Странные события

      У странных событий есть свойство — происходить в самые не подходящие для этого моменты.       И одно из них происходит аккурат в первую ночь после возвращения воинов в Либерио.       Райнер спустя многие месяцы наконец лежит в своей постели; он и забыл, что спать может быть удобно. На войне приходилось перебиваться жёсткими лежанками, да и это было роскошью лишь для почётных марлийцев; отродья же Элдии спали на голой земле, закутавшись в форму погибших товарищей — в несколько слоёв. Райнеру, по правде говоря, плевать на удобства: спать в кровати, на полу, в ветхом сарае или на сырой земле — всё одно; всё равно разницы он уже не чувствует. Атрофировалось чувство собственного комфорта.       Ноги мёрзнут — ночи холодные, а на отоплении экономят. За окном громыхают фейерверки, вспыхивают на стенах яркими пятнами, просачивается наружный гул — гремит торжество, празднество победы над Средневосточным Альянсом, люди гуляют, ликуют; остальные воины, наверное, тоже на празднике, решили разбавить военные ужасы каплей веселья. Райнер, конечно же, не пошёл — вместе с чувством комфорта у него отмерла и потребность в развлечениях.       Вот открывается дверь — вернулся Порко; странно, правда, что так рано. У Райнера глаза закрыты, он прислушивается — походка вроде твёрдая, не шатается — не пил, что ли? — заходит на удивление тихо, чтобы не разбудить, идёт к своей постели в другом конце комнаты. Шорох — снимает верхнюю одежду, разувается; вздыхает тяжело, с надрывом — будто с похорон пришёл.       Райнер делает вид, что спит.       Вот Порко пересекает комнату невесомыми шагами, скрипнув лишь одной половицей — как раз посередине; примерно там, где когда-то была стена, разделяющая их комнаты и которой просто однажды не стало. Была ли такая перепланировка обоснованным распоряжением свыше или попыткой подружить между собой двух воинов, ну или же мрачной шуткой над их сложными взаимоотношениями — осталось загадкой. Ведь в этой стране вопросы задавать не принято. Даже почетным марлийцам.       Зачем-то идёт к кровати Райнера — тот чувствует, напрягается, старается застыть в как можно убедительной позе спящего. Сыплет мысленно различные ругательства — да что ему, твою мать, надо, что ж он всё не успокоится и не оставит наконец Брауна в покое, даже несмотря на то, что каждая их попытка коммуницировать проваливается с треском. Галлиард подходит и наклоняется, слишком близко, прямо к лицу, щекочет своим дыханием левое ухо. Может, на этот раз решил проверить, не сдох ли ещё.       Стоит так двадцать три секунды.       Вот на двадцать четвёртой Райнер не выдерживает — вскакивает, хватает Порко за предплечье, опрокидывает на постель, стискивает ему оба запястья, прижимая к подушкам; слишком легко, не встречая никакого сопротивления. В теле Галлиарда — ни одной напряжённой мышцы; он и правда не пьяный — не ощущается перегар, — зато пахнет сигаретным дымом и чем-то сладким, типа пирожных с заварным кремом, которые так любит. Никакого движения, невербального ответа; если бы Порко того хотел — отбился бы за считанные секунды и задушил Брауна этой самой подушкой уже десять раз. Он хоть и не сильнее, но превосходит в ловкости и боевой сноровке, тело у него гибкое, реакция отточенная, сам вёрткий, мобильный — в отличие от Райнера, всё заметнее разваливающегося с каждым днём.       Но Порко, кажется, не хочет его душить. Райнер нависает над ним, сдавливая запястья до боли в собственных ладонях.       «Какого хрена тебе от меня нужно?!» — надо бы спросить.       Но Браун молчит.       Вот Галлиард вскидывается, будто в попытке освободиться — они ударяются носами, и Райнер чувствует на губах сладкий крем с сигаретной горечью; поначалу думает, что ему кажется, замирает, но всё оказывается взаправду — Порко впечатался своими губами точно в его. Наверное, он не хотел, наверное, просто промахнулся, пытаясь встать, наверное, это произошло случайно, в такую-то темень, когда не видно нихрена даже на расстоянии вытянутой руки, наверное, это всё ошибка — мечется в голове у Брауна, пока он попутно целует чужой рот во внезапном наваждении, а Галлиард снова не сопротивляется. Лежит смирно, расслабившись всем телом, губы разомкнуты — отвечает на поцелуи то ли оторопело, то ли лениво, и Райнер забирает себе всю инициативу.       Он целуется с Порко Галлиардом. Очуметь можно.       Браун наконец разжимает руки, выпуская чужие запястья, отстраняется. Заставляет себя остановиться, отдышаться, даёт Порко шанс всё прекратить и уйти, негласно обещая, что этот инцидент останется в тайне. Райнер не болтливый и секреты унесёт за собой в могилу — и свои, и чужие; видать, оба перенервничали, обоим снесло крышу в одинаковое время, поддались непонятному мороку, ну с кем не бывает. Перед глазами темно, в голове пусто, и нельзя допустить, чтоб появились сейчас лишние мысли. Браун выпрямляется — «вставай отсюда и иди спать»; но вместо этого Галлиард поднимает над головой руки — «раздевай».       В мозгах щёлкает — то была точка невозврата.       Несколько торопливых неуклюжих движений — и вот под ладонями простирается чужая кожа, такая гладкая, обжигающая теплом замёрзшие руки; в темноте Райнеру не сразу удаётся стянуть одежду, и он ненароком оцарапывает Порко бока. Тот не издаёт ни звука, почему-то решает не регенерировать, сам тянется за очередным поцелуем, обхватывая Брауна за плечи. Это похоже на ночной кошмар, в котором лобызаешься с прекрасной девушкой, и тут она превращается в твоего самого ненавистного врага — но почему наяву это оказывается совсем не так отвратительно и страшно? Нет, Порко точно пьяный или помутился рассудком; или же решил принять какую-нибудь гадость вроде той, что распространяют в гетто и тайком употребляют некоторые солдаты. Происходящего сейчас не должно было случиться, это ненормально, вне порядка вещей — только вот если для Галлиарда можно выдумать какие-то объяснения, то какое оправдание у трезвого и вполне себе в здравом уме Райнера?       Вот он оглаживает рельефный торс — Порко явно потерял вес, несмотря на видимый хороший аппетит, а в одежде и не приметишь. Тело упругое, но худое, будто зазубренное — спотыкаешься о каждую кость; Райнер проводит ладонью по крепкой грудине, слегка надавливает — Галлиард в ответ глубже впивается ногтями в его плечи. Руки у него едва ощутимо дрожат — от холода или напряжения — держится за Брауна так, словно боится упасть, словно вместо постели за спиной разверзнувшаяся пропасть. Ладонь скользит вверх — к горлу, впалой яремной ямке, влажным от пота ключицам; затем правее и снова вниз. По рёбрам, одному за другим — семь истинных, три ложных, выпирающие будто призывно из-под натянутой кожи; на живот, опавший после выдоха, и еще ниже — к выступающим бедренным косточкам. Порко дергается от каждого прикосновения, отстраняется, потом снова прижимается, уже сильнее прежнего, а плеч не отпускает — вцепился намертво; Райнер изучает его на ощупь, будто знакомится заново — гладит, сжимает, сминает и целует, целует, целует. В кромешной темноте, под цветные вспышки уличных фейерверков — как в бреду-полусне, когда температура взлетает под сорок и бьёт лихорадка; доверяясь только осязанию, инстинктам и еще хрен разбери чему, из-за чего всё это и происходит.       Когда всё заходит слишком далеко, оба останавливаются, практически одновременно; бессмысленно смотрят друг на друга — хорошо, что выражения лиц в потёмках не разобрать. Порко вздыхает и шумно сглатывает, застывает под Райнером в немом, но очевидном вопросе.       «А дальше-то что?»       У Брауна неопределённо вздрагивают плечи — «да чёрт его знает». С девчонками-то всё легко и понятно, и думать особо не надо — получается как-то само, без подробных инструкций и лишних заморочек. Просто следуя зову природы.       Но Галлиард, к сожалению, не девчонка. Здесь всё сложнее.       Порко снова вздыхает, на этот раз громче и протяжнее, наверное, даже закатывает глаза в своей обычной манере. Вдруг скидывает с себя Райнера одним точным движением, смахивает точно назойливого присосавшегося комара, прикладывая для этого совершенно минимум усилий; тот от неожиданности мешком плюхается на кровать, попутно ударившись локтем о стену. Тупо пялится в темноту над собой, потирая ушиб — в принципе, таким и должен был быть конец у подобного приступа безумства, вполне логичное предотвращение ещё не случившейся ошибки. Райнер его предвидел с самого начала, пока ещё было, чем мыслить, он ведь сам хотел, чтобы кто-то из них прекратил всё это первым — только почему-то вместо облегчения появляется негодование. Противное и жгучее.       Но не успевает Райнер разочароваться, как Галлиард оказывается сидящим у него на бёдрах; крепко сжимает их коленями, склоняется к лицу; берет в ладони чужие руки, опуская себе на поясницу, и, глубоко вдохнув, словно перед нырком, увлекает Брауна в новый поцелуй.       Все-таки Порко всегда был сообразительнее.       Салюты на улице взрываются и рассыпаются снопом искр.       

* * *

      У странных событий есть свойство — если они происходят регулярно, то постепенно растрачивают свою странность.       Детские сказки и древние легенды гласят — стоит луне стать полной, как ликантропы лишаются человеческого обличья и оборачиваются жуткими волкоподобными монстрами. Вместе с этим исчезает и контроль над собой — ведомые лишь инстинктами и жаждой крови, оборотни в дурманящем лунном свете убивают обычных людей, без какой-либо причины, просто ради удовлетворения хищной животной потребности. В особенности они предпочитают детей — так пугала Райнера мама, пока он был маленьким; в воспитательных целях — чтобы по вечерам не высовывался из дома.       Райнер вырос и последнее время вспоминает эти байки всё чаще.       Только опускается ночь на Либерио, гремит отбой в казармах, гаснет свет в длинных коридорах и отдельных комнатах обладателей титанов, как Браун начинает ощущать себя в какой-то степени ликантропом — на пару Галлиардом. Всего пара минут полной темноты — и вот уже слышатся босые шаги; и вот Порко оказывается у него в постели, не проронив ни слова, порой уже без одежды. Райнер не удивляется — по правде говоря, не сильно-то удивился и в первый раз; принимает его в свои объятия, целует сходу, быстро, чтобы разом избавиться от всех мыслей, вжимает в помятую простынь. Каждую ночь, не пропустив ни одной, как обязательный безумный ритуал перед сном; как одновременное внезапное помешательство.       Конечно, наутро они об этом не говорят. Днём они вообще практически не говорят друг с другом — как и было до этого все предыдущие годы. Порко не замечает Райнера, Райнер не подходит к Порко; иногда они перебрасываются сухими дежурными фразами, иногда по каким-то причинам вынуждены быть вместе. Не то чтобы кто-то кого-то избегал, не то чтобы кто-то чувствовал неловкость — просто оба делают вид, что ничего необычного между ними не происходит. Браун и сам редко задумывается об этом на досуге — ну происходит и чёрт бы с ним; в конце концов, трудно сохранить полностью здравый ум при таких жестоких кошмарных обстоятельствах; наверное, им обоим по случайности — счастливой или нет — сейчас нужно одно и то же, чтобы залатать в себе некоторые бреши. Просто так получилось, просто так совпало.       Галлиард сидит за своим столом, глушит четвёртую кружку кофе — обязательно со сливками; читает какую-то очередную книгу о военном мастерстве, щедро приправленную марлийской пропагандой. Райнер мнётся у окна, разглядывает птиц на небе — не знает, чем себя занять, а до заката ещё далеко; сегодня всё у него из рук валится или в руки не даётся. Хотел сходить на тренировку к Габи, помочь Зику с кипой бумаг, починить в конце концов шатающуюся дверцу шкафа — но никуда не пошёл и ничего не сделал. В такие паршивые дни хочется просто лечь и лежать с утра и до самого вечера, закрыться покрывалом от всего окружающего, оградиться и возвести стену во избежание любых контактов; такие паршивые дни у Райнера наступают всё чаще.       Он переводит взгляд на спину Порко. Можно было бы взять с него пример и тоже заняться собственным просвещением — только вот из-за цензуры в библиотеке не найдется ничего интересного и волнующего душу, да и сам Браун не в том состоянии, чтобы обрабатывать какую-либо информацию. Последнее время у него в голове пусто и туманно на постоянной основе, мысли невнятные, спутанные; мимолётные чувства, если и возникают, то бесцветные, заволоченные и задавленные бесконечной виной. Уже никаких остатков рефлексии: что происходит, по какой причине, зачем это надо, для чего — уже плевать, уже совершенно всё равно; непонятно только, зачем Галлиарду надо было лезть в постель к ходячему надгробию. Безразличному к себе и другим людям.       Но не к самому Порко Галлиарду.       Райнер всё разглядывает его спину, ловит себя на внезапной мысли — хочется поговорить. Чувствует, как стылый мозг начинает оживать, воспаляться любопытством и вопросами, до которых обычно нет дела. С самого своего возвращения в Марлию Браун так и не рискнул попытаться протянуть руку через разделяющую их с Порко пропасть — был уверен, что только обожжётся о его ненависть. Был уверен, что не имеет права с ним говорить, что не заслуживает даже просто находиться рядом — от одного только взгляда Галлиарда вина захлёстывала с новой силой и душила, не ослабив своей хватки спустя столько лет со дня гибели Марселя. Что уж говорить — у Райнера так и не хватило смелости даже попросить прощения, и он предпочёл навсегда забыть о том, чтобы хоть когда-то иметь с Порко нормальные взаимоотношения.       И как назло язык начинает чесаться именно сейчас; почему-то именно сейчас возникает острая потребность по крайней мере попробовать изобразить общение. Простое такое, житейское: поговорить о тренировках, спросить о книге, в которую Галлиард так увлеченно уткнулся, узнать о планах на вечер или…       — Ты спишь ещё с кем-то, кроме меня?       Как этот тупой вопрос просочился в невинный перечень — неясно, а каким образом он так коварно и шустро слетел с языка — вообще загадка; Порко никак не реагирует — Райнер надеется, что ему показалось, и эта реплика так и осталась у него в мыслях. Но, шумно перевернув очередную страницу, Галлиард отхлёбывает из кружки и выдаёт:       — Тебя интересуют мужчины или женщины? Может, конкретные имена? Пронумерованный список?       Райнер задерживает дыхание. Всё понятно. Ощущает, как кровь отливает от головы и одновременно — как напрягаются мышцы ног во внезапном и резком порыве уйти. Даже убежать, и неважно куда — к Габи, Зику или прямиком на сам чёртов Парадиз; только бы исчезнуть из этой комнаты и сделать вид, что не слышал этого очевидного ответа. Горло сдавливает, и из груди вырывается кашель, похожий на истерический смешок.       Но Порко вдруг поднимает голову, смотрит перед собой задумчиво:       — Нет у меня никого, — проговаривает так же равнодушно, будто самому себе, прежде чем опустить взгляд обратно в книгу.       Теперь кровь приливает к голове обратно, с утроенной силой — в глазах на мгновение темнеет и колко рассыпаются звёздочки. Райнер снова думает, что ему кажется; он так думает теперь слишком часто, потому что последние несколько лет его жизни были похожи на череду миражей. А последние несколько недель — так вообще на яркий наркотический бред; Браун не замечает, как за секунды оказывается у стола. Начинает как бы невзначай ворошить какие-то лежащие на краю бумаги, при этом совершенно не вникая в их содержание, просто пытаясь унять мелкую дрожь в пальцах. То и дело мельком косясь на не обращающего на него внимания Порко, стараясь справиться с этим нахлынувшим странным возбуждением от того, что они наконец говорят друг с другом, так еще и о том, что, казалось бы, существует только под покровом ночи. Внутренняя чуйка подсказывает Райнеру, что пора закончить с этой темой, пойти заняться делами; но теперь остановиться почти невозможно, и он уже как по инерции говорит:       — Я хочу, чтобы так было и дальше.       Да, Райнеру любопытно сунуть руки в открытый огонь.       Дрожь в пальцах усиливается, стоит только подумать о том, как жалко все это выглядит. Эти отчаянные потуги вклиниться в чью-то жизнь и оказаться там нужным; быть в чужих глазах хорошим, особенным, признанным. Эта крошечная полуживая надежда иметь ценность хоть для кого-то, пусть даже для человека, ненавидящего тебя практически всю жизнь. Райнеру уже все равно, где искать утешение, и эта безнадежная потребность в подтверждении собственной значимости теперь толкает его на сближение с Галлиардом — непонятно, то ли смеяться, то ли плакать.       — Мне не интересно, чего ты там хочешь, — раздраженно отзывается Порко, крепче вцепляясь в кружку. — Оставь своих тараканов при себе. Не лезь ко мне.       Райнер роняет на пол несколько листов — те разлетаются по всему полу; пытается собрать, но они как назло выскальзывают из подрагивающих рук. Чувствует себя щенком, которого наконец пнули из-за излишней назойливости, но это уже не впервой, так что вроде не так уж и обидно, вроде даже не хочется разрыдаться. Браун ползает по комнате, ловит обратно падающие бумаги и почему-то снова упорно бормочет:       — У меня тоже никого нет, ну, кроме тебя, поэтому я просто…       — Неудивительно, — доносится сзади с усмешкой. — Но мне все равно.       У Райнера кое-как получается укротить строптивые бумажки, и он кладет их обратно на стол. Потирает ладони, лихорадочно соображая, какую бы еще деятельность изобразить — лишь бы не стоять как придурок, как делал это полчаса назад. Но тогда это еще не было так неловко. Любой другой нормальный человек на месте Брауна уже давно бы повернулся и ушел — нет смысла продолжать разговор с тем, кто в нем не заинтересован и прямо об этом говорит. Райнер же как обычно продолжает на что-то надеяться, подбирая слова для очередной глупой неуместной фразы.       — Слушай, что ты ко мне пристал? — Порко отрывается от книги и вскидывает злобный взгляд на Райнера. — Тебе заняться нечем? Что ты хочешь от меня услышать?       Браун вздрагивает. Он по жизни чувствует себя идиотом. Рядом с Порко это чувство усиливается в десятки раз.       — Считай, что я озабочен вопросом собственного здоровья. — На то, чтобы придумать более внятный ответ, времени не было.       Боже, как тупо это звучит.       — Боишься от меня дрянь какую подцепить? — брови у Галлиарда ползут на лоб. — Понятно. Но я не заразный. Хотя, знаешь, тебе с таким носом сифилис пошел бы только на пользу.       Щёки у Райнера начинают гореть — он мысленно проклинает себя за то, что начал этот разговор, который теперь уходит куда-то совершенно не в то русло. Но отступать уже поздно — остается только сложить непослушные руки на груди и придать голосу как можно более уверенный тон:       — Откуда мне знать, что ты ничего не принесешь?       Порко неприятно склабится:       — Совсем больной? Думаешь вообще, что говоришь? Не умеешь вовремя заткнуться?       Райнер действительно не умеет. Ощущает, как приятно вздыбился каждый волосок на теле — это тот самый кружащий голову азарт, с каким обычно заходят в клетку к тигру. Разорвет на куски, нет? — Браун подходит еще ближе, на этот раз начинает колупать край стола, собирая по закоулкам головы остатки мыслей. Под пристальным взглядом Галлиарда выходит плохо, но кое-как получается на выдохе произнести:       — Хотел договориться с тобой, о том, что, ну… — все же запинается, как обычно. — Чтоб не было никого больше. У нас с тобой. Пока все так, как есть. Чтоб так и было. Это будет правильно. Ну, и безопасно, мало ли чего…       Порко таращит на Райнера свои светлые глаза-оливки; выражение лица у него меняется несколько раз — от злости и удивления до глупой саркастической улыбки. Только вот эта улыбка явно не предвещает ничего хорошего. Галлиард откидывается на спинку стула и театрально всплескивает руками:       — А-а-а, я понял. Так вот что ты возле меня трешься. Хочешь от меня обет верности или что-то типа того? Чтобы я дал обещание не шастать по чужим постелям. Точно. Извини, как-то запамятовал, что у меня репутация ловеласа ну или местной шалавы — как тебе там больше нравится. Вот черт, действительно мое упущение.       — Да я не то имел в виду! — спешно выпаливает Райнер, не понимая, чего он боится больше — что Порко на него накинется или же что он окончательно распсихуется и уйдет.       Конечно, Райнер не то имел в виду — ему всего-то нужно чем-то заткнуть старую, но ноющую душевную рану. Только сказать это вслух будет еще тупее, чем сказка о венерических болезнях.       — Нет-нет, мне все предельно ясно, — продолжает тараторить Галлиард, активно жестикулируя руками перед собой. — Можешь не оправдываться. Так что, мне нужно что-то заполнить, подписать? Ты принес договор в двух экземплярах? А, или мне надо клятву произнести? Только вот на чем? И что говорить? Просто никогда не клялся никому в верности, мне это в новинку.       — Прости, — Браун выставляет перед собой ладони в безнадежной попытке что-то исправить. — Прости, это не то, что я хотел сказать, точнее… ну, суть ты правильно понял, но я просто не в той форме выразился, и причина совсем другая, я, по правде говоря…       — Все нормально, — Порко вздыхает и устало проводит пальцами по лбу. — Все нормально, за исключением того, что ты тупой. Это и правда единственная проблема. Не буду я больше ни с кем спать, если ты так боишься, только сделай одолжение — отвали от меня. Оставь меня в покое. С тобой рядом можно находиться, только когда ты молчишь. Как ни начнешь говорить — выходит один и тот же идиотский несвязный бред, и сразу охота вырвать тебе язык. Поэтому будь добр, по возможности держи при мне рот закрытым. И поразмышляй как-нибудь о том, почему общение с людьми — это не твое.       Залпом опрокидывает в себя оставшийся кофе и окончательно отворачивается, давая понять, что на этом разговор точно закончен. Теперь уже становится ощутимо больно — Райнер неожиданно обнаруживает свой предел, как и то, что он достигнут; инстинктивно пятится к двери, путаясь в собственных ногах, повторяя под нос: «Ладно, всё, хорошо, я пошёл, прости, я ухожу». Стандартные слова для виноватого отступления — ничего нового, все заучено, отрепетировано и повторено уже сотни раз, только вот каждый — ни хрена не уместно. Сейчас это вообще убогое зрелище. Еще и под аккомпанемент из очередного месива чувств — жгучего стыда и приятного удовлетворения, это ощущается примерно как… когда все запарываешь, но все равно получаешь желаемое.       Прежде чем уйти, Райнер все же замирает, повинуется последнему остаточному порыву, ни на что не надеясь бросает через плечо:       — Придешь сегодня?       Ответное молчание ожидаемо, но сердце все равно сбивается с ритма. Точно, держать рот закрытым. Сделать глубокий вдох. Сдержаться, чтобы не закрыть дверь обратно и не вернуться, продолжив унижаться. Шагнуть в пустой коридор на ватных ногах и все же напоследок уловить еле слышное:       — Приду.       

* * *

      Порко Галлиард — ходячая катастрофа. Он похож на стихийное бедствие; появляется обычно внезапно, сумбурно, чуть ли не вышибая двери, трясущийся от переполняемой его энергии. Он появляется — и мир вокруг тут же начинает искриться и потрескивать, будто перенимая его возбуждение, подстраиваясь, преображаясь. Настоящее воплощение первородного, едва ли контролируемого хаоса.       А еще Порко Галлиард — хороший человек. Его любят юные кандидаты в воины — за помощь на тренировках, ободрения и персональные советы; его любит Кольт — за отзывчивость и крепкое дружеское плечо; его любят военные — за отвагу и безмерную преданность стране. Его любит Пик, нежно, по-своему, — за искренность, чуткость и добрые шутки; за мягкое сердце, всегда правильно подобранные слова и теплую улыбку. Он любит себя сам — за то, что он такой классный.       Только вот рядом с Райнером Порко Галлиарда выворачивает наизнанку. Прямо как красивый шерстяной свитер, который внутри оказывается колючим и невыносимо саднящим кожу. На обратной стороне этого свитера — все самое темное и скверное, тщательно скрываемое от других; это ненависть, отвращение и бесконечная злоба. И трясется Галлиард уже от раздражения, и шутки его вдруг становятся ядовитыми, и на лице вместо улыбки появляется гримаса неприязни. В юности отыгрываться на Брауне было легко и приятно, во взрослом возрасте — уже просто привычно; все-таки как удобно, когда находится живая мусорка для плохих эмоций, которая всегда под рукой. Ведь Райнер терпит ехидства молча, иногда пытаясь что-то промямлить в ответ — уже давно растерял детский запал спорить вместе с чувствительностью к оскорблениям. Сильнее того, как он опустил себя сам, его уже никто не унизит.       Странные события выворачивают наизнанку уже их обоих.       В темноте Порко Галлиард сладкий, почти приторный; конечно, вся горечь и острота — на кончике его гадкого языка. Соленый между лопаток, медвяный у колких висков, терпкий на веющей одеколоном шее. Горячий, гладкий — ни единого шрама, рубца или какой выпуклой родинки; похудевшее тело точно сахарная вата, смочишь слюной — и тут же растает. На удивление податливый, мягчеющий в крепких руках, будто пластилиновый — лепи из него, что хочешь. Сдавливай, стискивай, сжимай — кажется, что станет любой формы и примет любое положение; такой нереалистично покорный, кроткий, молчаливый.       Порко оказывается под Райнером сам — подныривает легко, без колебаний. Тот не против — почему-то и ему кажется, что так правильно; что эта мозаика складывается только одним, единственно верным способом. Они выбирают именно его — совместно, негласно, в кои-то веки без пререканий и споров. Губы у Галлиарда ледяные, поцелуи — пылкие; судорожно шарит озябшими ладонями по телу Райнера — и в спешной ласке, и в попытке согреться. Осень в этом году ранняя, промозглая, воздух вечерами стынет быстро, а с отоплением все еще проблемы; Браун слепо целует острый подбородок, мажет языком по влажному лбу, отплевывается от попавших в рот разметавшихся волос, целует снова — долго, ненасытно.       Каждый раз, когда между Райнером и постелью появляется прослойка в виде Порко, что-то внутри резко меняется. Что-то пробуждается от долгого сна, выходит из оцепенения, активируется старый сломанный механизм — вдруг взметается вся подавленная злоба, окатывает пустую голову кипятком, и вот уже зубы сами смыкаются на чужом плече. Галлиард не реагирует, сопато пыхтит в потолок, сильнее прогибается в пояснице; Райнер кусает его сильнее во внезапном зверином наваждении — грудь, предплечья, мягкие запястья. Кажется, до синяков и малиновых гематом, все грубее и жестче с каждой ночью, будто в поисках грани, которую никак нельзя нащупать; будто в диком и отчаянном рвении что-то доказать, прежде всего — самому себе. В ответ — ни одной попытки остановить или регенерировать, и животное исступление закипает в жилах; наконец от очередного укуса кожа за ухом рвется и начинает кровоточить. Кровь кислая, раскаленная, текущая на язык оскоминой; Райнер забывается окончательно и впивается в шею у самых ключиц. Задевает какое-то сухожилие — Порко все же дергается, рефлекторно замахивается, но замирает. Шипит:       — Больно.       Одно слово вмиг отрезвляет. Пелена рассеивается — поначалу кажется, что включился свет; кажется, что Райнер видит перед собой лицо, знакомо искривленное гневом. Оторопев, отшатывается, растерянно вглядываясь в чернеющую пропасть постели; затем прижимается обратно, точно очнувшись, торопливо зализывая-зацеловывая укус, шепча:       — Я не хотел, прости, прости меня, я не стану больше, прости, прости…       Они становятся прежними на какие-то минуты, длящиеся невыносимо долго. Раздраженный Галлиард — сейчас как обычно ударит и уйдет прочь; жалкий Браун — сейчас упадет на колени и расплачется в мольбе о прощении. Становится неловко и совсем тихо, слышна редкая стукотня мороси по стеклу; тело у Порко напрягается в явной готовности вот-вот вырваться из цепких рук. Но он все же выравнивает дыхание; неуклюже ерошит Райнеру волосы на затылке, отстраняет от своей шеи и мирно произносит ему в губы:       — Можешь дальше меня жевать. Только не переусердствуй.       Райнер охотно слушается.       Выдыхаются к рассвету. Галлиард садится на кровати, в серых потемках четко очерчивается его ссутуленный силуэт; наконец регенерирует, нарочито демонстративно, разрежая густым паром предрассветную мглу. Босо шлепая по ледяному полу, уходит в душевую; Браун кутается в одеяло и отворачивается к стене. Из ночи в ночь один и тот же сценарий, ничего не меняется. Спать остается всего несколько часов, но недосып последний месяц уже становится привычным. Покрепче зажмурить глаза — надо побыстрее заснуть и отключиться, пока не полезли в голову непрошенные мысли; но доносится шум воды, и одна все же просачивается — горькая и болезненная.       Вернувшись, Порко молча ложится в свою постель.       Снова становится холодно.       

* * *

      Дожди не перестают лить всю последнюю неделю. Теперь Марлии не видать солнца до самого апреля, небо над ней — непроглядное серое полотно, сырое и унылое, как и все, что под ним. Но за плотной пеленой туч — яркие звезды, и этим вечером они сходятся каким-то совершенно невероятным магическим образом: так, что Райнер с Порко стоят вместе на террасе, рядом, почти плечом к плечу. Курят одну сигарету на двоих, последнюю, которую нашел у себя Галлиард и которой внезапно великодушно поделился. Ливень барабанит по крыше, отзывается эхом в гудящей голове; Райнер затягивается и морщится — сигарета оказывается с ментолом. Противно, но неудивительно и даже забавно: такое предпочтение отлично передает кичливость и самолюбование, которыми Порко щедро сочится. Вся его напыщенность и гордыня — всего в одной мятной сигарете, горько обжигающей нёбо.       — Эта осень меня доконает, — угрюмо ворчит Браун себе под нос. Просто потому что стоять молча слишком неловко. — Никогда таких дождей не было, сколько себя помню. И не кончатся, наверное, до самой зимы. А там уже начнутся то град, то снегопады. Сапоги вечно в грязи от этой слякоти. А если еще крыша протечет…       — У меня никого не было. До тебя, — ровно перебивает Галлиард.       Райнер давится сигаретой, чуть не роняет ее на пол. Тут же собирается, пытается сделать как можно более непринужденный вид; будто бы его ну ни капли не удивило, что эта тема поднялась вновь — и вовсе не им самим. И что он только что слышал то, что слышал. Передает Порко сигарету одеревеневшими пальцами:       — Ну, э-э-э… — поправляет не требующую этого повязку на плече. — У меня тоже такое случилось впервые. До этого были только девчонки.       Все сливки первого опыта — и в поцелуях, и в постели — Райнер снял еще на Парадизе, будучи кадетом. Было довольно опрометчиво селить всех пубертатных подростков в одну казарму, без разбора и деления на пол; там ночные похождения по чужим койках или палаткам на вылазках быстро стали нормой. В этом не было ничего возвышенного, сакрального — просто доступный способ снять стресс, почувствовать себя живыми, попытка надышаться перед поджидающей за стенами смертью. Никто тогда не думал о нравственности и морали. Только о том, как бы не сдохнуть следующим днем, не сгинуть в жадной титаньей пасти; думали о жизни, свободе, оставленной семье — но точно не о пресловутом целомудрии.       — Держи в курсе, — Порко крутит в пальцах тлеющую сигарету. — А у меня — совсем никого.       — Вообще? Даже?..       — Вообще, — пепел летит вниз и сметается порывом ветра. — А когда бы я успел, а, Райнер? Ты пока на острове развлекался, я тренировался днями и ночами, в жару, в холод. Изматывал себя до кровавых соплей и обмороков. Не спал и не ел толком, почти ни с кем не говорил. Все не мог поверить в то, что меня не выбрали. И в то, что я в итоге оказался худшим. В голову лезли мысли всякие. Хреновые. Мне было не до девчонок. Я, знаешь ли, повеситься хотел. Лет в пятнадцать. Даже веревку с мылом достал.       — И как, не повесился? — интересуется Райнер.       — Как видишь, — Галлиард нервно дергает плечами. — Не знаю, чего мне тогда не хватило — смелости или желания. Решил жить. И стать воином любой ценой, даже если придется ждать тринадцать лет, или двадцать шесть, или еще дольше. Потом вы вернулись, притащили эту конопатую, сожравшую Марселя. Получил я Челюсти, сначала заново привыкал к собственному телу, а потом — снова тренировки, бесконечные тренировки и затем война. Мне было не до девчонок, Райнер. Мне было не до чего. Подумал вот, что пора наверстать упущенное.       Он отдает сигарету Брауну обратно, даже не затянувшись. Тот вглядывается в серую стену дождя, глушит ментоловым дымом оторопь от такой внезапной откровенности. Ловит в мыслях давно напрашивающийся вопрос, решается задать его вслух:       — Почему именно со мной? Ты же меня на дух не переносишь. Вроде.       Порко молчит какое-то время. Подбирает слова или же сам задумывается над ответом.       — Слышал, что подобным обычно занимаются с теми, к кому испытываешь сильные чувства, — наконец произносит, понизив голос, и слова еле различимы в шуме ливня. — Ты как раз такой. Ни к кому больше я не чувствовал столько всего. Плохого. Ненависти, злобы, презрения. И настоящего желания придушить еще с самого детства. Притупилось, правда, со временем. Ты что-нибудь из математики помнишь? Порой не играет роли, положительное число или отрицательное. Имеет значение только то, насколько далеко оно расположено от нуля. А минус можно поменять на плюс и наоборот. В жизни, как выяснилось, тоже работает. При правильном ракурсе и отсутствии освещения.       Короткая пауза. И совсем тихое, почти шепотом:       — А девчонки мне все равно никогда не нравились.       Райнер ничего не помнит из математики, но все равно понимает сказанное. Еще понимает, что после этого ответа ничего особо внутри не поменялось. Либо он на самом деле оказался очевидным, либо же изначально не был таким уж важным.       — К тому же, — уже громче добавляет Порко. — Знал, что ты не будешь против. Ты ведь у нас безотказный, покладистый. Скажи тебе с крыши прыгнуть — послушно пойдешь прыгать. А если еще уточнить, что это ради Марлии — так вообще побежишь. Хоть в чем-то с тобой нет проблем.       Ожидаемая ложка дегтя растворяется в бочке меда без следа. Сигарета догорает до фильтра намного раньше, чем хотелось бы; Браун метко отправляет ее в величавую резную мусорку, прячет руки в карманы. Зачем-то спрашивает:       — Ты меня до сих пор ненавидишь?       — Ты идиот?       «Это "да" или "нет"?».       Они соприкасаются плечами. Галлиард этого не замечает — или делает вид — и не отстраняется. Продолжает наблюдать за рябью на бесчисленных лужах, сложив руки на груди, опершись на стену — слишком спокойный. Слишком повседневный — в этом бесстрастном лице и расслабленной позе; в нескольких намокших прядях и легкой простуде в уголках губ; в слабом наклоне головы и осовело прикрытых веках. Слишком тот, кого обычно видят все, кроме Райнера.       Слишком внезапно и обезоруживающе родной.       — Хочу тебя поцеловать, — как в бреду говорит Райнер.       — А я все еще хочу вырвать твой язык. Болтаешь много.       — И что же тебя останавливает?       — Смысла никакого — все равно регенерируешь его обратно. Неохота мне каждый раз напрягаться, — Порко поворачивается, вопросительно вскидывает брови. Глаза у него блестят. — А тебя?       Браун отвечает честно:       — Ты меня убьешь.       — Само собой, — весело соглашается Галлиард, — но ты представь, что это ради Марлии. Тогда совершать самоубийство будет не так страшно.       — Я не боюсь.       Порко смеется, обнажая ровный ряд зубов — кажется, Райнер впервые видит их не в оскале — качает головой. Щурит глаза — хитро, насмешливо. Говорит:       — Да ну? А какие тогда у тебя еще отмазки? Ладно, я привык к тому, что ты меня боишься, можешь не стесняться говорить это вслух. Наверное, думаешь, что я тут же обращусь и сожру тебя. Правильно думаешь. Давно надо было так сделать. Но мне просто тебя немного жаль. И лень. А вот ты как раз делаешь только то, что позволяют другие. Не что хочешь, а что разрешают — и желательно в письменном виде. Все боишься кому-нибудь поперек слово вставить. Вдруг отчитают или накажут — тут же разноешься и пойдешь стреляться. Так что, — похлопывает Брауна по плечу, — можешь мне тут сказки не рассказывать. Я тебя насквозь вижу.       Разворачивается к двери — наверное, пойдет в столовую, сейчас как раз время ужина. Улыбается странно — совсем не злобно, искренне, склоняет набок голову в похожем на игривость жесте и вздыхает:       — Бывай, трусишка Райнер. И старайся не поджимать сильно хвост, а то к брюху прилипнет.       Все-таки с девчонками сложнее. Их не стиснешь изо всех сил, не прижмешь к стене, не приложишь затылком о холодный бетон — случайно, конечно, в грубом и страстном запале; не сомкнешь пальцы на горле — так, что побелеют костяшки; не вопьешься им с губы с дикой яростью, застилающей взгляд; не прокусишь до крови, пьяняще вяжущей на деснах. Девчонки, они ведь нежные и хрупкие, пугливые, мягкие. Требующие осторожности и ласки.       Галлиард, к счастью, не девчонка.       Здесь все проще.       

* * *

      Светать начинает все позже, спать остается все меньше, а Порко каждый раз регенерирует все дольше. Сидит на кровати, окутанный плотным белесым паром — спина красивая, точеная; шея от синяков черно-пятнистая, как у рябчика. Райнер больше не переступает обозначенную однажды черту — подбирается, ходит около, все норовит хотя бы ее коснуться. Понемногу, крошечными порциями высвобождая из себя то страшное, что почти поглотило его самого; способ, правда, оказался ну совсем уж садистский — но грызть кого-то другого всяко лучше, чем рано или поздно целиком сожрать себя. Галлиард все равно не против, терпит стоически и даже молча, только иногда давая понять, что пора сбавить обороты — невербально, как-то по-особенному сжимая пальцами плечо Брауна. Сильно, коротко — как сигнал; тот уже научился его распознавать и вовремя останавливаться. Так и не понял, зачем все это самому Порко — спрашивать было бы странно, а самому додумывать желания не было. Просто в их затянувшейся ролевой игре наступил момент, когда жертве и мучителю пора поменяться местами. А мотивы у каждого свои.       Кожа Галлиарда становится однотонная, бледно-серая в тенях. Гематомы выцвели и растворились. Целехонький, будто и не тронутый — хоть набрасывайся и обгладывай снова. Только сил уже не осталось.        Скрипит кровать. Райнер вдруг хватается за еще каленое запястье, обжигается, но пальцы не разжимает. Говорит:       — Не уходи. Ложись со мной. Вдвоем поместимся.       Порко замирает в этой неудобной позе — так и не встав, но уже подавшись вперед. Руку не отдергивает. Не поворачиваясь, холодно отвечает:       — Отпусти.       И Райнер отпускает. Знает — Порко не из тех, кто повторяет дважды. Он уходит.       Постель остывает быстро. Примятые подушки отказываются принимать прежнюю форму, одеяло скомкано где-то в ногах, но Браун не обращает на него внимания, не тянется, чтобы укрыться. Сойдет уснуть и так. Почему-то совсем не холодно. Наверное, уже затопили. Наверное, даже переборщили — сильно жжет глаза под закрытыми веками, а в горле образуется ком. Это все из-за пересушенного воздуха. Надо проветривать перед сном.       Райнер отворачивается к стене. Начинает считать овец, чтобы поскорее уснуть. Совсем как в детстве. Хорошая была привычка — не вспомнить теперь, кто надоумил. Только вот в Либерио овец не водилось, и маленький Райнер видел их только на картинках. Все упрашивал маму съездить на ферму, поглядеть на зверушек. Представлял их каждую ночь, белых и кучерявых, как вата, весело прыгающих друг за дружкой по полю; считал усердно, сотнями, до последнего не желая отпускать сквозящий безмятежностью образ — а снился ему все равно частокол взведенных ружей, колючая проволока да бескрайний, уходящий за горизонт плац.       Доносится шум воды — девятнадцатая овца спотыкается и разбивает плюшевую морду. Остальные разбегаются. Сон не идет.       Вернувшись, Порко молча ложится в свою постель. Или Райнеру так кажется — непродолжительная возня, шорох и внезапный скрип половиц заставляет его открыть глаза и оглянуться. Увидеть у своей кровати силуэт Галлиарда.       Пришел. И притащил свое одеяло. Смешно. А еще — щемяще радостно, и в солнечном сплетении вдруг разливается расплавленный металл. Горячо; потом холодно, как если бы ветром распахнуло форточку, и затем снова горячо, сильно-сильно — уже во всем теле. Будто началась регенерация сама по себе, только на этот раз залечивая какие-то невидимые раны.       Порко мнется, ворчит:       — Двигайся давай. Нет, ты с краю. Не хочу на полу оказаться, а своей гигантской тушей точно можешь столкнуть. Вдруг тебе приснится стена Мария.       Руки сами тянутся к нему. Еще не до конца высохшему после душа, озябшему, пахнущему мылом и свежестью. Так идеально подходящему к этим самым рукам; он перелезает через Райнера, небрежно ткнув тому коленом в живот, отпихивая и освобождая себе место. А Райнер трогает его спину, гладит, касается предплечий, слепо шарит пальцами по влажной коже, не знает, куда деть руки, только бы ухватиться покрепче и больше никогда не отпускать. Вцепиться, прижаться — лишь бы не исчез посреди ночи. Галлиард устраивается у стены, кутается в свое одеяло, заставляя наконец отпрянуть, натягивает его до глаз — даже здесь обозначает границы. Отворачиваясь, сонно предупреждает:       — Только попробуй сунуть ко мне свои ледяные ноги. На улице досыпать будешь.       Райнер находит носом его колкий затылок и проваливается в сон.       У странных событий есть не менее странное свойство — порой они происходят… к лучшему?