холодные простыни

Холодные простыни. Альбедо привык к ощущению того, как лён стекает по плечам, пока он сидит в мастерской часами, пачкая красками бесконечно белое постельное бельё, льняную рубашку и собственную кожу. На холсте холодными оттенками и полутонами расползается ночь, и матушка Никта одобрительно сверкает звёздами на подоле платья. Страсбург зимой красив, но холоден. Заползает сквозняком под распахнутую рубашку, щекочет рёбра, ерошит волосы на затылке, нежно губами к виску и прочь из комнаты. Баловать своим вниманием другую одинокую душу. Альбедо закрывает окна. У него – исписанные холсты, сваленные друг на друга в углу. Точно также, как снег слой за слоем накрывает город. Он приехал сюда на неделю. Отдохнуть от шума и духоты Германии, где он рисовал только для выставок и музеев. Сейчас он рисует для себя, исключительно. В итоге живёт здесь вот уже год. Альбедо нравится студия, которую он выкупил после того, как за ночь исписал все стены – закончились холсты. Также закончился кислород. За ним ушло и желание возвращаться в Германию. Он макает пальцы в краску, проводит пальцами сбивчиво, невпопад по холсту, перекрывает полуночный синий неровными жёлтыми полосами. Так, чтобы снова сломать устои, которые так мозолили глаза “дома”. Альбедо посылает всех к чёрту и с удовольствием смотрит на то, что создал сам для себя, революционно показывая свою натуру. Ему вспоминается Ренессанс, и истоки хочется взять из Крито-Микенского. Сквозняк гладит щиколотки. - Представляешь, кофе на первом этаже закончился, пришлось тащиться аж на соседнюю улицу, но зато там неподалеку булочная, я смог выхватить пару ещё горячих круассанов, как закончишь – оденься и приходи ко мне. Альбедо смотрит через плечо. На расслабленную фигуру, облокотившуюся о дверной косяк, на распахнутое пальто и покрасневшие от мороза щёки. Следит внимательно за неуклюжими попытками одновременно снять ботинки, и при этом удержать подставку с кофе и пакет с круассанами. Он лениво сползает с кровати, не удосуживается поправить сползающую с плеча рубашку, подходит. Смотрит недолго на смуглую кожу и подтаивающие в волосах снежинки. Так красиво белый на синем, надо запомнить, перенести потом красками, может быть, в этот раз использовать потолок как холст. Смотрит и наслаждается. Искусством живым, выросшим перед ним полгода назад повязкой на глазу и волосами цвета ночи. Искусство, созданное Буанарроти или Да Винчи. Искусство с мягкой улыбкой, блеском в глазах и смягчёнными линиями. Альбедо подходит. Забирает кофе, кладёт руку на холодную кожу щеки, губами – тёплыми на контрасте – к сонной артерии, шепчет хрипло: - Я уже закончил. Ещё у него есть он. Кейя. Метель, ворвавшаяся к нему в мастерскую с просьбой нарисовать семейный портрет и разрушившая устоявшиеся нормы и привычки. Альбедо никогда не рисовал людей, но Кейя – не человек. Творение кого-то свыше, кого-то в эпохе «-пре-» или «-рене-», и ему захотелось украсть проделанную другим творцом работу. Чужие мягкие губы, бархат кожи и плавность линий. Захотелось украсть все слова, касания, поцелуи – себе. Альбедо всегда был немного жадным. Но никогда не переходил черту. Поэтому ждал – днями и неделями, иногда кутаясь в свитера, иногда выходя на балкон в одной рубашке. Ждал, иссушая все банки с краской, пачкая холсты иногда совершенно бессмысленно. Потому что не знал, как по-другому выразить свои чувства. Но он умел одно – красками портить невинный белый своими пальцами. Кто-то назовёт это пошлым. Он назовёт это “революция чувственного”. Альбедо достаёт блюдца под круассаны, когда чужие руки, как тот самый сквозняк, скользят по рёбрам. Кейя мычит какую-то мелодию, пока прижимает его ближе и зарывается носом в растрёпанные волосы. Альбедо оставляет блюдца, откидывает голову на плечо и накрывает чужие предплечья своими ладонями. - Почему каждый раз как я тебя вижу, ты почти голый. Хочешь, чтобы однажды я нашёл ледышку на нашей кровати? Улыбается на аккуратном «нашей», потому что так редко, но так нужно. - Манипулирую тобой, надеясь, что так ты каждый раз будешь обнимать меня, отдавая своё тепло. Кейя театрально вздыхает, смеётся в макушку и шепчет «негодник». Альбедо кажется, что он самый злостный негодник во всей Франции, потому что Кейя родной и близкий, обнимает и гладит острые рёбра нежно пальцами, а ему всё мало. Он заводит руку за спину, вплетается в чужие волосы на затылке, притягивает к себе ближе. Губами к губам, дыша одним воздухом, нарушая все существующие законы, нарушая неприкосновенность памятников культуры. Альбедо негодник, портящий имущество великих, но он хотя бы делает это красиво. Кейя улыбается в поцелуй, поднимает Альбедо за бёдра и сажает на стол, упираясь ладонями по бокам. Заглядывает в глаза, раздирает душу на части, и Стимфалийские птицы довольно, урчаще точат о рёбра когти. - Что же на этот раз взбрело вам в голову, Мистер Художник? Альбедо касается завязок повязки пальцами и молча спрашивает разрешения. Ответ не нужен – Кейя закрывает глаза. А там, за чёрным куском ткани, шрам проходящий через веко, под которым прячется ослепший, потерявший свой цвет и суть глаз. Альбедо целует нежно раненную когда-то кожу и шепчет Кейе в губы: - Мне взбрело в голову, что сейчас в моей студии находится подлинник венца искусства, лучшее творение величайшего художника или скульптора, это неважно даже… Он касается губ – нежно, революционно почти что, потому что любить работу испорченную собой же – грех. Чувствует под пальцами влагу и смахивает её со смуглой кожи щёк. Упирается в чужой лоб и тоже закрывает глаза. - Мне взбрело в голову, что мне посчастливилось встретить тебя. И, кажется, это чувство называется любовь… Да, кажется, я полюбил так, как не думал даже, что умею. Кейя теперь целует первым – губы, висок, кончик носа, щёки, сонная артерия, напоследок кусает открытую ключицу и прячет лицо в изгибе шеи, пока Альбедо успокаивающе гладит его по спине. - Спасибо. - Кофе остынет. - Да, ты прав. Но у меня есть идея получше. Альбедо оставляет следы на смуглой коже ещё незастывшей на пальцах краской, и Кейя в полумраке комнаты становится похож на ночное небо ясной летней ночью. Его спину зацеловывает лунный свет и это то, что Альбедо готов назвать преступлением. Тихий стон и объятия холодных простыней. Альбедо понимает, что быть во власти искусства намного приятнее, чем обладать им, как множество владельцев художественных галерей, которых он терпеть не может. И пока лён стекает по его плечам, а чужие губы вырисовывают созвездия на коже, Франция останется его приютом.