Пилигримы

      Рин бесшумно расчёсывала длинные волосы после беспокойного сна. Закрывая глаза, она пыталась отогнать от себя странное горькое чувство, полынью разливающееся по груди. Нечто забытое и давно минувшее словно пыталось вновь ворваться в ее размеренный темп скучной жизни, чтобы взять свое.       В двадцать семь лет она была замужем за мастером уважаемого додзё, воспитывала дочь и двух сыновей, которые уже начали свое боевое обучение, традиционное для их семьи. Но даже будучи покорной хозяйкой домашнего очага, она сильно не любила, когда мужчины уезжали на военные сборы — совсем как в этот день — в такое время она чувствовала себя болезненно уязвимой, открытой потаенным кошмарам и переживаниям.              Черные волосы блестящими змеями струились по светлой коже, вырисовывая узоры, которые она не могла расшифровать. Проклятья, обереги. Задушат, отравят, плеснув яда в ее тихую кровь, лишат сна и жизни. Черный и белый, первозданное и непреодолимое противостояние, лейтмотивом вышитое в странном полотне ее жизни.                     Хотела бы она, чтобы все продолжалось, как есть?       Рин выросла. Она переросла тот этап, когда ей был нужен Манджи, убийца сотни, ставший для нее преданным другом, братом, отцом и учителем. Манджи, тот самый диковинный баланс.       Выйдя из комнаты, Рин встретила Сачи, юную помощницу по дому, уже приготовившую завтрак, который хозяйка совсем не хотела есть. Во дворе имения начинала цвести сакура, наполняя воздух своим терпким сладковатым ароматом, обычно пробуждающим от ледяного сна замерзшую за долгую зиму душу. Но Рин было очень тяжело дышать.       — Госпожа, вы не хотите завтракать?       — Нет, Сачи, я не голодна.       — Может, вы беременны? — спросила служанка, подмигнув.       Вряд ли. После отъезда мужа ее цикл не прерывался.       Рин отвела взгляд от Сачи, которая уже поняла ошибочность своего предположения. Девушка не любила, когда обычно улыбчивая хозяйка доздё грустила: это было так редко, что сразу ощущалось нечто заразительно тревожное. По этой причине она считала своей прямой обязанностью отвлечение госпожи от беспокойных мыслей.       — Может, вы хотите прогуляться по городу? Можем заодно сделать приятные покупки.       — Извини, Сачи, я не в настроении, — женщина отвернулась, словно желая отстраниться от происходящего, от девушки, от реальности.       — Возможно, оно и правильно, а то такие слухи ходят.       — Что такое?       — Говорят, в городе ужасный человек, посмотришь на него — словно смерть сама пришла за тобой!       Рин стало некомфортно от слов Сачи: муж и сыновья уехали, вдруг что-то случится? Её все еще пугала участь собственных родителей, хоть она и могла за себя постоять.       — Я сама его видела, он тут недавно проходил!       — Какой ужас, ведь наши воины уехали в Эдо! — Рин испуганно посмотрела на Сачи.       — Он весь такой большой, в потрепанном черно-белом косоде, а знак манджи на его спине — скорее издевка! — объясняла она, изображая ужасного, на ее взгляд, монстра.       Рин резко обернулась к девушке:       — Манджи на спине? — ее внутренности словно залили горячим воском, не дающим сделать вдох.              — Именно! Весь побитый, как пес!       — Когда... Когда ты его видела?       — Может, час назад, — ответила Сачи призадумавшись.       Рин не сказала ничего в ответ, выбегая за ворота дома. Может, ей все-таки удастся встретиться с ним, с Манджи, ее дорогим другом, которого она не видела десять лет.       — Госпожа, вы не боитесь? — кричала вслед Сачи, в ответ на что была лишь тишина.       Рин бежала изо всех сил в неудобных сандалиях и узком кимоно, сковывающем движения. Она неслась, не зная точного направления, не видя ничего впереди себя. Это не мог быть кто-то другой. Как он? Что с ним случилось? С кем он дрался? Без нее. Хоть кессен-чу и регенерировали его тело в мгновение ока, вряд ли он мог уйти далеко.       Догадывался ли он, как близко был к ней лишь час назад? Помнил ли он ее вообще? Неважно, главное — она помнит его.       Рин было сложно проходить через переполненный людьми утренний рынок. Да, людей было больше, чем обычно. И в этой разношерстной толпе она не могла разглядеть ни намека на черно-белые одежды с буддистским символом.       Неужели она так его и не увидит? Эта мысль острым ножом вонзилась в ее, казалось, зажившие раны, наполняя глаза, судорожно ищущие силуэт дорогого человека, слезами.       Она плачет вновь, как маленький ребенок, так любящий ходить с ним под ручку. Так любивший его. Казалось, ее крохотное сердце вот-вот вырвется наружу, и она упадет прямо на рыночной площади.       Ее взгляд устремился к мосту, соединяющему город с близлежащими селениями.       А он так и не изменился, глядящий вдаль и курящий табак из любимой трубки.       — Манджи! Манджии! — закричала Рин до боли в горле. Безумная, она думала, что он услышит ее на таком расстоянии да еще и сквозь рыночный гул, — Манджи!       Глотая слезы и сопли, она надеялась успеть. Дождется ли он ее? Манджи, подожди! Пожалуйста, еще немного.       Рынок был большим, с кучей прилавков и магазинчиков, полных покупателей. Рин было сложно протиснуться сквозь такое скопление людей, не разделяющих ее спешку, от которой, казалось, зависело само ее существование.       Сколько прошло времени, она не знала. Рин слышала лишь стук собственного сердца, готового разбиться вдребезги на сотни острых маленьких кусочков. Люди неохотно расступались перед ней, затрудняя ее движения и подводя ее ближе к краю.       Но Манджи уже не было на мосту — лишь десятки чужих, незнакомых лиц, не знающих абсолютно ничего о ее удушающей печали. Рин взвыла от бессилия, не обращая внимания на оборачивающихся прохожих, и продолжила бег.       — Манджи! Маанджи! — не унималась она, надрываясь.       Ответа не было.       Может, он устремился к выходу из города? Найдя в себе силы, она продолжила путь. Она должна его увидеть. Все это время она не слышала о нем абсолютно ничего, не получая никаких известий, словно он исчез не только из ее жизни, а из этого мира вовсе. В последние годы она начала его забывать, его образ, лицо стали стираться из ее памяти, ее мысли занимали другие, более приземленные вещи, и она невольно чувствовала глубокую вину перед человеком, с которым она прошла самый насыщенный и сложный период своей жизни, перед человеком, с которым она по-настоящему выросла.       Манджи нигде не было. Бессмертный воин словно испарился, забрав с собой все ее самообладание, надежду и покой. Рин упала на землю, выйдя за пределы города, не находя в себе сил двигаться вперед. Его нет, он не здесь. Она точно успела бы, если бы он шел этой дорогой. Но Манджи пошел в другом направлении. Снова. И это немое слово плачем вылилось из ее груди.       Сколько она так просидела, Рин не знала. Сколько слез она выплакала, не имело значения: эти слезы не могли вернуть то, что потеряно.       — Госпожа О-Рин! — кто-то присел рядом с ней, приобнимая за плечи, — Что с вами?       Рин не подняла даже глаз на Сачи, следовавшей за ней с самого дома.       — Я так боялась, как бы не произошло ничего ужасного.       Грудь Рин вновь сотряслась от немого крика. Все уже произошло. Она сама себе придумала, что сможет найти Манджи, и точно так же его и потеряла, будучи так близка к нему. История повторилась.       Рин поднялась на ноги, низко опустив голову, скрыв лицо за растрепавшимися волосами. Ее глаза были открыты, но она не видела перед собой ничего, слепо ведомая своей помощницей обратно домой. Она не стала уже думать о том, чтобы искать Манджи внутри города, расспрашивая прохожих, ей казалось, это был знак судьбы — не искать встречи с ним. Кто знал, что бы из этого тогда вышло. Наказанная самой собой, она молча шла, не подозревая о том, что чей-то зоркий глаз ненароком пал на ее сломленный образ.       Весь этот день для Рин прошел словно в ядовитом тумане. Она не могла трезво мыслить, продолжая плакать и не впуская к себе никого. Приподнявшись на кровати, она посмотрела на статуэтку Будды, стоящую у окна. Зажигая благовония и свечи, освещающие утонувшую в ночном мраке комнату, Рин села на колени, сложив руки вместе на груди. Молиться? За человека, которому нет места на небесах? За себя, не способную когда-либо вновь к нему приблизиться? Это все казалось таким обреченным и безнадежным. Желая освободить существ-скитальцев, Я всегда обращаюсь за прибежищем К Будде, Дхарме и Сангхе Пока не достигну сердца просветления       Так шептали ее губы слова знакомой мантры, которую она так по-особенно трактовала.       Манджи. Солнце, окроплённое кровью, божество, мстившее за нее. Она не смогла дать ему что-либо взамен, кроме собственного благоговения и слепой щенячьей верности. Что еще могла сделать девушка в шестнадцать? Он не желал ее тела, полностью владея ее сердцем. Он считал, что с ним она не сможет жить нормальной жизнью: не для цветущей молодой женщины тяжести вечного скитания и смерть, следующая по пятам, как старый знакомый.       Комната Рин была залита теплым солнечным свет, заставляющим открыть усталые заплаканные глаза. Рин болезненно поёжилась, пытаясь сохранить тепло своего тела под одеялом. Рядом с ней никого не было, хотя, казалось, совсем недавно на этом месте спали.       Выглянув из комнаты, она никого не увидела внутри. Она одна дома? Сакура уже цвела в саду, а ветер разносил ее яркий весенний аромат по всей округе. Но кто-то сидел на скамейке у благоухающего дерева, явно наслаждаясь неспешным зрелищем.       — Проснулась, соня?       Этот голос.       Это не ее муж.       Голос из прошлого, голос забытого призрака, нарушивший полотно ее реальности. Манджи.       Он обернулся к ней, хитро улыбаясь уголками губ, и глядя на нее единственным левым глазом.       Рин не могла поверить в происходящее. Он в ее саду. Целый и невредимый, аккуратно подстриженный, в чистом косодэ. Ни синяков, ни царапин.       — Садись, — он жестом указал на место рядом с собой.       Она послушно подошла и села на скамейку напротив дерева сакуры. Он смело приобнял ее за талию, вызывая у Рин недоумение и робость, покрывающие ее бледные щеки ярким, почти юным румянцем.       — Ты смущаешься так, будто впервые меня видишь, хе, — подколол Манджи, глядя на нее сверху вниз.       — Но, Манджи… как ты здесь оказался? — Рин не понимала, что она видит перед собой.       — Как я оказался в собственном доме? Ха, даже не представляю. Тебе рассказать всю историю? — иронично сказал он.       — Да, — Рин хотела знать.       — Ох, женщина, странная ты сегодня. Ладно, мне твои причуды не в новинку. С какого именно момента начать?       — Со смерти Аноцу.       Манджи удивленно взглянул на Рин, прищурив свой целый глаз, словно она говорила что-то безумное.       — После смерти Аноцу мы с тобой продолжили путь, прибыли на этот остров, где жители упросили меня возродить их додзё, мастер которого скончался за много лет до нашего прихода. Мы поженились, наделали детей и радуемся жизни, — сказал он, проводя рукой по ее животу, опуская ее ниже и мягко касаясь носом ее зардевшейся щеки, — Боги, почему ты так смущаешься?       Что она могла сказать? Что она не ожидала видеть его своим мужем, что она живет абсолютно другой жизнью? Как же неловко. В ее мечтах так не было.       Рин взглянула на него широко раскрытыми глазами. Все выглядело таким реальным, что ей действительно хотелось в это верить. Их сад, дом, Манджи, такой счастливый и отдохнувший.       — Что с кессен-чу?       Манджи сделал еще более удивленное лицо:       — Ты совсем ничего не помнишь?       — Нет, Манджи.       — Меня всего лишь неделю не было, Рин, ты так скоро и меня самого забудешь, да?       Волнение нарастало внутри Рин: нет, нет, никогда!       Она взяла его руки в свои, виновато глядя на него, словно вымаливая прощения за какой-то страшный поступок:       — Не говори так, Манджи, я никогда не смогу тебя забыть!       Он все так же испытывающе смотрел на нее, пытаясь понять, что с его женой не так.              — Кессен-чу ведь покинули мое тело, когда первые мои ученики начали свой самостоятельный путь года два назад. Яобикуни сказала, что так я оставил меч, а тысячу злодеев убьют за меня мои последователи.       Рин была изумлена. Действительно, этот Манджи был другим, полным жизни, не таким, каким он был в ее выцветшей памяти. Вот оно, колесо сансары. Ученик и учитель, отец и сын, лидер и последователь.       — Поцелуй меня, Рин, — тихо, но при этом властно сказал он, проведя влажным языком по своим сухим губам.       А Рин не смела его ослушаться. Он был здесь, совсем рядом с ней. Она чувствовала его тепло своей кожей, его сердце билось в унисон с ее.       Осторожно, словно это был первый в ее жизни поцелуй, она коснулась его дрожащими губами, которым он охотно ответил, углубляясь и притягивая ее тело ближе к себе. Все внутри Рин наливалось блаженным теплом, концентрируясь в зоне солнечного сплетения. Его губы на ее ощущались такими знакомыми, органичными и реальными. Казалось, она никогда не знала другого мужчину, будучи всю жизнь верной лишь ему. Она знала его поцелуи, она знала его вкус, сладковато-горький от любви к табаку. Вся та жизнь с ним, которой никогда не было, но о которой она так мечтала в юности, пронеслась в ее голове. Их приключения, их любовь, их дети, друзья, посещающие их большой дом. Правая рука Манджи скользила по ее спине, останавливаясь на ягодицах, собственнически поглаживая и жадно сжимая.       Это было таким естественным. Она, Манджи, его власть над ней, ее полное подчинение его страсти, пробуждающей пылкое желание в ней самой.       Манджи целовал линию ее подбородка, лаская чувствительную кожу языком, наслаждаясь характерным терпким вкусом. Рин не могла подавить свои вздохи, обнажающие ее слишком явные желания.       — Хочешь меня с утра, — ухмыльнулся он ей на ухо.       Рин не ответила ничего, кричащим согласием обняв его.       Он крепко схватил ее под спиной и коленками, относя ее в их комнату, совсем как беспомощное маленькое дитя. Рин не прекращала его целовать, не ослабляя своих объятий. Никогда прежде она не чувствовала себя счастливее, чем здесь, с Манджи, не скрывающим своих чувств к ней; когда она не стеснялась себя, давая волю этому прожорливому пламени внутри себя, и пытаясь удержать его подольше в своем чреве.       Рин была уже не той маленькой девочкой, которой нужен был его меч, она выросла, отомстила за семью и получила, наконец-то то, чего заслуживала. Они слишком хорошо знали друг друга, чтобы разойтись или остаться просто друзьями. Если бы он не ушел тогда, все действительно сложилось бы иначе. Может, даже так. Никто никогда не любил другого человека так, как она в этот миг. Для Рин не существовало больше иной жизни, ее губы ласкало лишь одно родное слово.       Манджи.       Она получала ответы на все свои вопросы, не произнося их вслух. Язык их тел обнажал истину и говорил даже больше, чем она хотела узнать.       В этом мире она была счастлива более, чем когда-либо раньше. Она была на своем месте со своим мужчиной, с которым чувствовала то, что никогда не представлялось ей возможным. Казалось, Рин была готова разделять его страсть вот так до самого конца, отдавая, получая, наполняя и согревая.       Но Рин принадлежала совсем другой реальности. В ней не было Манджи, искупившего свою вину и получившего прощение. В ней не было их, таких счастливых и готовых жить эту жизнь. И от этих отрезвляющих мыслей, связывающих ее горло тугой удавкой, она закричала в темноте, не чувствуя рядом тепла Манджи, столько раз истекающего кровью за нее. Из-за нее. Она рыдала, обхватив себя слабыми холодными руками, которым так не хватало желанной цели. Как так получалось, что ее муж за все семь лет брака не смог вызвать в ней таких сильных и глубоких чувств, как ее телохранитель, ни разу ее не коснувшийся за год опасного приключения?       «Женщины нашей деревни высекают на нем узор и дарят мужчине, которого любят», — вдруг вспомнила Рин слова Доа. Она резко встала с кровати, хватая с собой одну из догорающих свечей у образа Будды. Покопавшись в своих вещах, она нашла тот самый маленький кинжал в деревянных ножнах. Ее слабые руки едва ее слушались. Левая ладонь крепко держала ножны, прижимая их к животу для баланса. Высекая прямую вертикальную линию священного знака манджи, она чувствовала, что вкладывает в действие всю себя.              Проводя горизонтальную линию, она едва не соскочила ножом на руки, на запястья, все еще горящие шрамами ее жертвы ради спасения своего телохранителя. Но именно короткие насечки по краям символа поранили ее. Дьявол в деталях. Но ей было не жалко: алые капли ее крови никогда бы не окупили всей крови, которую он пролил ради нее, для достижения ее цели. Взволнованный трепет в животе создавал ощущение, что Рин вырезала этот незатейливый узор на кинжале для жениха, которого она скоро узнает. В этом было что-то сакральное, даже священное. В этом был он, ее божественный хранитель.       Полностью отдавшись процессу, она вырезала вокруг символа манджи языки огня: ведь она сама, как пламя, только лишь саму себя согреть не может. Такой ли он ее запомнил? Беспомощной и так тоскующей по нему. Горечь ее слез освятила ножны и ритуальный клинок, создавший узор. Хотя бы на этих деревянных ножнах они будут всегда вместе, неразрывно, дополняя друг друга.       Это было так странно. Рин жила без него все это время, полностью изменившись, создав семью и вернувшись в касту, которой всегда принадлежала, сохранив честь своих предков. И она была готова оставить это все, только чтобы увидеть его еще один раз.       Но это вряд ли когда-то произойдет. Не в этой жизни, да и вряд ли в следующей.       Только она будет продолжать его любить всем своим существом в каждом из своих воплощений, чтобы он никогда не был одинок.       Мы расстаемся, чтобы встретиться вновь.