но он снова отстраняется.       — Больно, — ноет Ева, и Виктор строго цокает и качает головой от чего та послушно замолкает.       — Сейчас пройдет, — шепчет Виктор, и постепенно, под его ласковыми поцелуями, тело действительно привыкает к своему затруднительному положению. Боль затихает, но не проходит. Ева тихо хнычет, когда веревка врезается в нежную кожу между ног, и чувствует, как по всему телу остаются продольные ожоги и от грубого материала и от его поцелуев. Он осыпает ее жадными рваными прикосновениями, а она нетерпеливо ерзает, от чего узлы затягиваются сильнее, а боль опять разливается по всему телу; обволакивает ее от самых кончиков пальцев до макушки, как она и хотела.       Боль и наслаждение становятся волнами: Ева шипит, когда ее накрывает одна волна и стонет, когда они сменяются, а потом и вовсе перестает понимать, какая именно доставляет ей большее удовольствие — внутри все смешивается, и Ева готова захлебнуться этим новым для нее чувством.       — Будешь моей? — Виктор смотрит ей в глаза и стискивает челюсть; кажется, будто вопрос доставляет ему такую же боль, как веревки на теле — Еве.       Еве хочется, чтобы Виктор ее сожрал.       — Да! — Ева почти кричит и выгибается сильнее; не знает, как еще ему показать, как сильно она хочет ему угодить, понравиться, как сильно она хочет его.       Виктор смотрит на нее с жалостью и больше не улыбается; на его лице отображается голодное предвкушение. Виктор осторожно отодвигает уже мокрую веревку, приспускает штаны, и Ева закрывает глаза.       Он входит в нее быстро и глубоко, и Ева, кажется, впервые чувствует себя заполненной. Вся ее прошлая жизнь кажется ей бесцветным, незначительным мгновением, прожитым в темноте, без него. Она рвано выдыхает и подается бедрами ему навстречу, жалея только о том, что не может коснуться его спины, не может притянуть его к себе еще ближе. Виктор замирает на несколько мгновений, наслаждаясь возможностью просто быть внутри Евы. Она слышит его тяжелое дыхание и сама начинает двигать бедрами медленно и осторожно, стараясь распалить его желание. И Виктор перестает сдерживаться.       Еве кажется, что она в раю, и слова Басти о проклятье кванси кажутся ей просто бредом. Ева бесконечно счастлива: ей связали руки, но она раскрыла крылья, и она так хочет, чтобы Виктор испытывал сейчас похожие чувства.       Но проклятье реально, и крылья даны Еве лишь для того, чтобы испытать ужас падения. В чувства ее приводит холодная капля, упавшая на ее закрытые веки. Ева распахивает глаза и замирает: Виктор смотрит сквозь нее отсутствующим взглядом, а из его носа срывается и падает еще одна капелька крови.       — Виктор? — жалобно скулит Ева, но его глаза остаются безучастными, только его тело, словно среагировав на голос меняется: становится грубым, безжалостным. — Ты меня слышишь?       В комнате без окон гуляет ветер. Он струится по полу мощным потоком, пытается сорвать все изрисованные листы со стен. Ева отворачивает лицо от Виктора и видит, как хлопковая ткань надувается точно парус, словно изо всех сил удерживая монстров, живущих внутри картин. Ева чувствует животный страх, а ее возбуждение испаряется слишком быстро; она ерзает сильнее и впервые вскрикивает — все тело сводит и двигаться больше не получается.       Из-под полотен стекает черная вода, а вместе с ней на пол вываливаются насекомые. Они выползают из черной воды и заполняют собой все пространство мастерской: тараканы, пауки, гусеницы, слизни и просто неизвестные ей твари. За Евой наблюдают сотни крошечных существ с яркими, горящими глазами. Они медленно наступают, скалятся на нее острыми, словно иглы, зубами и выжидающе замирают в считанных сантиметрах от их сплетенных с Виктором тел.       Виктор сжимает ее слишком сильно; кажется, его пальцы пытаются прорваться сквозь ее плоть, и Ева кричит сильнее. Крик действует на насекомых, как призыв к действию, но заползают они не на девушку, а на Виктора.       — Виктор, приди в себя! — кричит Ева, — Виктор!       От ее криков ветер усиливается, и с полотен вываливаются новые крошечные монстры. Они впиваются в Виктора своими зубами, заползают ему в нос, уши, рот.       — Виктор, мне больно, прекрати! — Еву накрывает истерика, она дергается и кричит, и на мгновение Виктор действительно замирает, а затем медленно наклоняется к ней, прижимая к полу так сильно, что боль в руках становится просто невыносимой.       — Шшш, тише, родная, разве ты не этого хотела? — шипит он ей в ухо, и Ева чувствует, как его ладонь зажимает рот. — Я не могу прийти в себя, у меня от тебя крышу напрочь сносит.       Пальцы Виктора надавливают на ее щеки, заставляя разомкнуть губы, и языка касается толстая, ворсистая веревка. Мерзкий материал похож на наждачку, и Ева изо всех сил старается вытолкнуть его, но веревка до крови впивается в уголки губ, заполняя собой чуть ли не все пространство; давит на затылок. Ева что есть мочи мычит, и Виктор хватает ее за горло; надавливает так сильно, что веревки и насекомые перестают быть главной ее проблемой — в глазах темнеет, а кровь, прильнувшая к голове, готовится разорвать черепную коробку на части. Сознание Евы уплывает, она медленно обмякает, и Виктор возобновляет движения.       Когда его член натирает уже не хуже веревок, Виктор прерывается на ласки и ведет себя, как самый нежный любовник. Смахивает с ее тела насекомых, припадает к ней языком и губами. И тело, наплевав на обезумевший от страха разум, послушно отдает ему свою влагу. Он входит снова — грубо и глубоко, превращая процесс в бесконечно долгое, мучительное действие, о котором Ева, даже в самых своих грязных фантазиях не могла и мечтать. Еве кажется, что Виктор выдалбливает из нее любовь. Она вытекает из нее потом и слезами. Он слизывает с нее это чувство: со щек, с груди, шеи и жадно поглощает. Ева покорно отдает ему все чувства, что копились в ней все эти долгие дни и ночи.       Когда он наконец обмякает и медленно скатывается с нее, Ева почти отключается.       — Ты меня еще обязательно полюбишь, — шепчет он ей в шею, — у нас с тобой для этого все время мира.       Виктор рвет веревку, целуя каждый оголившийся сантиметр, но Ева не чувствует рук, ног и собственного сердца. Слезы градом катятся по щекам, и Виктор ласково ловит пальцами каждую слезинку. Насекомые исчезают не до конца: редкие букашки все еще ползают по нему, падают на пол и снова спешат забраться в своего хозяина; спрятаться до его следующего помутнения.       Когда слез больше не остается, Виктор призывно распахивает руки, готовый ее утешить, но Ева смотрит по сторонам, а спустя мгновение все же громко всхлипывает и позволяет ему спрятать ее в объятьях — в комнате без окон теперь нет и дверей.