мания

Иронично ли, что депрессия, тяжесть и уныние гораздо стабильнее, чем кайф от жизни, захватывающий каждую клетку тела? То самое уныние, которое не даёт просыпаться по утрам, и колко шепчет на ухо об отвратительной серости существования — язык не поворачивается назвать это жизнью. То самое уныние, которое крепко хватается за горло костлявыми пальцами и напоминает, что смерть от асфиксии самая мучительная. Тоска, апатия и тяжесть выглядят как монолитные глыбы, вросшие глубоко в землю. А восторг и мимолётное наслаждение столь невесомы, что у них не получается задержаться в одном месте. Не получается слиться. Но они могут многое увидеть. Почувствовать гораздо больше. Мне всегда казалось что я чересчур стабилен. Не мог сделать и шага из маленькой, серой лужи, чтобы увидеть мир более полно. Стабильность — это, как оказалось, не всегда хорошо. Потому что именно она заставляла хотеть выйти из собственного тела, но в нём же и запирала, лишая возможности улыбнуться без причины, просто потому что всё хорошо. Я привык так жить, не зная, что бывает иначе. До одного определённого момента. Он отпечатался на мне глубоким шрамом. Не тем уродливым, который хочется прятать под бесчисленными слоями одежды, а самым ценными следом в жизни. Его хотелось показать каждому встречному человеку, чтобы доказать самому себе, что я однажды смог выйти из стабильности, оставаясь самим собой. Точно помню, что это был четверг — не полу чалосьзабыть, хотя поначалу очень хотелось. Середина весны — все снимали с себя тяжёлую одежду и развязывали шерстяные шарфы, надевали тонкие, яркие пальто и уютные свитера. В помещении привычно пахло свежемолотым кофе и сладкой выпечкой. Я бросил взгляд на часы, когда колокольчик у двери коротко прозвенел, словно сообщал, что нужно проснуться — в кофейне первый посетитель. Раннее утро. Семь минут девятого. Я бы сделал татуировку с этими цифрами, но слишком сильно боялся, что в какой-то момент возненавижу все моменты, связанные с ними. Так и произошло, но пришлось полюбить их вновь. Мне не дали выбора: привязали к себе, заставили быть зависимым от эмоций другого человека. Это первый раз, когда я был рад крепкой хватке на своём горле — эти руки не душили, а наоборот нежно прикасались, убеждая сделать новый вдох и улыбнуться без причины, просто потому что всё хорошо. Вместе с холодным порывом воздуха в кофейню зашёл, на вид, совсем молодой парень, почти мальчишка. Как позже оказалось, он был старше меня. Широкая квадратная улыбка, громкое и слишком радостное для раннего утра «здравствуйте», мягкие завитки русых волос, находившиеся в беспорядке, и яркий шарф с пандами поверх жёлтого пальто — всё это вводило в заблуждение и заставляло сделать неверные выводы о беспечности и некой раздражающей легкомысленности владельца. Как же я тогда сильно ошибался… Парень долго стоял у витрины с выпечкой и что-то бубнил себе под нос. Можно было бы подумать, что это какое-то заклинание, а парень просто сумасшедший. Но тогда я ещё не знал, что его привычка думать вслух станет моей любимой, ведь это давало мне возможность знать о каждой мысли, посещавшей его кудрявую голову. Таким лёгким и ненавязчивым способом он делился со мной эмоциями, которые позже стали и моими. Я тогда вслушался, стараясь расслышать слова. Оказалось парень жаловался самому себе, что, кажется, в очередной раз потратит все деньги, не сумев выбрать один десерт. Он закусил губу и нахмурил брови. Но уже через мгновение потряс головой, словно отгонял от себя навязчивые мысли. Улыбнулся и полез в рюкзак за кошельком, чтобы в итоге заказать три чизкейка и два круассана. Я даже не заметил, что мои губы растянулись в ответной улыбке. И совсем не удивился, когда парень заказал самый сладкий кофе из предложенного меню. — Как подписать ваш стаканчик? — спросил я и вновь улыбнулся. Не той вынужденной, дежурной улыбкой, а совершенно искренней. Тогда я этого, конечно, не понимал. Как и много другого. — Ким Тэхён.