Кто молчать не умеет, тот лишние речи заводит нередко; быстрый язык накличет беду, коль его не сдержать,
— сказал мудрый Один. И спустя год мирной домашней жизни Флоки метёт своим поганым языком, жалуясь Хельге, что в семьях нет счастья, что он чувствует себя пойманным в ловушку, что она слишком хороша для него… Тьма в очередной раз накрывает его разум, и он изрыгает злые, обидные слова, будто ребёнок, сам не знающий, чего хочет, и бежит в Каттегат впереди собственной тени, мечтая скорее отправиться в новый викинг в Уэссекс под предводительством Рагнара конунга, плечом к плечу со старыми друзьями, бежит, оставляя позади своё величайшее счастье. И Боги наказывают его за неблагодарность и скудоумие. Именно в этом походе начинается нескончаемая череда бед и потерь, в которую исподтишка, незаметно превращается его благополучная жизнь. Флоки впервые плачет под небом Англии, у Пепельного холма, сидя над мёртвым Торстейном — ближайшим другом после Рагнара, с которым они не раз спасали друг другу жизнь в бою и пили из одного рога на пирах, с которым однажды делили постель с Хельгой, с которым собирались пройти под полосой дёрна и смешать кровь. Флоки отбил его, раненого, у англичан в первом сражении, Флоки отсёк ему гниющую руку и прижёг рану, Флоки смотрел, как шатающийся от слабости Торстейн выходит на свой последний бой и перед самой смертью убивает врага его же собственной стрелой, Флоки на руках отнёс его в лагерь после битвы. Да, войны происходят затем, чтобы Один отобрал себе в чертог лучших бойцов для последнего сражения с чудовищами во время Рагнарёка. Да, уже сегодня Торстейн встретится с Всеотцом, отведает мяса Сэхримнира и чудесного мёда, которым его будут потчевать валькирии, станет биться насмерть с другими героями, снова воскресать и любоваться золотым убранством Вальхаллы… Но не пировать ему больше в медовом зале Каттегата, не играть в мяч и тавлеи, не шутить и не рассказывать саг, не жениться и не взять на руки своего ребёнка, не стать побратимом Флоки, не прийти ему на выручку в бою, не беседовать с ним до рассвета у очага. Слёзы бегут по щекам, размывают грязь и кровь, а в душе кипят боль, обида, злость. Больше невозможно закрывать глаза на опасность, которой Рагнар подвергает и себя, и всех своих людей, и самих Богов, пригрев на груди ядовитую змею. Зачем им нужна была эта битва — за чужой холм в чужой стране, за чужой трон, за чужого бога? Для чего здесь полегло столько славных воинов? — Неужели ты уже в своём сердце отвернулся от наших Богов и обратился к христианскому богу? — спрашивает Флоки, глядя в глаза Рагнару, и голос дрожит и срывается, но он упрямо продолжает: — К этому тебя склонял твой друг Этельстан? И что же он слышит в ответ от Рагнара, своего друга, которому не раз делом доказывал свою преданность, ради которого готов был на что угодно? — Заткнись, Флоки, — говорит он, и желваки ходят у него на лице, а в глазах — ледяная ярость. И Флоки затыкается. Глубоко вздыхает, закрывает Торстейну глаза, вытирает слёзы с лица, только плевок вытереть с души не может. Горько так, будто он хлебнул желчи вместо пива, больно, словно в груди засела пущенная из укрытия стрела. В День Знамения Богов Флоки не замечает, что плачет — просто вдруг оказывается мокрым лицо. Так происходит, когда дряхлый Стендер рассказывает Рагнару о гибели их поселения в Уэссексе, разгромленного христианским королём и его лицемерным сыном. В который раз Флоки пытается достучаться до Рагнара, обратить его внимание на очевидное: все эти события не случайны, они складываются в зловещее предупреждение Богов доверчивому конунгу, подпустившему к себе христианского жреца слишком близко. Но разум Рагнара отравлен, затуманен коварным Этельстаном, и он с присущим ему благородством берёт всю вину на себя, и Флоки уходит, отчаявшись переубедить его. И после разговора с Бьёрном, который и сам волнуется за отца, Флоки не чувствует, как текут слёзы, пока не ощущает солёный вкус на губах. Флоки глуп, но не настолько, чтобы не признать: он бессилен повлиять на Рагнара. Слишком поздно он спохватился, и сознание друга уже отрезано от реальности прочной стеной, в которой не пробить бреши никаким словам, никаким знамениям, ни даже священному браслету Этельстана, который тот — немыслимое святотатство! — бросил в воды фьорда, словно черепки от расколотого горшка! Даже помочись жрец на изваяние Одина, Рагнар найдёт ему оправдание! Ну что же, Флоки пытался достаточно. У него есть свой дом, жена и ребёнок, его дело — строить корабли, и он принесёт куда больше пользы, вернувшись к ним. Может быть, Бьёрну удастся воздействовать на отца; по крайней мере, он расскажет об опасности остальным хирдманам. Молодому сыну конунга поверят охотнее, чем сумасшедшему корабельщику… Но когда же место Флоки подле Рагнара занял Этельстан, когда чужой мёртвый бог стал ему милее родных и живых, когда жизни собственных соплеменников стали для него разменной монетой?.. И только когда из-под стамески Флоки, наносящего последние штрихи на голову идола, которая должна украсить штевень одного из кораблей, начинает литься кровь, он ясно понимает всё. Как мог он, дурак, не сообразить раньше, о чём ему толковали Боги, не догадаться, что не Рагнара они желали предупредить, а ему дать указание? Всё встаёт на свои места: и смерть Торстейна, и рисунок внутренностей из разрезанного живота барана, принесённого в жертву по возвращении из Англии, и рана, изуродовавшая непраздную Торунн, и фигуры, начертанные в небе перелётными птицами, и приход Харбарда в Каттегат, и полузабытые сны, и рассказ несчастного Стендера, и неясный шёпот лесных духов… Сердце колотится, едва не ломая рёбра, мысли сменяют друг друга со скоростью летящего по волнам драккара, все члены дрожат от напряжения, пока Флоки пересекает фьорд на своей маленькой лодке, пока идёт по улицам Каттегата к дому жреца. Этельстан не пытается защитить свою жизнь, не берёт в руки оружия. Его последние слова обращены к его слабосильному богу. Флоки радует жертвой своих Богов, одним ударом топора отправляя христианина в его убогий рай, и слёзы ярости, слёзы исступления, слёзы экстаза оставляют две мокрые дорожки на его щеках. Он погружает пальцы в тёплую солёную кровь, отмечает ею свой лоб, вкушает её — не для того, чтобы омолодиться или обрести новые силы, но затем, чтобы изменить судьбу. Не свою — на себя ему плевать. Судьбу Рагнара. Судьбу своего народа. Судьбу родных Богов. Он выполнил то, что они предназначили ему, он послужил им, защитил их, насытил, согрел. И поначалу всё идёт прекрасно. Пьянящий восторг первых походов, уверенность в победе, ощущение собственной силы окрыляют Флоки, захватывают, кружат голову. Рагнар тоскует по Этельстану, но так уж устроена жизнь: порой, чтобы излечиться, нужно проглотить горькое снадобье, гниющую конечность необходимо отсечь, без боли не родить дитя. С Рагнаром верные люди, с Рагнаром Боги, с Рагнаром удача, с ним он, Флоки, ближайший друг, с ним его любовь и преданность. И душа Рагнара уже очищается от яда, которым отравлял её христианин. Он признаёт, что был не в себе и напрасно не слушал Флоки, говорит, что тот нужен ему — нужен больше, чем когда-либо! — и обнимает его за плечи, как в старые времена, и просит его возглавить поход, и сажает на своё место, место вождя! Флоки готов плясать и хохотать, сворачивать горы и разгонять тучи, готов оторваться от земли и полететь — но он сидит за столом и внимательно слушает предложения соратников. Построить осадные сооружения — меньшее, что он может сделать для Рагнара, для завоевания Парижа. Идеи проносятся в голове с невероятной быстротой, новые решения, простые и гениальные, озаряют его сознание, будто вспышки молнии, работа горит в руках, да и может ли быть иначе, если его руками действуют Боги? Он не нуждается ни в пище, ни в отдыхе, и в кратчайшие сроки на водах и берегах Сены вырастает целый город осадных башен, и Флоки парит над ним, словно Хугин, и смеётся, как в прежние дни. — Время топора! Время меча! Щиты расколоть! — кричит Флоки в ночь перед штурмом, и его голос летит над холмом, над рекой, над городом-крепостью. Он повторяет эти слова снова и снова, славя Одина и Тора, делясь со своими воинами воодушевлением, упоением, храбростью, силой, и бесчисленная армия норвегов за спиной подхватывает его клич, ревёт тысячей голосов, раздирая тишину ночи. Заканчивается последний бесповоротно счастливый день в его жизни. Флоки начинает плакать, когда становится ясно, что Париж не взять. Когда нашпигованные арбалетными болтами воины начинают падать с лестниц так часто, что глазам не уследить. Когда под стенами крепости в три слоя ложатся мёртвые викинги. Когда ревущее пламя охватывает и башни, и людей на них. Когда вода Сены краснеет от крови норвегов. Он плачет, глядя, как окровавленный Рагнар обнимает едва живого Бьёрна, утыканного болтами. Срывая голос, он кричит, взывая к Богам, обвиняя и умоляя их, и огонь, пожирающий башню, сушит слёзы раньше, чем они срываются с ресниц. Всё это — его вина, его наказание, и Флоки собирается совершить единственное, что ему остаётся — убить себя. Но что-то мешает. Боги полагают, что он испил ещё не всю чашу горя, отмеренную для него. После боя Хельга находит его вдали от лагеря стоящим по горло в реке. Она злится на него. Накануне он, охваченный восторгом, рассказал ей правду об Этельстане, хохоча, как безумец, а теперь она бросает упрёки и обвинения ему в лицо — и убегает от него, не обернувшись, скрывается в тумане, не слушая, как он зовёт её, умоляет её остаться, протягивая к ней руки. И тогда Флоки ломается. Он плачет навзрыд, и нет больше ни стыда, ни гордости, ни земли, ни небосвода, только чудовищная бездна нечеловеческой, невыносимой боли. Эта боль накрывает его с головой, словно мутная речная вода, будто он утонул в ней и пошёл по земле неупокоенным, неприкаянным духом. Каждое движение даётся так тяжело, точно крепкие ремни опутали всё тело. Мыслям нет места в голове, чувствам, кроме раздирающей боли — в душе, нет сна, и он до рассвета ворочается на своём одиноком походном ложе — и мёрзнет, невзирая на тёплую летнюю погоду, всё время мёрзнет, словно Нифльхейм уже открыл ему свои ворота. Этот мертвенный холод превращает непролитые слёзы в груди в колючий лёд, и острая глыба день и ночь шевелится под рёбрами, режет изнутри, будто ножами. Флоки не плачет, стоя у огромных погребальных костров, отправляющих в Вальхаллу сотни погибших по его вине воинов, и огонь этих костров не может согреть его. Флоки не плачет, когда Хельга брезгливо отталкивает его руки, отказывается говорить с ним, уходит, смерив его ненавидящим взглядом, и он не знает, как она проводит дни, что ест, где спит. Флоки не плачет, когда к нему приходит израненный, отстранённый, разочарованный Рагнар. Не плачет, когда собственными глазами видит, как его крестит в реке франкийский христианский жрец. Не плачет, когда вырезает для него, умирающего, последний корабль, только доски кажутся тяжёлыми и холодными, как камень. Не плачет, когда Бьёрн выходит из его шатра и объявляет, что Рагнар умер. Флоки не хочет плакать, прощаясь с Рагнаром. Своим крещением он дотла выжег в нём всё уважение, всё восхищение, всю любовь. Он предал своих Богов, свой народ, предал Флоки. — Я ненавижу тебя, Рагнар Лодброк! — хрипит он, бросаясь с кулаками на гроб, и эта ненависть потоком изливается из него, словно гной из старой раны… Но вместе с гноем хлещет живая кровь, и он обнимает гроб, прижимается к нему лицом и шепчет: — И люблю тебя всем сердцем… — И слёзы впитываются в свежее дерево, на котором он сам вырезал узоры, и руки гладят шершавые доски, как никогда больше не погладят живое тёплое тело, и смутен мир от скорби, и половина его души лежит в смертной ладье, холодная и безмолвная навеки. Но Рагнар хитёр, как сам Локи, хитёр так, как Флоки никогда не был. Его смерть оказывается лишь уловкой, исполняется пророчество Провидца о том, что не живой, а мёртвый возьмёт Париж, и Рагнар, ослабленный ранами и болезнью, почти в одиночестве завоёвывает город. Удача конунга, благословение Богов, сила норвежской земли по-прежнему с ним. И любовь Флоки. Как мог он думать, что Рагнар действительно пожелал креститься? Как мог полагать, будто ненавидит его? Рагнар жив, жив, и всё остальное неважно. Неважно, что он знает об убийстве Этельстана. Флоки объяснит, что сделал это для его же блага, расскажет о знамениях Богов, докажет, что не мог поступить иначе, и Рагнар поймёт, поверит, согласится, и всё станет как прежде. Пусть он только поправится. Флоки вырезает на костях целебные руны и кладёт их на грудь спящего Рагнара. Он проводит рукой по его лицу, по тёплой гладкой коже своего живого друга. Это ощущение мягкого тепла на кончиках пальцев остаётся с ним даже тогда, когда всё тело охвачено смертным мокрым холодом, когда прикованные к стенам пещеры руки выламываются из плеч, когда беспрестанно капающая на голову вода сводит с ума, когда в ушах звучит злорадный, издевательский голос Рагнара: «Ты заставил страдать меня, а теперь я заставлю страдать тебя». Почему он просто не убил его? В чём провинилась Хельга, бледная, полупрозрачная, как тёмный альв, шатающаяся от слабости и всё равно упорно держащая чашу над его головой, словно верная Сигюн? Неужели Боги в самом деле отвернулись от него, от неё? Когда Рагнар, зашедший в пещеру, спрашивает у Хельги: «Ты ему не сказала, верно?», Флоки перестаёт дышать, будто пробитый насквозь копьём. Хельга оборачивается к нему, дрожащая, страшная, словно давно мёртвая — ввалившиеся глаза, потрескавшиеся губы, почерневшее лицо. — О чём ты мне не сказала? — шепчет он, в глубине души уже зная ответ. Он не может услышать его и не может не услышать. — Наша дочь умерла, — шелестит Хельга, и больше он ничего не слышит, не видит, не ощущает. Он кричит, дико, страшно, воет, как Фенрир, до тех пор, пока голос не превращается в едва слышный хрип, пока не трескаются до крови губы, пока от слёз не воспаляются веки, пока коростами не покрывается лицо. И тогда он продолжает кричать без голоса и рыдать без слёз, выгибаясь дугой, повисая на прикованных руках, раскачиваясь на верёвках, падая, падая, падая в пропасть, у которой нет дна, нет конца, только непроглядная тьма и всепожирающая боль. И вечность спустя приходит Рагнар, и почему-то он приносит не смерть, а освобождение, перерезает верёвки, и Флоки падает на Хельгу всей тяжестью, и она держит его. Она пытается отвести его домой, к очагу, в тепло, но он умоляет показать ему могилу, и они бредут, как два старика, сгибаясь от жестокого зимнего ветра, к укромному месту среди деревьев и камней, и Флоки падает на снег, припорошивший могилу, вцепляется в твёрдую промёрзшую землю и желает только слиться с ней, закостенеть, одеревенеть, превратиться в камень, провалиться туда, где лежит его мёртвая дочь, и снег не тает под ним, и только слёзы с шипением растапливают снег — а может, это из его сорванного горла вырывается шипение вместо крика? — а потом и слёзы замерзают на лице ледяной коркой поверх корост, а потом затихает скованное холодом сердце, и чёрная бездна поглощает его. Он приходит в себя в тёмной дымной горнице под меховым одеялом. Одеяло тяжёлое, пышное, но он корчится от холода, который, кажется, течёт по сосудам вместо крови. Жестоко болит каждая кость, каждый сустав, каждый мускул, каждая жила, словно их грызёт жадный Нидхёгг, не хватает воздуха, никак не удаётся вдохнуть поглубже распухшим горлом, в груди хрипит и клокочет. Хельга поит его травяными отварами, прикладывает припарки к спине и груди, чертит на теле руны золой и кровью, гладит по охваченной жаром голове, ложится рядом и пытается согреть. Он едва помнит себя, почти всё время пребывая в болезненном забытьи, и ему видятся бесконечные сражения, кровавые моря, и горы рушатся на землю, и рвутся цепи, и Йормунганд изрыгает яд, и раскалывается небо, и умирают Боги, и бушует пламя, и нет ни отдыха, ни избавления от этих видений. А когда они ненадолго отступают, наваливаются мучительная боль и удушье, и он дрожит, сжавшись в комок под одеялом, обливаясь холодным потом, и надсадный кашель раздирает грудь, отдаётся ударами молота в голове, выжимает слёзы из глаз, и остатками гаснущего сознания он жаждет скорее умереть — и плевать, что на соломе, а не в бою, отправиться в Хельхейм вслед за дочерью, только жаль Хельгу — какие тролли её принесли тогда к нему за прялкой себе на горе?.. Но смерть всё не приходит, и он смотрит в Хельгино лицо — бледное, осунувшееся, постаревшее, заплаканное, — и горько, трудно шепчет: «Прости меня», зная, что не заслуживает никакого прощения. А когда она скрывается, встаёт перед глазами лицо Рагнара — другое, молодое, ещё не расписанное рунами и узорами. Теперь он не придёт, как девять зим назад, когда Ролло избил его до полусмерти, не скажет: «Тебе надо набраться сил. У нас столько дел: надо построить целый флот! Мы с тобой ещё многого не видели. Наше путешествие только начинается». Теперь на краю смерти Флоки видятся вовсе не далёкие земли, которые они с Рагнаром должны повидать. Теперь между ними столько крови, грязи, слёз, лжи, смертей, обид, предательств, что не разгребёшь вовек, и жить незачем больше. Но почему-то Флоки живёт. Благодаря заботам Хельги отступает лихорадка, легче становится дышать, словно Мара разжимает костлявые пальцы на его горле, и он уже может проглотить несколько ложек каши и в одиночку дойти до задка — медленно, хватаясь за стены, останавливаясь отдохнуть, но сам, а не повиснув на плечах жены. Злая немочь понемногу оставляет тело — зато перетекает в душу. Всё время попадаются на глаза деревянные игрушки, которые он вырезал зимними вечерами, маленькие одёжки, которые шила и вязала Хельга, куклы из лоскутов, крошечные отпечатки перепачканных в краске и золе ладошек на стенах. Всё время слышится звонкий голосок дочери, топот её ног по земляному полу, всё время кажется, что вот-вот она выбежит из-за угла. В полусне он ворочается осторожно, чтобы не задеть тёплый комочек под боком, и просыпается, не найдя его. Тело помнит, сколько места она занимала в объятиях, чем пахли её волосы, как щекотно было шее, когда она шептала ему на ухо свои детские секреты. А теперь вместо ребёнка в его доме поселилась смерть, и никуда её не деть, не спрятать, не остановить, не забыть, и эта огромная зияющая пустота заслоняет весь мир, затягивает в небытие. И Флоки плачет, плачет, плачет, не имея сил даже попытаться скрыть это от Хельги, и она обнимает его и плачет вместе с ним, и они вместе погружаются на дно этого моря слёз. Но дни проходят за днями, землю заметает снегом, приближается Йоль, и Флоки выздоравливает. Он бродит по улицам Каттегата, как призрак, потерянный, опустошённый, неприкаянный. Однажды он заходит к Провидцу, и слепец говорит, что давно ждал его, и облизывает его ладонь вместо того, чтобы протянуть свою, и Флоки оторопело смеётся — впервые, — и торопливо покидает дом, потому что смех переходит в плач. А потом в их с Хельгой пустой печальный дом приходит дроттнинг Аслауг с маленьким Иваром и просит Флоки стать воспитателем её сына. — Я хочу, чтобы ты обучил его нашей вере, — говорит она. — Наставь Ивара на путь истинный, научи его ненавидеть христианского бога так же, как ненавидишь его ты. Только ты можешь сделать это. Не Рагнар. Научи его быть викингом. Научи его истинной древней вере. Мальчик, ровесник Ангрбоды, смотрит на него отцовскими голубыми глазами и улыбается. Флоки кивает молча, потому что горло сдавливает судорога. И с этого дня в его доме начинает снова звучать детский смех. Ивар не умеет ходить, но он внимательно слушает рассказы о Богах и героях, о создании земли и неба и Рагнарёке, о девяти мирах и происхождении ветров и волн, споро постигает магию рун, обучается искусству играть в хнефатафл и другие тавлеи, пишет, рисует и вырезает по дереву вместе с Флоки. Мальчик забавляется с игрушками Ангрбоды и обнимает Флоки за шею крепкими ручками, когда тот поднимает его, и Хельга тихо улыбается, глядя на них. В Йоль Флоки надевает новую одежду и впервые раскрашивает кайалом веки, и они с Хельгой идут с факелами в хвосте торжественной процессии, а потом вместе со всеми глядят на праздничный костёр и слушают пение жрецов. Заканчивается самая длинная ночь года, и солнце поворачивает на весну. А весной Флоки с Хельгой отправляются в новый викинг на Франкию. Он впервые в жизни идёт на корабле, построенном не им — на драккаре вестфольдского конунга Харальда Прекрасноволосого и его брата Хальвдана Чёрного. Когда огромный флот отплывает от берегов Каттегата, Харальд обнимает Флоки, похлопывает по плечу и спрашивает: — Ну, как ты себя чувствуешь? — Счастливым, — лжёт Флоки. Счастливым он не будет, пожалуй, больше никогда, но сейчас ему в самом деле хорошо и спокойно. — Будто я в кругу друзей. — Ты и есть в кругу друзей, дорогой Флоки, — отвечает Хальвдан. — Ты и мы во многом похожи, я чувствую это сердцем. Флоки улыбается ему. А когда Харальд спрашивает: — Но признайся, ты бы предпочёл плыть в одном корабле с Рагнаром? Флоки говорит правду: — Нет. Я со своими новыми друзьями, которые любят Богов так же, как я, и никогда не предадут их, — и весело смеётся, и рука Харальда греет его плечо сквозь лёгкий кожаный доспех. Флоки только грустно усмехается, когда становится ясно, что подлец Ролло перебил всех своих людей — людей Рагнара! — оставшихся зимовать во Франкии, и перешёл на сторону врага. Чего ещё можно было ждать от старого предателя, да ещё и крестившегося едва ли не в самом первом походе, о чём он не раз предупреждал Рагнара? Но его Рагнар не приковывал к позорному столбу, не заточал в пещере, не пытал, не унижал перед всем Каттегатом после того, как он примкнул к ярлу Боргу, убил Арна и едва не убил Флоки, его Бьёрн предпочёл оставить на зиму во Франкии вместо Флоки… Ролло отрабатывает свои новые богатые одёжки и франкийские харчи сполна, и прямо перед наступающим флотом меж двух фортов поперёк Сены натягиваются толстые цепи. Флоки успевает только подумать, что решение вообще-то остроумное, и тут корабль Харальда переворачивается, и он летит в ледяную речную воду. Поначалу он ещё барахтается под градом стрел, среди горящих кораблей и умирающих воинов, а затем молча идёт ко дну. Вот и всё, проносится в голове, наконец-то, жаль только, что не в море, и Хельгу, оставшуюся в лагере на берегу, жаль. Подходящая смерть для лжеца: тонуть и тонуть ему отныне не в Сене, а в ядовитой реке Слид в подземном Хельхейме… И, не в силах больше терпеть, он вдыхает воду, закашливается, вдыхает ещё больше, и грудь раздирает изнутри, жжёт, словно он проглотил факел… А потом наступает безмятежность. И тут на вороте доспеха смыкаются чьи-то пальцы и тащат его наверх. Флоки выныривает, судорожно втягивает воздух, давится, кашляет, пока кто-то волочёт его за собой по воде под дождём из стрел и болтов, и две пары рук втаскивают его на корабль, а миг спустя через борт переваливается и падает на Флоки его спаситель, и Флоки таращится на него, словно на засиявшее посреди ночи солнце, потому что, опираясь на его грудь, от воды отплёвывается Рагнар. На пути к лагерю Флоки долго блюёт мерзкой речной водой, свесившись через борт с подветренной стороны, кишки скручиваются в мучительных судорогах, резкими толчками выбрасывая мутную жижу. Когда нутро наконец перестаёт сокращаться, он бессильно рушится на палубу и вытирает дрожащей рукой пот со лба, но тут же вскакивает на ноги, потому что в ноздри бьёт запах дыма и крови. Лагерь растерзан, разбит, разорён. Тут и там валяются окровавленные трупы женщин и детей, дымят пожары, земля изрыта копытами. Флоки не помнит себя, выпрыгивая за борт драккара, бегая среди порушенных палаток и затоптанных кострищ, вглядываясь в раскиданные по лагерю тела, снова и снова выкликая имя Хельги, и волосы шевелятся на голове от ужаса, и внутренности превращаются в колючий ледяной ком. Хальвдан зовёт его, и он мчится к распростёртому на земле телу, и в первый миг кажется — мертва! — и сердце цепенеет, но, приблизив ухо к её лицу, он слышит тихое дыхание, и обнимает её, израненную, обожжённую, беспамятную, но живую, и бормочет какую-то успокаивающую чепуху, и просит, умоляет её не умирать, и поднимает её на руки, уносит под навес, обмывает и смазывает целебным бальзамом её раны, читает заклинания, вырезая для неё рунную палочку, кладёт ей на грудь, целует её в ссохшиеся губы — и только тогда к горлу подкатывают слёзы. Он выходит из шатра под проливной дождь, и дождь вмиг промачивает не успевшую до конца высохнуть одежду, остужает пылающую жаром голову. Флоки глубоко вздыхает и бредёт прочь от лагеря, переходит вброд разлившийся ручей, садится на мокрую траву, дышит, как загнанная лошадь, стараясь успокоить бешено колотящееся где-то в горле сердце, и тут мир смазывается, расплывается, теряет чёткость, и к нему приближается дроттнинг Аслауг, которой вообще-то положено быть за морем, в Каттегате, опускается рядом, нежно целует его, и он отвечает на поцелуй, и слёзы всё-таки выкатываются из-под сомкнутых век. Аслауг садится сверху, развязывает гашник на его штанах, и её упругий жар обволакивает его, и он уже не корабельщик Флоки, а странник Харбард, и их тела двигаются в размеренном блаженном ритме… «Аминь», — произносит вдруг она, и в тот же миг видение рассеивается. Флоки, промокший до нитки, сидит на берегу ручья во Франкии. А в Каттегат вернулся Харбард-Один, вернулся к своей любовнице Аслауг, теперь он знает это наверняка. Отступая от Парижа, Рагнар вдруг приказывает причалить к берегу и открывает свой план: поднять корабли на отвесную скалу, протащить их по берегу мимо фортов, а затем снова спустить на воду. — Ты можешь это сделать, Флоки? — спрашивает он. — Или я ошибаюсь? — Нет, — отвечает Флоки, и улыбка неудержимо растягивает его губы, — я могу, Рагнар. Для тебя я могу. Всё, что я делаю, Рагнар, — для тебя. И Флоки строит подъёмники и катки, и викинги переправляют флот в верховья Сены, и новая битва разыгрывается под Парижем — но всё тщетно. Ролло с франками одерживают верх. Норвеги плывут назад. Пока тяжело раненный в живот Флоки и Хельга лечат друг друга, Рагнар покидает Каттегат — тайком, никому ничего не сказав, просто в один день исчезает бесследно, словно проваливается в Хельхейм, и отряды, день и ночь рыскающие по окрестностям, не могут его найти. Поначалу Флоки ищет Рагнара вместе с хирдманами и в одиночку, будто Вёлунд свою валькирию, не щадя едва заросшей раны, раскидывает руны, вопрошает Богов, мысленно взывает к нему, но ночи проходят за ночами, складываясь в недели, месяцы, годы, а о Рагнаре нет никаких вестей. И Флоки живёт дальше. Он выполняет для Каттегата плотницкие работы, постоянно пробуя новые приёмы, воспитывает Ивара, который становится всё умнее и любознательнее, обривает волосы и покрывает татуировками голову и шею, пьёт на пирах в медовом зале, веселится на праздниках, охотится, рыбачит, то и дело старается порадовать чем-нибудь верную Хельгу, которую любит всё так же, как в день свадьбы, дарит ей драгоценные застёжки, ожерелья, ткани. Пару раз она заводит разговоры о детях, но это единственное, чего Флоки не готов сделать для неё. Тоска по Ангрбоде поселилась в уголке его души, свила себе гнездо, и даже в самые беззаботные, радостные, забавные моменты глубоко внутри леденеет этот горький осколок. Порой, когда наступают дни её рождения и смерти, когда она приходит во снах, когда рядом проносятся шумные стайки каттегатских детей, когда в доме случайно находятся её вещи, когда её маленькие подружки начинают появляться на пирах в девичьем убранстве, к глазам подступают слёзы, и Флоки уходит в лес или на свою верфь, чтобы побыть наедине с собой, Богами… и с ней. А спустя девять зим возвращается Рагнар. Флоки строит корабли для Бьёрна, когда вдруг слышит его голос, как слышал тысячу раз до того, оборачивается — и видит Рагнара, идущего за руку с Хельгой среди парусов, постаревшего, седобородого, статного, лукавого, прежнего, живого Рагнара. Флоки обнимает его так крепко, будто Рагнар растворится в воздухе, стоит чуть-чуть ослабить хватку, и смеётся, как безумец. Рагнар мерит шагами палубу нового корабля, и его похвалы наполняют блаженством сердце Флоки, ведь он в самом деле превзошёл себя, построив второй Скидбладнир — самый прочный, самый обтекаемый, самый быстроходный драккар. Рагнар остаётся ночевать, и они до поздней ночи сидят втроём у костра, так же, как давным-давно, в другой жизни, когда израненный хирдманами Харальдсона ярла Рагнар с семьёй зимовал у Флоки и Хельги, когда он любил Лагерту, когда Бьёрн был ребёнком, когда жива была Гида, когда Этельстан не стоял между ними, когда Торстейн приходил в гости, когда Ангрбоды не было ещё, а не уже. — У меня предчувствие, что, если ты не пойдёшь со мной, я больше тебя не увижу, — произносит Рагнар на следующий день, запуская по воде плоские камешки, и Флоки бросается переубеждать его… или себя. — Я бы не был так в этом уверен, Рагнар, — говорит он. — И вообще, что бы судьба ни готовила нам, мы наверняка встретимся в Вальхалле. Представь, какая это будет радость: мы встретим всех старых друзей и будем сражаться бок о бок с Торстейном, Арном и остальными. Мы с тобой будем сидеть рядом с Богами, трапезничать с ними, пить с ними и рассказывать истории… Рагнар молчит, не смотрит на него, думает о чём-то своём, и Флоки не выдерживает: — Поговори со мной, Рагнар… Но он, похоже, твёрдо намерен попрощаться. — Присмотри за моей семьёй, — просит он напоследок, — и береги Хельгу. И, уже уходя, он вдруг оборачивается и произносит: — Я люблю тебя. Земля будто выпрыгивает из-под Флоки, воздух становится густым и вязким, точно кисель, в глазах двоится, сердце замирает и падает куда-то в бездну. В этих словах благодарность и прощение, сожаление и вера, память и боль, преданность и спасение, далёкие земли, которые им уже никогда не повидать, счастливые сны, оставшиеся в прошлом. — Я тоже люблю тебя, Рагнар Лодброк! — кричит Флоки ему вслед, смеясь и плача, и слёзы катятся по щекам, смывают всю грязь, всю ложь, все обиды, и остаётся только любовь — теплом на кончиках пальцев, тяжестью руки на плече, глотком долгожданного воздуха, и он повторяет снова: — Я тоже люблю тебя, Рагнар. Рагнар уходит прочь, теряется среди цветных парусов, и Флоки долго-долго смотрит ему вслед, и паруса дрожат и расплываются перед глазами. В Средиземном море Флоки узнаёт о смерти Рагнара ещё до того, как сам Один является Бьёрну и Хвитсерку, не оставляя сомнений, что их отец погиб. Тусклый сырой туман обволакивает корабль, и таким же туманом накрывает душу Флоки. Он не чувствует собственного тела, мысли останавливаются, время не то тянется, как смола, не то летит, подобно ворону, звуки и краски приглушены, будто от сильного удара по голове, Флоки цепенеет, замирает, и в груди развёртывается чёрная лакуна. — Я чувствую себя пустым сосудом, — произносит он. — Я пустота. Мне нужно чем-то себя заполнить. Реальность во всех её образах и ощущениях возвращается ночью, в одночасье, захлёстывает, будто шторм, и всё пустое пространство затапливает неистовая, остервенелая, безжалостная боль, и Флоки утыкается лбом в деревянный борт и зажимает рот руками. Он не издаёт ни звука, но минуты спустя его обнимают тёплые мягкие руки, и он прижимается лицом к Хельге, и она гладит его по спине и баюкает, словно ребёнка. Помня об этих объятиях, о ладонях, утишающих боль, о тихих ласковых словах, что она шептала в ту ночь, он не смеет настоять на своём, когда при налёте на Альхесирас Хельга забирает с собой испуганную плачущую девочку в странном чужеземном наряде, крича, что она сирота и что ей столько же зим, сколько было бы сейчас Ангрбоде. Боги, Боги, почему вы не вразумили его, зачем не дали подсказки, для чего не наделили решимостью? Флоки, глупец, недоумок, отчего ты не вышвырнул её за борт в первую ночь, зачем позволил Хельге взять её с собой в поход на Англию для мести за Рагнара, почему отправился искать её, сбежавшую, под Уэссексом? Он знает, почему. Хельга плачет в его объятиях: — Флоки, мы должны найти её! Где моя девочка? Пожалуйста, Флоки, найди её, прошу! Он не может воскресить Ангрбоду, хотя, видят Боги, желает этого не меньше жены, он не может тут же подарить ей родное дитя, даже если бы захотел, но он может отправиться в ночь искать сбежавшую Танарус, чтобы Хельге стало легче. Боги, ведь он видит, что девочка объята ужасом и ненавистью, что Хельга не в себе, отчего же он потакает ей, занятый мыслями о мести за Рагнара? Почему опаздывает на какие-то мгновения в горящих коридорах захваченной виллы короля Эгберта — и видит только, как Хельга рушится на пол? Она дрожит и задыхается в его руках, и руки окрашиваются её кровью, и одного взгляда на мёртвую Танарус с торчащим ножом в груди хватает, чтобы понять — но не поверить, и он зажимает ей рану, приподнимает ей голову — и не понимает, что она говорит ему, скованный ужасом. Он ловит её последний вздох, и прижимает её голову к груди, и покрывает поцелуями её лицо, и баюкает её на руках, и рыдает так, что сердце рвётся в кровавые лохмотья, и слёзы капают на неё, смешиваются с кровью, но слезами и поцелуями не вдохнуть в неё жизнь, как в бабушкиных сказках, и она остаётся мёртвой, недвижной, безучастной, Боги, Хельга остаётся мёртвой на его руках!.. …Вечность спустя он несёт её, невесомую, в вырытую под ясенем могилу в чужой земле, укладывает на мягкую шкуру, поправляет ей голову. — Когда Бальдр, любимый сын Одина, умер, не только люди плакали, — нараспев говорит он, раскладывая вокруг гребни, обручья, ожерелья, что пригодятся ей в загробной жизни. — Плакал огонь, и железо, и все остальные металлы плакали, камни плакали, земля плакала… Флоки сделан не из железа, не из камня, не из земли, и он снова плачет, не в силах закончить, как полагается, и выдавливает только: — Прощай, странница. Прощай, сердце моё. Прощай… пока что… — И боль захлёстывает его, утягивает в бешеный водоворот, и он поникает на её холодную грудь, захлёбываясь слезами, воя, как Гарм в день Гибели Богов, и теперь уже она не обнимет, не погладит по спине, теперь осталось только беспросветное, запредельное, неумолчное горе.Ночь мне казалась — как в новолунье, когда над Сигурдом в горе сидела я; мнилось, что волки благо бы сделали, если б меня жизни лишили! Если б сгорела я, как береза!
— Я тоже умер, — тихо, монотонно говорит он Бьёрну, отыскавшему его среди безбрежной пустоты, когда не остаётся больше ни слёз, ни чувств, ни мыслей, ни желаний. — Часть меня умерла вместе с моей дочерью Ангрбодой, другая — с Рагнаром, и последняя часть того, что было Флоки — вместе с моей милой печальной Хельгой. Теперь я ничто. И это ничто я отдам Богам, пусть делают с ним, что хотят. А я, как опустевший корабль без штурвала, буду плыть по их бескрайнему морю. Флоки строит маленький драккар, которым сможет управлять один — вернее, руки его пустой оболочки совершают давным-давно выученные движения, рубят, стругают, прибивают, связывают, затягивают, — когда к нему приходит Ивар и просит остаться. Его голос ломается, лицо искажается страданием, и Флоки спускается к нему, гладит по голове, прижимается лбом к его лбу, и Ивар утыкается лицом ему в грудь и плачет. Флоки обнимает его, покачивает, говорит какие-то успокаивающие слова. Ивар юн, полон сил и задора, его сердце заживёт, перед ним открыты все пути, будущее сулит ему лишь новые успехи и свершения, далёкие земли ждут его. Флоки провожает, кажется, вся великая армия, отправившаяся мстить за Рагнара. — Слава Флоки! — кричат бесчисленные ряды норвегов, выстроившиеся вдоль берега, пока он гребёт изо всех сил. Как бы это, наверное, обрадовало его ещё неделю назад! Как бы это обрадовало Хельгу, которая всегда верила в него. Теперь не просто нет радости — нет того органа, которым можно испытывать радость, печаль, гнев или что угодно ещё, да и человека, который мог бы что-нибудь ощутить, тоже нет.Снег заносил меня, дождь заливал и роса покрывала, — давно я мертва.
Он плохо помнит, как его мотает по волнам, жарит солнцем, заливает дождём, как тело страдает от голода и жажды, как он плачет и смеётся, взывает к Богам, поёт древние песни. Приходит день, и он обнаруживает себя на чёрной скалистой земле, под хмурым низким небом, среди шума огромных волн и воя ветра, и с ним ворон, которого он, кажется, выпустил в плавании, умоляя не возвращаться, и больше с ним никого нет в целом мире. Здесь почти нет деревьев, и он с трудом собирает валежник для костра, забирается в маленькую пещеру, укрывается тяжёлой промокшей меховой накидкой и всю ночь трясётся от холода. Новый день так же сер, ветрен и бесприютен, как предыдущий, и Флоки бродит вокруг, взбирается наверх по серым каменным скалам, поросшим мхом и лишайником. С высоты он оглядывает горы и равнины, море и облака — и благодарит Одина, Ньёрда и валькирий, приведших его сюда, и слёзы текут из глаз, повисают на ресницах, дробя мир на множество осколков. У огромного водопада перед ним встаёт радуга-Биврёст, и сам златорогий Хеймдалль, страж Богов, выступает из неистового потока, и Флоки падает на колени и хохочет: он оказался в Асгарде, на Земле Богов! Флоки умирает и возрождается, чтобы днями напролёт мерить шагами Землю Богов, любоваться её величественными картинами, в восхищении разглядывать её чудеса: горы, изрыгающие пепел, бьющие из земли горячие струи, окутанные паром, — видеть Богов, говорить с ними, и счастье, какого он раньше не знал, ясное, возвышенное, всеобъемлющее, окутывает его душу. Отчего Боги удостоили подобной чести его, простого корабельщика? Он не знает ответа, но его сознание озаряет потрясающая идея: он приведёт сюда других норвегов, храбрых, сильных, чистых сердцем и преданных Богам, чтобы разделить с ними это наслаждение, и они создадут здесь поселение истинно верующих, где все будут равны, и станут честно трудиться на благо общины и вместе принимать все решения, и в этом новом мире не найдётся места войнам и насилию. И Флоки никогда больше не придётся плакать. Он, как всегда, ошибается. Капище охвачено пламенем, Тор, которого любовно вырезал из дерева Флоки, падает в ореоле искр, в землю впитывается горячая кровь, Бул Эйвиндссон лежит мёртвым под горящим святилищем, Рафарта обнимает сына, и её страшный надсадный крик сверлом ввинчивается в мозг, перемалывает сердце, как жернов зерно, и Флоки сжимает зубы, зажмуривает веки, и безудержные слёзы обжигают щёки. Он не справился. Вражда между семьями Эйвинда и Кетиля привела к убийству, замаравшему его Землю Богов, которую он так мечтал видеть свободной от насилия и горя, и он опускает голову, чтобы не смотреть на огонь, кровь и смерть, — неужели он недостаточно видел их в своей жизни?! — и слёзы капают на землю. Он не справился, он подвёл и Богов, и людей, поверивших ему. Не по силам человеку остановить бегущего коня или летящий по волнам корабль, и Флоки, как ни уговаривает Эйвинда, каких благ ни сулит ему, не может разорвать раскручивающуюся цепь смертей и отмщений. Торгрим Кетильссон, убийца Була, смотрит невидящими глазами из-под зыбкой толщи озёрной воды. Ещё одна мать плачет над телом сына. В последней надежде вернуть благословение Богов и спасти свою общину Флоки созывает тинг и предлагает принести себя, виновника всех несчастий, в жертву. Пусть его кровь станет последней, пролившейся на эту землю! Но тинг отказывает ему в этой чести. За Эйвинда, жаждущего его смерти, и за юную Ауд Кетильсдоттир, защищающую его, голосует равное число поселенцев, и исход решает Хельги сын Эйвинда, отказывающийся принять жертву Флоки. Флоки, зачем-то снова оставленный в живых, мерит шагами Землю Богов, глядит на горы и равнины, водопады и озёра, бьющие из-под земли горячие струи. — Что хорошего я могу сделать для этих людей? — спрашивает он у Богов. — Я делал всё, чтобы они прозрели, но они по-прежнему слепы. Почему вы не отвечаете мне? Почему не показываетесь мне, как раньше? Богов, которых он видел здесь так ясно, чьи голоса слышал, чьё присутствие ощущал, не видел больше никто… кроме Ауд. Страшные догадки закрадываются в его душу: быть может, он ошибался с самого начала, может, это были только видения? Но ведь его порезанная ладонь, начавшая было гнить, на его глазах в мгновение затянулась по воле Одина, ведь он не выдумал это! И Ауд видела… — Все они думают, что я лгал, — говорит он Ауд, истерзанный этими мыслями, — чтобы убедить вас всех приплыть сюда из-за своей гордыни… Флоки глубоко вдыхает, словно перед прыжком в воду, и выталкивает слова, что мучат его днями и ночами, лишая сна и покоя: — Или потому, что я безумен. Возможно, они правы. Губы сводит судорога, слёзы подступают к горлу. Может, он смог бы удержать их, если бы замолчал, но он не в силах больше молчать, и он спрашивает, глядя в доброе понимающее лицо Ауд: — Что, если я никогда не видел Богов? Что, если это всё было в моей голове? — Голос дрожит, как отражение солнца в волнах, и ломается. — Что, если Уббе был прав? Может быть, я просто сумасшедший старый дурак? Из груди рвутся рыдания, слёзы брызгают из глаз, и Флоки в отчаянии кричит: — Богов нет здесь! Их здесь нет! Его мечты и надежды рухнули в очередной раз, и тоска и одиночество грызут его, подтачивают, высасывают, и негде укрыться от них. Днём он держится, занимая себя делами, строя дома, добывая пропитание, подбадривая членов общины. Он больше не красит век кайалом и не режет по дереву, потому что немногочисленные деревья, растущие здесь, все уходят на жилища и на дрова. А с наступлением темноты не остаётся никакой защиты от этих голодных чудовищ, и Флоки вцепляется зубами в тощую подушку, вонзает ногти в ладони. Несчётное количество раз, засыпая в слезах, он мечтает вновь проснуться на каттегатской пристани от голоса Хельги — и увидеть её с младенцем на руках. Но безжалостное утро снова и снова застаёт его на холодной ветреной Земле Богов, на одиноком ложе, и нет рядом ни жены, ни дочери, ни друга, кроме разве что не по годам мудрой Ауд.Я одинока, что в роще осина. Как сосна без ветвей, без близких живу я, счастья лишилась, как листьев дубрава, когда налетит ветер нежданно!
Хельги Эйвиндссон женат на Торунн, младшей дочери Кетиля, она носит под сердцем их дитя — первое дитя нового мира. Может быть, этот ребёнок примирит враждующие семьи, ознаменует победу света над тьмой, жизни над смертью? На что ещё остаётся надеяться Флоки? Однажды вечером Хельги в ужасе врывается в дом: Торунн, ушедшая помолиться к водопаду, исчезла, и он никак не может найти её. Холодный осенний дождь льёт стеной, шумит, промачивает и накидку, и рубаху под ней, но маленький костёр ещё теплится, горит, отвоёвывает у мрака клочок земли. Флоки молча зовёт, и Торунн приходит на этот свет, будто мотылёк, простоволосая, в белой рубахе, не скрывающей тяжкого чрева. Она рассказывает, как Асбьёрн, брат Хельги, обманом выманил её к водопаду, как ударил острым камнем по голове и забросал землёй, и страшная рана, расколовшая череп, так нелепа, некрасива, неправильна на её молодом улыбающемся лице. Флоки глубоко вдыхает, глотает воду пополам с воздухом, и слёзы смешиваются с дождём, текут по лицу сплошным потоком, и костёр гаснет под напором ливня, и остаётся только тьма. Он изгоняет из своего поселения Эйвинда с семьёй, и наступает затишье. Зима сковывает остров, ледяные ветры воют, как голодные волки, проникая в каждую щель в наспех построенных жилищах, выстужая отчаянно сберегаемые крохи тепла. Еды остаётся всё меньше, гниль точит её запасы, и прогорклый привкус, не изгоняемый ни жаркой, ни солью, поселяется во рту. Флоки ободряет членов своей поредевшей общины, которые, похоже, наконец действительно зажили в мире и согласии, а значит, сумеют преодолеть все трудности, и новый год подарит им обильный урожай, благоденствие и процветание. В этом уверена и Ауд, беседы с которой скрашивают ненастные дни. Она ровесница Ангрбоды, и отцовская нежность наполняет сердце Флоки при взгляде в её ясные мудрые глаза. В разгар лютой метели Флоки и Ауд находят перед домом полумёртвого от холода, похудевшего Хельги Эйвиндссона. Едва ворочая языком, он умоляет спасти остатки его семьи, истерзанной голодом, холодом и болезнями. Флоки отсекает ему отмороженный палец, готовит целебный травяной отвар, укладывает в меховую постель. Эйвинд изменился, он полон раскаяния, уверяет Хельги, и Кетиль, больше всех пострадавший от их вражды, готов забыть старые обиды и помочь своему бывшему врагу, и улыбка трогает губы Флоки. Мысли о том, что, пусть и ценой многих лишений и страданий, людям всё же удалось стать лучше на Земле Богов, и теперь они заживут праведной жизнью, согревают его в долгом пути сквозь метель, ливень, град и ветер. Эйвинд, постаревший на добрый десяток лет, дрожащий от слабости и лихорадки, благодарит Кетиля и обнимает его, как родного брата. Дождавшись просвета в ненастье, Флоки торопит поселенцев, которым предстоит трудная обратная дорога, и тут две пары рук хватают его, нож приставляют к горлу, и Кетиль со своим сыном Фроди рубят и режут домочадцев Эйвинда, будто свиней к Йолю. Каждый удар, каждый крик, каждый стон отдаётся в груди Флоки мучительной болью, и он умоляет Кетиля остановиться, но тот лишь скалится — залитый кровью, с безумным блеском в глазах, словно турс, до поры притворявшийся человеком. Флоки просит его пощадить хотя бы Хельги, мужа его погибшей дочери, всегда поддерживавшего Кетиля против воли отца, но всё тщетно, и утром Кетиль с Фроди казнят Эйвинда и Хельги и насаживают на колья их головы на радость воронам, и страдание искажает лицо Флоки при звуках топора, врубающегося в плоть. Дома Ауд, испуганная мрачным молчанием родных, просит Флоки рассказать, что случилось, и он не может отказать ей, как бы ни хотелось ему уберечь её от этого знания. — Нет, нет, — повторяет она, плача, и он гладит её по щеке: — Мне жаль, Ауд, мне так жаль… Я не должен был приводить тебя сюда. — На самом деле ты же не видела Богов, верно? — спрашивает он, зная ответ. Здесь нет Богов, это его безумие сыграло с ним злую шутку, а даже если и были, давно ушли, ведь он подвёл их, ведь его мечта основать здесь мирное счастливое поселение развеялась по ветру, как пепел, и, не в силах поддержать и утешить Ауд, он опускает голову и плачет вместе с ней, плачет по всем погибшим, по всему разрушенному и растоптанному, что он так бережно растил и защищал когда-то. Маленькая хрупкая фигурка Ауд клонится под ветром на краю обрыва над огромным водопадом, с грохотом извергающим свои воды. Боги привели сюда Флоки вовремя, только ошиблись берегом, и пропасть разделяет их, и он в отчаянии кричит её имя, кричит, перекрывая вой ветра и рёв водопада, и она оборачивается к нему, и он качает головой, пытаясь пробиться к её сознанию, обнять, удержать, увести, но Ауд, как деревце, сломанное бурей, клонится вниз, отрывается от земли, и Флоки в последнем отчаянном стремлении протягивает к ней руку, падает на колени, и рыдания раздирают грудь, ломают рёбра, и словно горы рушатся на него, прибивая к земле, и он вцепляется пальцами в землю и воет, как ветер, растоптанный, раздавленный, растерзанный этой новой потерей.Сама их одела, сама убрала их, сама схоронила тела родимых,
— рассказывала скорбящей по Сигурду Гудрун Херборг, владычица гуннов, в древней песне, и Флоки снова выполняет свой скорбный долг, в одиночестве хоронит мёртвую Ауд, и мёртвая Ангрбода, которой он на самом деле не видел, стоит перед глазами. Кетиль появляется лишь тогда, когда на могиле уложены камни в виде ладьи, и Флоки кладёт кость с вырезанными рунами в изголовье, чтобы добрее встретила её Хель, чтобы легче жилось ей в подземных чертогах. — В конечном счёте ты такой же, как и все мы, — выплёвывает ему в лицо Кетиль с хмельной, разнузданной, безумной весёлостью. — Ты просто притворялся. Давай! Сделай это! — Нет, Кетиль, — произносит Флоки. — Не буду. Тот, кем я когда-то был, — он хищно улыбается, словно прежний Флоки, со смехом убивавший врагов, радостно жёгший христиан, весело рубивший головы пленникам, с наслаждением вырезавший «кровавого орла» на спинах предателей, — воткнул бы эту лопату в твой череп так, чтобы ты потерял сознание. А потом, когда бы ты очнулся, я заставил бы тебя смотреть, как я сжигаю заживо твою жену. А потом заставил бы твоего последнего сына отрезать твои яйца и заставить тебя съесть их. А пока ты медленно истекал бы кровью, последнее, что бы ты видел — как я насилую твоего сына, и я не знал бы, проявлю я милосердие, убив его, или нет. Но видишь ли, — скалится Флоки, с наслаждением глядя в потрясённое великанье лицо Кетиля, — я ничего этого не сделаю. Несмотря на то, что ты, и Эйвинд, и остальные в этом про́клятом поселении доказали мне, что я не могу изменить других, но сам я изменился и останусь таким. Это мой долг перед мёртвыми. Делайте с этим местом, что хотите. Люди меня больше не волнуют. Он швыряет лопату и быстрыми шагами уходит прочь, не оборачиваясь. Вот и пещера в скале — врата Хель, пасть сине-белой великанши. Боги больше не отвечают и не показываются ему, и он отправится прямо туда и отыщет их, чего бы это ему ни стоило, перейдёт реку Гьёлль, не убоявшись великанши Модгуд и чудовищного пса Гарма. Он полон надежды. Внутри пещеры его обнимает влажное тепло — здесь нет ледяного ветра, пронзавшего снаружи. Дымно чадит факел, крылатые тени мечутся под потолком, стучат и шуршат камнепады. Флоки забирается всё глубже, шагает по штрекам, перелезает через завалы булыжников, ползёт через шкуродёры, извиваясь всем телом, минует озерца, куда непрестанно капает с потолка вода. Он слышит, как гномы бьют по своим наковальням, нутром чувствует, что Боги здесь, рядом, может быть, уже за ближайшим поворотом. …Этого просто не может быть. Флоки отказывается верить своим глазам, когда за очередным поворотом его взору предстаёт ветхий деревянный крест, установленный на камнях. Под ногами звенит, и он поднимает погнутую ржавую чашу. Флоки начинает смеяться. Это шутка? Или, быть может, мираж, посланный Хель, чтобы отвадить недостойного от дальнейшего пути? Или видение его собственного больного разума? Он оторопело смеётся, но глаза уже наполняются слезами, губы дрожат. Нет, всё это на самом деле, здесь, с ним: пещера, факел, крест. Флоки всхлипывает. Слёзы срываются с ресниц, катятся по щекам, и он заходится плачем. Всё, во что он верил, что любил, что считал незыблемым, тает, искривляется, меняет форму, и отчаяние, какого он ещё не знал, пожирает, сминает, ломает, комкает его. Флоки кричит, дико, страшно, надсаживая голос и сердце. И земля сотрясается вокруг, и камни валятся с потолка, и бешеным потоком песка и пепла его валит с ног, и, прошептав только имя Хельги, он закрывает глаза в тьме пещеры под горой, и в последний миг мелькает в сознании её ласковое улыбающееся лицо. Флоки едва помнит, как выкапывается из завала, неупокоенный мертвец, смерть во плоти, как раскидывает камни, срывая ногти, как выползает из-под толщи пепла, сам подобный пеплу, как бродит по побережью, как находит лодку. Он плохо помнит, как его мотает по волнам, жарит солнцем, заливает дождём, как тело страдает от голода и жажды, и он больше не плачет и не смеётся, не взывает к Богам, не поёт древние песни. Из памяти ускользает, как его, ослабевшего настолько, что не держат ноги, прибивает к незнакомому берегу, как его находят смуглые черноволосые люди, говорящие на непонятном языке, как заботятся о нём, будто о родиче, кормят, поят травяными отварами и горькими снадобьями, чертят неизвестные знаки на его теле, очищают огнём и водой, молятся своим Богам. Люди, называющие себя микмаками, держат его в доме много месяцев, пока прежняя сила не возвращается к нему. Они охотятся на странных, непривычных зверей, и мясо этих зверей на вкус такое же, как у лосей или зайцев, они ловят рыбу, собирают съедобные растения, выделывают шкуры, прядут, ткут, строят дома и лодки, женятся, растят детей, играют в игры, поют, шутят, рассказывают истории. Флоки начинает понимать их язык и учит их своему, помогает в посильных делах их старикам, глядит на их обряды во славу их Богов. Когда перестают дрожать руки, он берёт кусок дерева и нож и вырезает миски, ложки, сушилки для рыбы, детские игрушки. Деревьев здесь так же много, как в родной Норвегии, и большую часть дня он проводит с ножом в руках, весь усыпанный прозрачными остро пахнущими стружками, и дети играют с ними, подбрасывают вверх, как горсти снега. Для своих обрядов микмаки красят лица, и однажды Флоки просит их научить его готовить чёрную краску и раскрашивает веки и щёки. Они рассказывают ему про Богов, которым поклоняются, про маниту — души растений и камней, про духов предков, помогающих живым. Микмаки — храбрые и сильные люди, преданные своим Богам, они честно трудятся на благо общины и вместе принимают решения, и Флоки тихо улыбается, когда думает об этом. Гостеприимство микмаков, их забота, само неторопливое течение их простой жизни излечивают его тело и душу… насколько это возможно. Поправившись, Флоки покидает их деревню и строит себе маленький дом в лесной глуши, вниз по реке. К дому приходят олени, волки, чудны́е ежи с длинными чёрно-белыми иглами, большие рыжие кошки с кисточками на ушах. Порой, просыпаясь под многоголосый птичий гомон и журчанье реки, Флоки думает, что он всё ещё в своём лесном доме близ Каттегата, и Рагнар, Хельга, Англия, Франкия, Земля Богов только привиделись ему в долгом странном сне, но мгновения спустя это ощущение исчезает. Его борода совсем седая, по утрам болят и плохо гнутся ноги, в теле нет прежней ловкой гибкости, к непогоде ноют все когда-то переломанные кости. Но Флоки остаётся викингом, и он ещё вовсе не немощен. Он украшает свой дом, поднятый высоко над землёй, заполняет его резными фигурками, рисует на стенах, придумывает и строит подъёмное устройство, ставит под домом скамьи для приходящих в гости микмаков. Попросив разрешения у маниту, как привык просить у своих лесных духов, он вырезает на могучих деревьях картины: Каттегат, Париж, Уэссекс, Рагнар, Хельга, Ангрбода, Ауд, Лагерта, сыновья Рагнара, — запечатлевает образы прошлого, не позволяя им стереться из памяти. А затем Рагнар начинает приходить к нему по ночам. Вертится рядом, просит построить корабль. Потом приходит и Хельга, приносит рукавицы. После появляется Ангрбода, бегает вокруг, шепчет на ухо свои детские секреты. И Ауд заглядывает побеседовать о Богах и древних героях. А следом и Торстейн с Арном вваливаются в дом, молодые, шумные, добродушно шутят над ним — стариком, рассказывают саги. И Флоки засыпает с радостью, предвкушая, как его тихий спокойный дом наполнится голосами, топотом, смехом, как до рассвета он будет глядеть в их лица, чувствовать их тепло. Флоки ощущает, когда далеко за морем погибает Ивар — дрожь пробегает по телу, как наяву слышатся вороний грай и лязг мечей, туманом накрывает душу, мысли останавливаются, время не то тянется, не то летит. Флоки не плачет. Теперь по ночам станет на одного гостя больше, только и всего. Однажды приходит Уббе — днём, а не ночью, живой, во плоти, и с ним Торви, и Оттар, и маленький сын Рагнар, и целый отряд норвегов. Флоки обнимает Уббе так крепко, будто он растворится в воздухе, стоит чуть-чуть ослабить хватку, и смеётся, как безумец. Уббе так похож на отца. И такой же назойливый — пристаёт с вопросами: «У тебя есть для меня совет?», «Мы правильно поступили, что пришли сюда?», «Боги здесь? Ты их видел?» — Я муравей, живущий в лесу, — говорит Флоки. — Я вижу только лист над моей головой. Этот лист укрывает меня от солнца. Уббе молод, полон сил и стремлений, сомнений и вопросов. Флоки знает, что всё это неважно. Важен лишь цвет травы… Он стар и скоро умрёт, и тогда уже не расстанется с Рагнаром, Хельгой, Ангрбодой, Ауд, и ему никогда больше не придётся плакать. Но пока он ещё здесь, и закатное солнце ласково согревает его кости, и свежий солёный ветер гладит бороду, и безбрежное море расстилается перед глазами, и кричат птицы, и жизнь течёт вокруг, неукротимая, неостановимая, непостоянная, как море.