Ты можешь убить меня, не обнимая

У Алины внутри всё переворачивается в момент, когда она окунается в глубину зрачков, выхваченных из толпы — вороха снующих тел, разом обратившихся бесконечными волнами, норовящими сокрыть его, запрятать. Видение, плод морока, герой бесчисленных снов, утративших горечь и не ставших от того менее безжалостными. С прошлым всегда так, а для Алины Петя и вовсе стал его воплощением. И видеть его вот так, при свете дня посреди улицы — дико. Алина промаргивается, остервенело трёт глаза, подрывается и несётся напролом. Приблизится, и он тут же исчезнет. Быть не может иначе. Или ей вовсе показалось? Порыв промозглого ноябрьского ветра развеивает не видение — иной её страх, о котором и не подозревала. В живую увидеть, как нежность его взгляда поочерёдно сменяют неверие, разочарование, страх и презрение. Потому что Петя, замерев на всё те же мучительно-долгие минуты, подрывается и несётся навстречу. Алина не помнит, как её руки оказываются в его руках, как он обнимает её, прижимая к себе с рвущим сердце на живую неверием. Отнимает, не выпуская из рук, рассматривает и прижимает вновь. Всё подобно сну. В ушах тишина, а взгляд кутает зыбкой пеленой туман. И ничего не разобрать кроме блестящих зрачков и радужек цвета горячего шоколада, в которые любила смотреть, захлёбываясь накрывающими ощущениями. — Алина... Алина, — голос у Пети дрожит, звуча отрадно, взволнованно. Срывается на шёпот и повышается вновь, заедая пластинкой. — Любимая... Он целует её лоб, щёки, нос, губы. А Алина ни пошевелиться не может, ни слово сказать. Сковывает панический страх, жуткий, зыбкий стыд. Столько нападает разом, что она застывает, и в самом деле не зная, что делать. И смотрит на него расширенными глазами. Секунду. Другую. А потом ей таки удаётся взять себя в руки. И первое, что она делает — в ужасе отшатывается от него. Как от чудовищ из кошмаров. Как от Руневского в то утро, когда удалось рассмотреть его клыки. — Где ты был всё это время? Голос звучит не надсадно и не хрипло. Он кажется чужим, и говорить так больно, словно в горле у неё десятки, сотни стеклянных осколков, царапающих связки на каждом выговоренном неровно слоге. Карамора столбенеет, и не ясно, что послужило более веской причиной. Промаргивается, старается восстановить дыхание, смотрит на неё, скорее выжидая, чем присматриваясь. Чем любуясь, — горько думается ей. С первого взгляда, с первого касания Алину простреливает тем, чего она опасалась больше всего. Потому что Руневский был прав, прав во всём, пускай и не мог знать подробностей, пускай и не знал, каково это — верить так забвенно. Пускай не любил так никогда (в самом ли деле?). Потому что он не умер вслед за нею, как умерла она, узнав. Потому что то обожание, что она приняла однажды за огромную и удивительную по своей силе любовь, на деле оказалось взращенным почитанием. Всяко не тем, что представляли собой его чувства к ней. Когда Алина потеряла Петра, исчез размеченный пороховой линией путь следования, истлел смысл её жизни. Когда Петя потерял её, его путь сменил траекторию. Сперва она думает, что больно так лишь оттого, что всё прежде дорогое ей на поверку оказалось ложным — Петя не был её судьбой, а действия анархистов никак не помогали народу, этот мир и в самом деле не изменить и не очистить, как ни старайся, но весь смысл и не в том. Больно от того, что Алина запоздало осознаёт, какой наивной была. Не любящей, не любимой, не преданной и не верной. Наивной. Глаза бегают по её лицу и шее, жадно глотая черты, выхватывая эмоции. Взгляд скользит по коже теми путями и тропами, что он жаждет пройти ладонями. И от разрушительной силы этой жажды желваки под кожей двигаются, на висках отчётливее проступают вены. — Как ты выжила? — спрашивает сдавленно, выдерживая мелькающие в памяти образы её, умирающей в его руках. Видит её перед собой — живую, всё такую же юную и прекрасную, с горящими глазами — и земля из-под ног уходит. Будто весь тот ужас — не более сна. На глаза не наползают вполне ожидаемые слёзы, и вместо того Алина подхватывает мерзкий, раздирающий всё то же истерзанное горло хохот. И с тем несдержанным, неуместным смехом разбиваются его образы. Алина молода, без сомнений по-прежнему прекрасна. Но она больше не его, и это чувствуется в каждом взгляде и жесте, в том, как она держится и говорит. — Где ты был всё это время, Петя? Где? Алине в одночасье вспоминаются уже отброшенные и сменившиеся смирением растерянность и ужас тех злосчастных утра и ночи. Выражение черт становится ужасающим, пугающе-жестоким. — Ты можешь себе представить, через что мне пришлось пройти? Сводит челюсти, зажмуривается на секунду-другую. — Тебя уже было не спасти, а я удирал, как мог. — Он смог, — замечает она не без грусти. — Ему удалось меня спасти, как видишь. Настаёт черёд Каразина зажмуриться и сделать пару глубоких вдохов. — Кто? Когда он разжимает губы, выпуская облачко пара, Алина плотнее кутается в шаль, отгоняя мысль о том, что от одного нашедшего воспоминания о привкусе его губ тянет поёжиться. Никакого тепла, даже прикрой она глаза и вспомни, как было с ним хорошо. И это кажется странным. Как ни крути, прошло не так много времени. Алина не раз представляла, как стыло Петя бы посмотрел на неё, удерживаемую в объятиях Руневским. Что ощутил бы, узнай он, в какой срок и кому она отдалась. Но она не колеблется, выдавая правду. Хотя бы из одного уважения к общему прошлому Каразин заслуживает знать. — Вампир, что напал на нас тогда. Не смотря на него, она кожей чувствует, как внутри у него всё скручивается от злости. От самого этого ощущения и тяжело, и жутко — она чувствовала смену его эмоций столь чётко ещё когда была с ним близка. — Что этот ублюдок сотворил с тобой? Алину в тугую пружину скручивает виной перед ним и адским стыдом. Алина и сама замирает от той холодной жёсткости, с которой произносит угрозу. — Я не позволю тебе говорить подобное о моём муже. Жестоко, несправедливо по отношению к нему — Алина бы ни за что не ранила словом, пускай и то брошено сгоряча. Но и с рук ему то спустить не может. Даже если и знает, что на ту злость он имеет полное право. — Ты теперь за них, да? — звучит не вопросом, констатацией. Печальным напоминанием и стылым разочарованием. — С ними, — уточняет она. Карамора усмехается — и Алина, глядя на него, думает о том, что её Петя всё же умер тогда, вместе с ней. Почти ничего не осталось в нём от человека, искренне желавшего блага народа. Жёсткость черт, пролёгшая в них морщинами ненависть. В нём не осталось ничего человеческого, ничего святого. «Он отнял у меня всё» — повисает в воздухе протяжным треском. И Алина мысленно благодарит Петра за то, что он не произносит всего того, что мог бы. Она очень и очень сильная, о чём не раз твердил Руневский, но сердце у неё не каменное. Оно остервенело бьётся и горит. — Я думала, что ты погиб в тот день. И к ним примкнула не сразу. На губах оседает признание, произнесённое в последнюю проведённую совместно ночь. Отчего-то Алина и не допускает мысль о том, что тогда он в полной мере осознавал, о чём говорил. — Мне стоило бы убить тебя здесь же. Стоило бы. Стоило бы и ей напасть, покончив со всем здесь и сразу. Но происшедшее меж ними однажды, пускай и ушло бесследно, по меньшей мере заслуживает уважения. — Думаешь, сможешь? — отзывается усмешкой у обоих. Горько так, что иначе и не выходит. — Не смогу. Но когда встретимся вновь... Алина смеётся почти взаправду. — И не надейся, — обещает она.

***

Первым при появлении на пороге его покоев с её губ слетает обвинение. Короткое и тихое, но впитавшее в себя столько ненависти, что у Руневского, ни больше ни меньше, в жилах застывает кровь. — Ты лгал мне. Руневский зажмуривается, сердце в груди бьётся так ошалело, словно он и не мёртв вовсе. Разумеется, понял, о чём она — страх жевал кости не раз и не два, когда её взгляд обливался горечью и голос звучал жёстче, чем обыденно. Но теперь истлевают сами догадки. Ничто иное не могло так её разочаровать, ничто иное кроме настоящей ошибки, допущенной им сознательно и из огромного страха. — Я боялся тебя потерять. Не оправдание и даже не предпринятая попытка. Выстраданная правда, уже услышанная однажды ею, но не понятая до конца. Не договорённая им. Алина движется ломано, резко. Оказывается подле него, сидящего на постели, в момент. И тут же по лицу ему прилетает звонкая пощёчина. — Не смей, — произносит она так тихо, что лучше бы импульс стал криком. В этом шёпоте истерзанной муки столько, что его самого обсыпает теми же осколками, что не дают ей дышать. — Не смей посягать на произошедшее. Не смей! — и вновь ладонь ударяет так хлёстко, как могла бы с размаху розга. Но Руневский не отстраняется, не старается даже за руки её удержать. Так и сидит, вынося всё от слов до ударов. А Алина задумывается о том, чем могла бы сделать больнее, и не знает. Но ударяет вновь. — Ты мог рассказать. Ты должен был мне рассказать! И снова, снова, снова. Алина валит его на постель, нависая, и сжимает горло ладонью. Давит пальцами, отпуская и усиливая давление следом же. Хочется придушить его с концами, думает она. Хочется заставить кровь в нём застыть, заставить сердце качать её судорожно. Хочется ощутить, как он, нарочно ей солгавший, задрожав, замрёт. — За что ты так со мной? — Ты бы и слушать меня не стала, узнай только, что он может быть жив. Может. Я и уверен-то в этом не был. Алина крепко задумывается — так, что даже ладонь теряет свою цель на секунду-другую. — Ты прав. Но у тебя была уйма времени потом, когда ты делал вид, что... Она не может этого произнести. А когда чувствует, как горло под рукой дёргается, сжимает ещё крепче. Но он всё равно умудряется прохрипеть жгущее электрическим током: — Я полюбил тебя. — Как я могу верить, Саша? После всего этого, скажи — как? Нависает над самыми губами, завершение фразы выдыхая в них. Желание коснуться их, завладеть, терзая его волю мягкими движениями языка, властными движениями той, кто был научен им же. Алина почти слышит, как её собственная воля расходится трещинами до костного остова, как рушится самообладание под желанием поддаться и позабыть о том, зачем она на самом деле явилась к нему. Всего лишь на час, быть может, до утра. Но касания губ, лёгкого, невесомого, хватает чтобы по щекам неконтролируемым потоком рванули слёзы. Потому что её не отбрасывает, не становится мерзко. Воля сминается его ответом, таким же невесомым и несмелым, словно целуются они впервые, тем, как ладонь поднимается, обнимая щеку, кутая ту в себе. А Алина ластится — обессиленно и бесчестно. Но она помнит, зачем пришла. Мысль выжжена на подкорке, и кончики пальцев зудит без весомых причин. Она отстраняется, от горечи всхлипывая. Рыдает в голос, кусая поалевшие губы. А Руневский, двумя ладонями лаская по контурам лицо, тянет её к себе, как маленькую. Прижимает лбом ко лбу, гладит виски, стараясь прогнать боль, заставить позабыть о ней. Но Алина отстраняется, чтобы соблазн был не так жесток, и тянется к карману, выуживая оттуда свёрток. Ослабляет завязки и вынимает кинжал, перехватывая под лезвием так, что саму подбрасывает. Но серебро отрезвляет — если удар током вообще может ввести в сознание. И она вновь нависает над ним. — Я тебя ненавижу, — шепчет тихо, безжалостно. Одним движением высвобождая шею, как делала не раз, следом же целуя и кусая. И знал бы кто, что соблазн может быть так силён и страшен. Она тянется к нему, утопая в своих же слезах, ведёт мокрыми губами солёную тропу от подбородка к кадыку, собирает грохот пульса. И прижимает лезвие к груди сквозь ткань, не отрываясь от кожи. Не отстраняясь, увереннее целуя его. — Ты уже умер для меня, — замирает на родинке ниже ключицы, припадает к его груди щекой, заслушиваясь биением сердца, как уже привыкла делать всякий раз, проживая непосильное. — Когда твои слова оказались ложью. Она глубоко вдыхает, позволяя и своему сердцу замереть. И выдыхает обещание ему в губы, заставляя себя посмотреть ему в глаза. Пускай зажмуриться и было бы милосерднее по отношению к себе самой. — А сейчас умрёшь и сам. Она перехватывает серебро голой ладонью, вжимая остриё ножа Руневскому в шею. Так даже правильнее — раз выстраданное обращается реальностью, пусть и она умирает вместе с ним. Медленно и мучительно, захлёбываясь горечью, извиваясь от боли. Держит нож у кожи, смотря ему в глаза. Собственные всхлипы давит как может, едва сдерживаясь. Но в его взгляде, что рвёт и режет безжалостнее любого оружия, нет страха, как нет и сопротивления. Только отчаянная жажда жить и половинящая нежность, преданность и бессилие. В нём любовь и готовность за ту самую любовь отдать собственную жизнь. Пускай и самого Руневского на постели от боли подбрасывает. Он перехватывает тот самый нож и вжимает в кожу сильнее, направляя ладонь. В голосе слышна страшная натуга, но он не дрожит, и этой силой бы восхититься. — Давай же, любовь моя. Алина целует его, жадно и голодно, нежеланным прощанием. Сминает губы резко, стараясь надышаться, поцелуй напитывается слезами. Умоляет себя отстраниться и закончить поскорее, пока сердце от боли не разорвалось. Но она не может ему навредить, и понимание того ранит болезненнее, чем преданное доверие, чем ложь. И в момент, когда серебро едва не протыкает кожу, Алина яростно отнимает нож, намереваясь вжать его лезвием в собственное тело. Наугад туда, где колотится сердце. Но она не успевает — нож из руки выбивает Руневский. Он же резко вжимает её тяжестью своего тела в постель, держа по рукам и ногам. Алина барахтается, старается вырваться, бормочет проклятья и просит отпустить. И отчаянно одновременно с тем молится о том, что он уже никогда её не отпустит. Потому что не от встречи с Петей сердце сжимается и стремится вырваться из груди. Ранит недоверие Саши, страшно терзает то, что не поведал правду, зная, как то для неё важно. Она не прекращает плакать, когда силы сражаться кончаются. Когда позволяет себе кошкой потянуться за лаской, подставляясь поцелуям, сыплющимся на кожу беспрестанно. — Ну как ты мог? — голос дрожит, предательски срывается. — Как мог не верить мне, идиот несчастный? — Я боялся. Я безумно боялся, — сцеловывает с черт слёзы, ладонями кутая лицо, зарываясь пальцами в корни волос и поглаживая те. — Не смей поступать так со мной, — приказывает она, пускай и приказ походит больше на мольбу. Но Руневский кивает, всё также покрывая лицо поцелуями. Извиняется, шепчет слова любви. И Алина верит — как верила Пете, обещавшему любить её не смотря ни на что. Подаётся навстречу, думая лишь о том, что если этот раз не сломает её, она получит счастье, которого не смог бы дать ей не сдержавший клятву. И отчего-то она знает, что иначе не может быть. В противном случае серебро войдёт в сердце им обоим.