Единое целое

      - Лёня, Лёнь, погоди, постой, - внезапно слышит Зинченко за спиной. Он оборачивается и видит Пашу Смирнова, который идёт в его сторону по коридору.       - Здравствуй. – Паша пожимает Леониду руку. – У тебя как со временем? Есть разговор.       - В принципе, я свободен сейчас, - Леонид давно не видел Смирнова. – Пойдем, выпьем кофе?       - Нет, - Паша странно напряжен и неспокоен. – Этот разговор не для чужих ушей. Поехали в парк. Ты на машине?       - Нет, - коротко отвечает Леонид. Вид Павла не нравится ему абсолютно.       - Тогда я потом отвезу тебя, куда скажешь, - решает Паша. – Поехали.       В машине Павел и Леонид обмениваются обычными репликами давно знакомых, но долго не видевшихся людей: о детях, о работе, о том, где лучше переобуть машину на зиму, и даже успевают в шутку поспорить, какой кофе вкуснее – тот, что наливает кофемашина в штурманской, или тот, который приносят пилотам бортпроводники.       В парке они садятся друг напротив друга за старым столом, который помнит поколения шахматистов и доминошников. На улице прохладно, людей в парке немного, стол стоит в стороне от основных аллей – навряд ли кто-то их побеспокоит.       - Что-то случилось, Паша? – серьёзно спрашивает Зинченко. – Тебе нужна помощь?       - Мне – нет, - коротко отвечает Смирнов. – Ты знаешь, что творится с твоим стажёром?       - С Ивановым? А что с ним не так? – удивляется Зинченко.       - Да какой Иванов, Лёня, – вдруг взрывается Павел. – Я спрашиваю, ты знаешь, что творится, - он выделяет голосом следующие слова, - с твоим стажёром?       - Он больше не стажёр. Он – второй пилот. Твой второй пилот.       - Нет, Лёня. Он – второй пилот, да, и летает он со мной, тоже верно, но он – твой второй пилот. Когда ты его видел в крайний раз? Только не так, чтоб поздоровались и разбежались, а по - настоящему.       - Тогда же, когда и тебя.       - То есть после больничного. Когда вокруг тебя была толпа народу. А потом графики разошлись, так?       - Так. Что с ним?       - Нет, это я тебя спрашиваю – что с ним? Точнее не так. Что ты с ним делаешь, Лёня? Он ждал тебя два месяца, неделю перед твоим выходом на крыльях летал. Почему ты не позвал его обратно в свой экипаж?       - Не я составляю графики полётов. И экипажи подбираю тоже не я.       - Но тебе бы пошли навстречу, если бы ты настоял. Как тогда, перед Канву.       - Я не… - начинает Зинченко, но Смирнов перебивает его.       - Помолчи, пожалуйста, послушай меня. Я бы никогда не полез к тебе с ерундой.       Ты знаешь, что эта девочка, старшая твоих бортпроводников, Вика, третий месяц ругается с диспетчерами вдрызг, только чтобы летать с тобой, причем летать именно всем вашим составом? Что стюарда твоего пытались выдернуть из их бригады, сделать его старшим бортпроводником? Он отказался.       Он ведь тоже лечился, так же, как и ты. К девочкам попробовали поставить замену, но они сделали финт ушами, и ушли в отпуск. Все втроем, ага. И вышли из отпуска только в тот день, когда у Андрея закончился больничный.       Я, когда Гущина к себе брал, уверен был, что это временно. Он тоже так думал. У него не было выбора, Лёня, он в компании без году неделя на тот момент был, да ещё и скандал тот, на весь Интернет прогремевший. Ему было тяжело снова начать летать, но он очень старался. В тренажёре сидел часами, потом в кабине переключателями щелкал. В первый вылет я ему штурвал не отдал, побоялся. Может – зря. Он справился. Так мне казалось.       Тебя когда в лётный состав вернули, в середине месяца? Все графики были сверстаны, подписаны, пересмотру не подлежали – это было понятно, ради двух пилотов расписание не перекраивают. Но почему ты не поговорил с ним, время не выбрал?       Когда я свой график получил, глазам не поверил, его снова ко мне в пару поставили, а я должен был на фрахт в Казахстан лететь на весь месяц. Тогда-то всё и началось.       Ты же помнишь, какой он был – пацан растрёпанный, лохматый. Живой парень, Лёня.       Он явился такой…фотомодель, блин, образец пилота – хоть сейчас на выставку. Рубашка наглаженная, об стрелки на брюках порезаться можно, в ботинках самолеты отражаются. Китель на все пуговицы застегнут, сам – подстрижен, до синевы выбрит и даже не пьян. До сих пор такой, в штурманской его уже Зинченко–второй зовут за глаза. Вот только я с ним в одной кабине, Лёня, сижу, и побольше остальных вижу. И у меня мороз по коже от него.       Нет, как пилот он выше всяких похвал, грамотный лётчик, аккуратный, внимательный. Где не надо – не рискует…       - Да быть того не может, - перебивает его Зинченко. – Сколько раз я его тормозил, сколько по рукам бил – не лезь, балбес, на рожон – всё равно, не одно, так другое: то пассажиров перепугает, то стюардов достает.       - Может, ты и бил когда-то, но за месяц фрахта я ни разу не увидел, чтобы он непрофессионально или некорректно себя повел. Со всеми на Вы, ни одного опоздания, ничего такого. Только глаза больные, тоскливые.       Потом мы вернулись назад, графики свежие получили. И опять он со мной в рейсах. И на следующий месяц. И на этот месяц тоже. Следующие графики через неделю выпустят.       Лёнь, а ты знаешь, что он вас встречает? Я его как-то раз случайно заметил в зале ожидания, месяца два назад, сначала не узнал его в гражданке, но у него сумка приметная. И еще через два дня, перед сложным рейсом, я пораньше пришел тогда. Я сначала не понял в чем дело, потом дошло. Он сидит и ждет, пока не объявят, что ваш борт приземлился. Что вы долетели, что с вами всё в порядке. До сих пор встречает.       В прошлый раз, когда эти клятые графики получили, он уже даже не надеялся. Посмотрел, кивнул и как сквозь землю провалился. Я забеспокоился, искать его пошёл, а он в тренажёре сидит. В левом кресле сидит, Лёня. Тебе на тренажёр вводные сказать? Или сам догадаешься? Мазохист, мать его. Турбулентность – максимальная, гроза, один двигатель, короткая полоса – ничего не напоминает?       - Ты знаешь, почему я в гражданскую авиацию пошел? – внезапно спрашивает Павел.       Леонид коротко мотает головой в отрицании.       - Я из военных лётчиков, на транспортнике мы летали. Сашка, друг мой лучший, был мой напарник и командир. Мы семьями дружили, на отдых вместе выбирались. Мы друг друга наизусть знали, десять лет за штурвалом вместе. Так как с ним, я ни с кем больше не совпадал. Он погиб, ДТП, девчушку из-под колес вытолкнул, а сам… Если бы не Люда моя, не Серёжка с Артёмкой, я бы спился тогда, а так пришлось брать себя в руки.       Пятнадцать лет прошло, но знаешь… Я и сейчас всё отдал бы, кроме семьи, за возможность сложить наши жизни и разделить их пополам, на двоих. Чтобы Сашка в соседнем кресле сидел.       К чему я это… Лёня, вы себя со стороны не видели после Канву, а я – видел. Синхронисты. Напарники. Как мы с Сашкой когда-то. Экипаж, Лёня. Он слева от тебя шел, помнишь? Может, и неосознанно шел, но … У тебя левая рука была ранена, вот он её и прикрывал собой. Тебя в дверях толкнули, он тебя поймал, а сам – в косяк врезался. Он-то помягче косяка будет, верно?       У него седина на виске проступила. На левом виске. Это когда вы вовремя в Москву из-за тумана не вернулись, на другой аэродром ушли. Он тогда всех диспетчеров достал, пока ему запасные наушники в руки не сунули. Сидел и слушал, где вы и как вы. Вот так, Лёня.       Забери его в свой экипаж, Лёня. Время есть ещё, графики успеют подстроить. Я могу твоего стажёра нынешнего на себя взять. Выгорит ведь парень, уже выгорает. Тридцатилетние мужики слезами плакать не умеют, только сердцем. Ты ведь себе не простишь, если с ним вдруг, не дай Бог, что-то случится. Хочешь, я с тобой к Шестакову схожу? Нельзя так с человеком.       - Закурить дай, - неслышно говорит Зинченко. Он тянется за сигаретой, и у него трясутся руки. Как же так получилось, что он, занятый собственными проблемами, не понял, что человек, спасший его сына, его экипаж и его самого, сорвался в умопомрачительное пике. Как мог он, наставник, не увидеть, что творится с его стажёром. Он бросает изломанную сигарету и говорит:       - Поехали обратно.       - Зачем? – удивленно спрашивает Павел.       - Погода нелётная. Рейсы отменили. Он в тренажёре. Поехали. ***       Гущин действительно находится в тренажёре. В левом кресле. В яркой россыпи завывающих датчиков. Он ничем не напоминает наглаженный эталон пилота, который привык видеть Смирнов. Этот его вид хорошо запомнил Зинченко: мятая рубаха, галстука нет и в помине, пот, горошинами высыпавший на лбу, и сжатые до белизны руки на прыгающем штурвале. Леонид падает в правое кресло:       - Помоги пристегнуться, Паша.       - Помоги пристегнуться, Валера. – Слышит Лёша, и ему становится легче дышать. Он больше не один в своем самом страшном кошмаре.       Зинченко вцепляется в штурвал, разделяя нагрузку, заданную тренажёром. Коротко командует:       - Заходи на посадочную глиссаду.       - Мне страшно, Леонид Саввич, - шепчет Лёша в ответ. – Там двести душ за спиной, и все домой хотят.       - Соберись, стажёр, - рявкает на него Леонид. – Всё, поговорим после мягкой посадки.       И Павел Смирнов видит, как они сажают самолёт. В нереальных условиях. Вдвоём. И выдох один на двоих:       - Долетели. ***       Лёша упирается локтями в штурвал и роняет лицо в ладони. Он тяжело дышит и тихо спрашивает:       - Леонид Саввич, вы же мне снитесь?       - Я? – Зинченко непонимающе смотрит на него.       - Ну да, – кивает Гущин, не меняя позы. – Я еще ни разу не посадил самолёт сам, а тут вы приснились – и всё получилось.       - Кошмары? – догадывается Зинченко. – Как часто?       - Да всё время почти. Как чего-нибудь успокоительного не выпью на ночь, так и … - Лёша замолкает.       - Как же ты летаешь? – с ужасом смотрит на него старший лётчик. С кошмарами он тоже знаком не понаслышке.       - У меня больше ничего не осталось, кроме неба, - горько говорит Алексей, и тут Леонид не выдерживает, подскакивает с кресла и трясет его за плечи:       - Лёшка, посмотри на меня.       Паша тихонько выходит из тренажёра. Он сделал всё, что мог. Он подождет их за дверью тренировочного зала. ***       - Лёшка, Лёш, посмотри на меня, - почти кричит Зинченко. Он трясет стажёра за плечи, а когда тот поднимает голову, то Леонид в шоке смотрит на осунувшегося исхудавшего парня. В нем почти ничего не осталось от того пилота, которого знал Леонид Саввич. Даже после Канву, после страшного взлета сквозь огонь, после невероятной посадки в Петропавловске, его напарник выглядел пусть и вымотавшимся, но живым. Сейчас в неверном свете датчиков на него смотрит призрак Лёшки Гущина. Больные глаза отчаявшегося в край человека. Сухие искусанные губы. Морщины, расчертившие лицо, которых не должно быть у тридцатилетнего парня. И росчерк седины на левом виске.       - Леонид Саввич, - неверяще говорит Лёша. – Это правда Вы? Я не сплю?       - Это я, стажёр. Что ты творишь? Ты с ума сойти хочешь? Почему, ну почему ты мне не позвонил? – Зинченко замечает, что Павел ушел, и он безмерно благодарен Смирнову за это.       - Я не хотел надоедать Вам. Чкалов говорил, что у Вас семейные неприятности. И что рука плохо заживает, - отвечает Лёша.       - Ты общаешься с Валерой?       - Бывает. По телефону, в основном, - улыбка младшего лётчика почти незаметна. – Без него было бы труднее.       - А остальные? Андрей, Вика, Света, Вера?       - Они же с Вами летают, - Лёша опускает глаза. – Графики разные. То меня месяц в Москве нет, то вас отправят куда-то. Я звонил, когда мог, да только… Телефон – это не вместе, это не то.       Он вдруг весь подается к старшему пилоту:       - Леонид Саввич, возьмите меня обратно в свой экипаж, пожалуйста. Я не хочу больше так, я не знаю, что я сделал неправильно, за что вы не хотите летать со мной, у меня, кроме вас, никого больше нет.       Зинченко видит, как карие глаза Алексея заплывают слезами. Гущин пытается отвернуться, но командир неожиданно прижимает его к себе. Лёшка прерывисто дышит где-то под ребрами, а Леониду стыдно, неимоверно стыдно. За то, что позволил развести их по разным рейсам. За то, что после Канву они толком не поговорили. За то, что Лёша вынужден был выживать в одиночку.       Но тренажёр в частности, да и аэропорт в целом, неподходящее место для разговора по душам. К тому же, как понял Старший, его бывший стажёр вымотан в хлам, и отпустить его от себя ещё раз Зинченко не готов.       - Где ты живешь сейчас? – спрашивает он Лёшу. – По-прежнему у отца, или к Саше перебрался?       - В общаге я живу, комнату снимаю.       Леонид с недоумением смотрит сверху вниз на темную макушку.       - Не понял. Ладно, позже объяснишь. Тогда ко мне поедем, здесь недалеко.       - Неудобно, - вяло сопротивляется Лёша.       - Удобно. Никуда ты больше от меня не денешься, стажёр.       Лёша кивает и буквально выдирает себя из кресла, забирает китель и сумку с дивана и идет за Зинченко.       Паша ждет их за дверью тренировочного зала.       - Здравствуйте, Павел Степанович, - механически говорит Лёша. Сил удивляться у него не осталось.       - Паша, отвезешь нас ко мне? – спрашивает Леонид. – Здесь недалеко.       Ехать и вправду недалеко, и через пятнадцать минут машина Павла останавливается у панельной пятиэтажки.       - Я на два дня выходной, - говорит Леонид Смирнову.       - А я скажу в медчасти, что Гущин простыл, - понятливо подхватывает Павел. – Всё равно погода нелётная.       - Спасибо, Паша. – Зинченко протягивает руку. – За всё спасибо. ***       Пилоты поднимаются на третий этаж. Маленькая чисто убранная квартирка чем-то неуловимо напоминает Лёше самого Зинченко, но сейчас ему не до любопытства. Прекращение пережитого наяву кошмара, появление Леонида Саввича, поездка в теплом автомобиле – у Гущина просто не осталось сил. Он присаживается на банкетку, чтобы разуться, а встать уже не получается.       - Ноги не держат, Леонид Саввич, - виновато говорит Лёша и неожиданно зевает в кулак. – Извините.       - Похоже, толку от тебя сегодня не будет, - отвечает Зинченко. Он уходит в комнату и чем-то шуршит там.       - Не спать, стажёр, - слышит Лёшка знакомый голос: он успел привалиться к стене и задремать сидя. – Вставай, Лёш, я помогу.       Уберечь буйную головушку младшего пилота от дверных косяков оказывается неожиданно трудно – Гущина штормит и шатает. До дивана не более пяти шагов, но эти шаги нужно пройти. Лёша падает на диван, раздевается, поощряемый командирским рыком, и засыпает раньше, чем доносит голову до подушки. Леонид укрывает его одеялом и идет ужинать.       Через пару часов хозяин квартиры сидит в кресле напротив дивана, на котором спит так ни разу не пошевелившийся гость. Проблема в том, что диван – это единственное спальное место в доме, а будить измученного мальчишку, каким видит сейчас Лёшку Леонид, - просто жалко. В принципе, диван достаточно большой и места хватит им обоим, да и в прежних совместных рейсах им случалось делить комнату, а однажды в грозу, когда вылеты отменили и гостиница была переполнена, пришлось ночевать всем экипажем на полу вповалку. Зинченко достает второе одеяло и ложится спать рядом с Гущиным. ***       «На часах десять утра. Неожиданно. И я выспался» - сонно думает Леонид. Ему спокойно и хорошо. Он пытается пошевелиться, но что-то ему мешает. Приоткрыв глаза, Зинченко видит, что его руку нагло оккупировали. Это Лёшка спихнул с себя одеяло ночью и приполз к нему под бочок в поисках тепла.       - Плюшевым мишкой я ещё не работал, - тихонько смеется Леонид и выкарабкивается из постели. Укрыв Гущина, он идет в ванную, и, где-то посередине обязательных утренних процедур, вдруг зависает на полужесте. Кажется, в его жизни всё налаживается. Кажется, скоро всё будет правильно. Кажется, причина его неожиданного умиротворения дрыхнет полсуток на его диване без задних ног.       «И, что самое странное, я ведь даже не против. Оригинальная Вы натура, Леонид», - фыркает сам на себя Зинченко. Споласкивает руки и идет на кухню.       Об этой части его жизни знают немногие – Леонид любит и умеет готовить. Разумеется, раньше это было просто хобби: при наличии свободного времени и желания Зинченко мог заморочиться мудрёным маринадом к мясу или порадовать домашних заковыристой выпечкой. Теперь же, когда кулинарные навыки в его жизни весьма востребованы, обычные блюда не требуют особых усилий и времени. А ещё оказалось, что чистка и нарезка овощей, подбор специй и пряностей успокаивают не хуже пустырника.       Следующие несколько часов посвящены кухне. В меню входят борщ и котлеты с макаронами. Периодически Леонид Саввич проверяет стажёра, который окуклился на диване и упорно не просыпается, даже когда по квартире начинают расползаться вкусные запахи. Позднее утро переходит в день, а тот в ранний вечер, когда из комнаты наконец-то доносятся шорохи. Зинченко подпирает собой косяк и с интересом смотрит на потерявшего край одеяла стажёра.       - Доброе утро, Леонид Саввич, - приветствует его Лёша.       - Утро? – Хозяин квартиры переводит взгляд на часы, стрелки которых показывают двадцать минут пятого, и улыбается Алексею. – Утро, так утро. Вставай, - и уходит на кухню.       - Можешь душ принять, полотенце справа, - слышит Лёша сквозь дверь. ***       Взъерошенный после душа и немного смущенный ситуацией Лёша находит Зинченко на кухне. Впрочем, его смущение ретируется при виде заманчиво пахнущей тарелки борща на столе.       - Это мне? – спрашивает он, приземляясь на табурет.       - Тебе, тебе, - отвечает Леонид и с недоумением смотрит, на то, с какой скоростью мелькает ложка в руках Гущина.       - Когда ты в последний раз ел? – спрашивает он, подливая борщ голодному гостю.       - Такой борщ – никогда, - Лёша кровожадно следит за тарелкой в руках Зинченко. – Объедение.       - Да нет, - Леониду Саввичу и смешно, и приятно. – Вообще.       - Завтракал я, - успевает ответить в промежутке между двумя ложками Гущин. – Кофе и бутерброд.       - А не обедал потому, что?.. – подхватывает Зинченко.       - Не хотел. Аппетита не было. Сейчас есть.       - Ты же лопнешь, деточка, - смеется в голос Леонид, и Лёшка, успевший прикончить вторую тарелку чудо – борща, хохочет вместе с ним. – Правда, Лёш, потерпи пару часов, а то стошнит. Потом еще поешь.       Зинченко наливает им обоим чай в громадные кружки. Лёша обнимает свою чашку ладонями, вдыхает сложный запах, пробует и у него вырывается восторженное:       - Что это? - Он отпивает ещё глоток. – М-мм-мм, лимон, имбирь, мед и гвоздика.       - Угадал, - удивленно смотрит на него Леонид. – Разбираешься?       - Немного. Готовить я тоже умею, но так, как у Вас не получается.       - Откуда? – интересуется Зинченко. Вот уж чего он точно не ожидал от непутёвого стажёра.       - Мама долго болела, - нехотя отвечает Лёша.       Они пьют чай в тишине небольшой кухни и уютно молчат.       - Расскажи мне, - говорит вдруг Старший. – Про то, как ты оказался в общаге. Про то, почему рядом с тобой нет Саши. Про то, какая я сволочь, что бросил тебя выживать в одиночку.       - Да Господь с Вами, Леонид Саввич, - пугается такой самокритики Алексей. – Мне же не пять…       Он замолкает под испытующим взглядом человека, сидящего напротив.       - У Вас были свои проблемы, - снова пытается защитить наставника перед самим собой Гущин.       - Были, не спорю, - отвечает Зинченко. – Только я тебя в больнице видел, когда лечился. С апельсинчиками. И пацана моего ты в чувство периодически приводишь до сих пор, кстати, спасибо.       - Чкалов – славный парень, - улыбается Лёша. – А что заносит его – перерастет, я же перерос. Наверное.       - Да уж, - признает командир. – Маленькие детки – маленькие бедки. А тебе действительно не пять. И то, что я видел в тренажёре, – это проблема. Расскажи мне, Лёш.       - Баш на баш, - неожиданно предлагает стажёр.       - Что? – Леонид недоуменно смотрит на Лёшку и даже не сердится.       - Расскажите мне тоже. - У Лёши перехватывает дыхание от собственной смелости, но он упрямо продолжает. – Почему Вы здесь. Как можно жить после…       - Это перебор, - Зинченко нервно отталкивает от себя кружку. Он не готов ко встречным вопросам.       - Нет, - возражает Гущин. – Мы доверяем друг другу каждый раз, когда взлетает самолёт. Мы пережили такое… И мне так же важно услышать Вас, насколько Вам важно услышать меня. Договорились?       Леонид не ожидал такого поворота. Кажется, его стажёр, наконец-то, повзрослел. И он соглашается:       - Договорились. ***       Сумерки потихоньку вползают в кухню, но двое за столом не торопятся их прогнать. В полумраке легче разговаривать, но начать обоим оказывается сложно.       - Давай будем спрашивать по очереди, - предлагает Леонид. – Может так получится проще. Уступишь мне?       - Попробуем, - отвечает Лёша.       - Почему ты живешь где-то в общежитии, а не с отцом?       - Потому, что он выгнал меня из дома. Ещё тогда. Ночь перед рейсом я провел в аэропорту. А потом он помог с грузовым люком. Когда мы вернулись, я подумал, что все наши разногласия – это просто непонимание. Мы разные. Он сложный и неуступчивый человек, он меня любит, наверное, насколько вообще способен любить. Я тоже его люблю, но жить с ним непросто. Я выдержал ещё неделю и понял, что не могу. Получил зарплату, нашел общагу и переехал. Я звоню ему, приезжаю, но теперь у меня есть возможность уйти и место, куда я могу уйти. Той комнате далеко до Вашего дома, но мне не надо много.       А Вы? Как Вы здесь оказались?       - Лёш, давай на ты перейдем, - внезапно говорит Леонид. – Ухо режет. И у меня имя есть.       - Но у меня не получится вот так сразу, - с оторопью смотрит на него Алексей. – Да и на работе странно звучать будет, если я Вам тыкать начну.       - На работе при посторонних – действительно странно, - соглашается Зинченко. – Но мы не на работе сейчас – это раз, и такие разговоры ведутся на равных – это два. Так что давай, повторяй свой вопрос, только правильно.       Лёшка коротко вздыхает и решается:       - Почему ты здесь находишься, - он сглатывает и всё-таки выговаривает такое трудное для себя имя, - Лёня?       Командир великодушно не обращает внимания на трудности стажёра и отвечает:       - Эта квартира – наследство от моей бабушки. Мы сдавали её, а теперь здесь живу я. Мы разошлись с Ириной.       - Как же так? – Лёша видел Ирину Зинченко в больнице, и он действительно огорчен.       - А вот так, стажёр. Она не простила мне Канву. Что я улетел без Валеры.       - Но у Вас, то есть, у тебя не было выбора. И мы живы.       - Ей всё равно. По её мнению, я бросил сына, и это разрушило наш брак. Она – мать, и она права. Я ведь и правда его бросил. И тебя. И Андрея тоже. Хотя это было самое тяжелое решение в моей жизни.       - Но он – уже не ребёнок, он сам решил поехать со мной. Мы бы не смогли вытащить пацана, который застрял в автобусе, без него. И тебе нельзя было ждать нас дольше. Когда я взлетал, лава почти подобралась к шасси. Если бы ты дожидался нас, мы бы не успели взлететь. Полоса горела. Когда рухнула башня с водой, топливо смыло всего на несколько секунд, даже на оба задних шасси не хватило. Мы и взлетели только потому, что самолёт не был полностью загружен. На самом деле нам не хватило разбега, и я смог вывести борт вверх чудом только над самой водой. Твоё решение спасло нас всех, Лёня.       - На моем месте ты бы ждал, - утверждает Леонид.       - И угробил бы всех вернее, чем вулкан. - отвечает Лёша. – Ты сделал всё, что мог: дозаправил самолёт и ждал до последнего.       - Я в тебя поверил, - внезапно говорит Зинченко. – Только поэтому я улетел оттуда. Я поверил, что ты сможешь выжить и взлететь, поверил, что ты вытащишь за собой и Валеру, и Андрея. Иначе я бы не сел за штурвал.       Сумерки превращаются в полноценный вечер, и Леонид щелкает выключателем. Он снова ставит чайник, заваривает чай и разливает его по кружкам. Лёша украдкой любуется на такие знакомые отточенные движения, и поэтому вопрос Зинченко для него звучит неожиданно:       - Как так вышло, что ты остался один? Ты же – москвич, верно?       - Ага, четыреста двенадцатый, - шутит Лёша, забирая у Леонида свою кружку. – А вот этот чай мелиссой пахнет.       - Нам не помешает, - улыбается в ответ Зинченко, устраиваясь напротив.       - До четырнадцати лет я был, как все пацаны, школа, друзья - приятели. Правда уже тогда я хотел быть лётчиком, поэтому не запускал учёбу. Моя мама была учителем английского в школе. Когда мне исполнилось четырнадцать, она заболела. Рак. Отец сказал мне через полгода, когда она уже попала в больницу. Он работал, и работал много, а я взял на себя всё остальное – бегал в аптеку, по магазинам, ездил к ней. Знакомых у отца много до сих пор, а тогда их было ещё больше. Они достали нужные лекарства, маму спасли. Вывели в ремиссию. За полтора года я потерял всех приятелей потому, что после школы я спешил домой, мама была очень слабой, ей нужна была моя помощь. Я тогда научился готовить, гладить, да и вообще вести дом. Потом маме стало легче, но работать в школе она не могла, хотя очень хотела. Она занималась со мной английским с детства, и я сказал ей, что она может давать уроки на дому. Отец был против, но она его переубедила. А когда мне исполнилось семнадцать, она просто однажды не проснулась. Врачи сказали – сердце.       Я плохо помню, что было дальше. Приехали какие-то родственники, потом уехали, и мы с отцом остались одни. Он поседел тогда полностью в одну ночь, не разговаривал со мной несколько недель. Сейчас я понимаю, что это он от горя, но тогда – тогда мне было непросто.       Я сбегал из дома. Куда угодно, лишь бы не домой. В школу, в бассейн, на бокс, на баскетбол. Делал уроки в читальном зале в школьной библиотеке, потом просто читал что-то по программе или про самолёты, про авиацию. Неожиданно легко сдал школьные экзамены, да и на вступительных в лётное сильно не напрягался. Так и получилось, что в Москве у меня никого не осталось, кроме отца.       - А Саша? – очень осторожно выговаривает Леонид.       - Саша… Она мне сначала понравилась внешне. Ледяная королева. Потом зацепило то, что она – пилот. Женщины ещё редкость в нашей профессии. Но ей не нужен был Лёшка Гущин такой, какой есть. После Африки я пришел к ней, забыв про годовщину, мы месяц встречались. Мне поддержка от неё нужна была, а она меня – как водой холодной из ведра окатила. Перед тем, как документы из кадров забрать, я ещё раз попытался поговорить с ней. Сказал, что мне плохо без неё, а она в ответ – я просто взрослее.       Я понял, что не люблю её, ночью в Петропавловске. Я ведь её едва заметил, когда она в кабину нашего борта вошла, так – краем глаза увидел, что она в порядке. И мне совсем не хотелось её обнять после того, как мы посадили самолёт, я больше вас всех взглядом искал, свой экипаж.       Она пыталась потом возобновить отношения, а я не захотел. Теперь уже она была не нужна мне. Расстались мы мирно, Саша заявление написала о переводе в Аэрофлот, когда шумиха поутихла. Перезваниваемся иногда.       - Мне жаль, что у вас не сложилось, - мягко говорит Зинченко.       - А мне почему-то – нет, - пожимает плечами Лёша. – Мне – почему-то нет.       Он отпивает уже остывший, но всё еще вкусный чай, и задает свой вопрос:       - Почему тебя так долго не выпускали из больницы? И на работе тебя три месяца не было. Что-то серьезное было с рукой?       - Да. Ладони я просто ободрал, а вот левую руку поранил серьезно. Была операция, потом ещё одна. Когда я вырвался из больницы, рука практически не действовала. Физиотерапия, массаж, лечебная физкультура – всё это заняло время, но я смог восстановиться. Оставалось только пройти медкомиссию. Она заняла больше месяца, решение не принимали до последнего. Именно тогда я тебя упустил, вы с Пашей улетели в Казахстан. В следующий раз – меня подкосила Ирина и развод. Оказывается, она ждала, чтобы у меня всё наладилось, чтобы развод не стал ударом в спину. Хотя он всё равно стал. Но если ей так будет лучше, то – пускай. Мы многое с ней обсудили и решили, но это касается только нас двоих, поэтому дальше, пожалуйста, не спрашивай.       - Я не буду, - заверяет Лёша. – Ваша очередь.       - То, что случилось вчера, в тренажёре… Что это было? Зачем?       - Это, - Лёша опускает глаза. – Это был один из самых страшных моих кошмаров.       Сначала мне ничего не снилось. Нет, мне было страшно снова начать летать, но потом я немного успокоился. Кошмары начались позже, когда я понял, что нас разводят по разным рейсам. То, что вы видели… ты видел, и ещё один сон – они снятся мне чаще всего.       - Ты не можешь посадить самолёт в Петропавловске?       - Нет, я его сажаю. Только я сажаю его один потому, что это я во всём виноват. Вас нет, нет никого - ребята остались на острове, я поздно вышел на связь с вашим грузовиком, не смог открыть дверь, не вспомнил про грузовой люк, не хватило времени переправить вас по тросу. Раньше я видел тебя в больнице, пусть мельком, но видел. Потом я звонил Валере, он мимоходом говорил: «Папа ушел в больницу», или «Папа с мамой на кухне», и мне становилось легче. Но потом кошмары стали сниться почти каждую ночь – а я не могу дёргать Чкалова каждый раз.       - И ты начал встречать наши рейсы, - продолжает за него Леонид, когда Лёша замолкает.       - Заметили? Да. Какое-то время это работало: я знал, что вы приземлились вовремя, что вы живы. А потом ваш борт увели на запасной аэродром из-за тумана, и я слетел с катушек. Днем – всё было в порядке, работа помогала, а вот ночью…       - Почему ты не пошел к психологу? – спрашивает Зинченко.       - Потому, что психологам «Пегаса» я не верю. Есть причины, но о них позже.       - А независимый… - начинает Леонид и осекается, внезапно поняв причину – у Лёши просто не было денег. Потому, что пилот – новичок с отвратительными характеристиками явно получает не такую зарплату, как КВС и пилот международного класса. Кроме того, Зинченко близко знаком с московскими ценами на съемное жилье и на продукты.       - Я почти дозрел до этой мысли, - отвечает Лёша. – Если бы ты не вытащил меня вчера, я обратился бы за помощью.       Он переводит дух, и от благодарности, написанной на его лице, старшему пилоту становится не по себе:       - Спасибо тебе, Лёня. За то, что мы всё-таки посадили вчерашний самолёт, за то, что мой кошмар закончился, и закончился правильно. Я думаю, что он мне больше не приснится, а если приснится – то я буду знать, что мы живы.       - Обращайся, - серьезно говорит Гущину Леонид. – Я разрешаю тебе звонить в любое время суток, если тебе будет нужно.       - Я не буду злоупотреблять, - обещает ему Лёша.       - А другой кошмар? – спрашивает Леонид. – Может, мы и с ним так же разберемся.       - Другой кошмар – это трос. И две фигурки на нем. Вы же у меня перед глазами почти до конца находились. И я видел, как сорвался тот, другой. Мне снится, что это ты сорвался с троса. И я ничего, ничего не могу сделать.       Есть еще эпизоды, но они снятся реже и почти безобидны, если можно так сказать.       - У меня есть друг, он – психолог, - говорит Зинченко. – Я к нему обращался.       - Так ты тоже?..       - Не так, как ты, но да, я – тоже. Хотя мой набор плохих снов рядом с твоим даже близко не пробегал. Петрович никак не связан с авиацией, он – надежный и проверенный человек. И он может помочь тебе. Если ты захочешь.       - Да. Да, я … Мне это нужно.       Их разговор перебивает жужжание телефона. Леонид берет трубку:       - Зинченко. Да. Да, в порядке. Да, можешь. Жду.       - Это Паша, - поясняет он Лёше, - он сейчас подъедет. ***       Павел вваливается в квартиру Зинченко, чуть не свернув дверь. Леонид давно знаком с Павлом и прекрасно знает, что Паша на работе и Паша вне работы – разные люди. Строгий и серьезный в аэропорту лётчик по жизни – шумный веселый человек. Лёше вторая грань личности Смирнова пока незнакома, и он с удивлением смотрит, как новый гость хватает в охапку хозяина квартиры:       - Лёня, а я вам витаминок прихватил. Яблочек там, печенюшек. Ты меня покормишь?       - Знакомься, Лёша. – Зинченко с трудом освобождается от Смирнова. – Этот Весельчак У летает рядом с тобой.       - Здравствуйте, Павел Степанович, - благовоспитанно говорит Лёша и загибается от смеха. Назвать статного подтянутого мужчину именем мультяшного круглого пирата – это сильно.       - Чем это пахнет, Лёня? Мне всего и побольше. И «Зимнюю сказку» к печенюшкам.       - «Зимнюю сказку»? – интересуется Лёша. – Что это?       - О, мой юный друг, - витиевато выражается Смирнов, присаживаясь на табурет. – Когда мы были такими же юными, как и ты, и старушки у подъезда шепеляво называли нас – молодежь, сей индивидуум ещё не умел создавать шедевры, вроде тех, чьи запахи возбуждают мой аппетит, но он был в процессе. В то время этот славный человек увлекся чаем и тем, что к нему прилагается. Мало того, что он ограбил все рынки нашей Родины, до которых смог дотянуться, в поисках тридцати трех видов травок, так он ещё подбил всех друзей на расхищение мировых запасов всякой чайной приблуды. Дегустировать ряд его сомнительных экспериментов пришлось тоже нам, иначе у него отвалилась бы печень, так как общеизвестно, что чай – не водка, много не выпьешь. А «Зимняя сказка» - название особо удачной смеси, на которую он, как наркодилер, подсадил всех своих друзей.       - Шут гороховый, - отзывается Леонид, разогревая ужин. – Их было девяносто девять. Травок. Будет тебе сказка.       - Что у нас в меню? – интересуется Павел и тут же сладострастно стонет. – Боорщ.       - Куда? – подпрыгивает Лёша от свирепого рыка Зинченко. – Руки.       Смирнов исчезает из кухни моментально, ушуршав с вихрем в сторону ванной.       - Что это было, Леонид Саввич? – весело спрашивает Гущин.       - Это – мой друг Паша во всей своей красе. Ты будешь?       - Чтобы я отказался от такого борща? Да не дождетесь, - смеётся Лёшка, и Леонид наконец видит в нём прежнего стажёра.       - А ручки-то вот они, - трясет мокрыми руками вернувшийся Павел.       - Пашка, - стонет Леонид, швыряя в него полотенцем. – Неандерталец. Утрись.       За столом несколько минут царит стук ложек. Лёша отказывается от второго под удовлетворенное ворчание Смирнова:       - Нам больше достанется.       «Зимняя сказка» оказывается уже знакомым чаем.       - Лимон, имбирь, мед и гвоздика, - улыбается Лёша.       - Ты нашел брата по разуму, друг мой, - вещает Паша, распечатывая печенье. – Теперь осталось всего ничего – совместить вас в один экипаж.       - Это проблема, - потирает подбородок Леонид. – Кто-то же развел нас по разным бортам.       - Это не кто-то, - Лёшка опускает взгляд, собираясь с духом, и снова смотрит на старших пилотов. –Это Шестаков. Это он, я уверен.       - Дела, - тянет Зинченко, и тут же его перебивает Смирнов:       - Аргументируй.       - Нет, - возражает Леонид Павлу и обращается к Алексею. – Лучше начни сначала. Ты ведь знал Диму до «Пегаса», я помню, как в первый день ты пытался с ним поздороваться.       - Я был с ним знаком, - поправляет Лёша. – Я познакомился с ним, когда приехал на каникулы к отцу после практики в лётном. Ну как познакомился, он пришёл к отцу за консультацией, я дома был, поздоровались, представились друг другу и разбежались. До прихода в «Пегас» я его больше не видел. Когда он сделал вид, что не знает меня, было неприятно, но вполне понятно.       Это ведь Вы поручились за меня перед крайним нашим рейсом, Леонид Саввич, я точно знаю. В кадрах мне отдали папку с моими документами сразу, значит, приказ на списание был уже подписан почти всеми. Вы пошли против директора тогда. Я глазам своим не поверил, когда увидел вас в поезде.       Дня за три-четыре, перед тем как Вы вернулись на работу, меня вызвали в кабинет Шестакова. Он был весь такой приветливый, радушный, чаю предложил. Потом говорить начал: про то, что мы герои, конечно, но тот мужик с набитой мордой, акционер, - как же его там, а, Петровский, - требует, чтобы нас уволили обоих, но он, Шестаков то есть, нас отстоял. Про то, что самолёт, борт наш, восстановлению не подлежит, а он денег стоит. Про рекламу рассказывал, про доходы.       А потом он потребовал от меня, чтобы я согласился стать лицом компании. Типа, мордашка у меня фотогеничная, весь такой я из себя красивый. Чтобы я пошёл на интервью, которое он организует, и сказал там, что все решения наши в том рейсе были подсказаны оперштабом, а если не подсказаны, то согласованы с ним. Это после того, как он прямым приказом запретил мне рисковать, подписав вам приговор. Чтобы я сказал, что это не отец вспомнил про грузовой люк, а они из Москвы. Что не Валера подсказал про трос, а я сам придумал, а они разрешили. И вишенкой на торте – чтобы я позировал для рекламных плакатов.       Мне очень хотелось … - Лёша каменеет скулами. – Но я понимал, что нельзя срываться. И я ответил вежливо. Что я был не один, что без Вас, Леонид Саввич, ни на какое интервью я не пойду, и что я не цирковая мартышка – на афишах печататься.       Я потом понял, почему он разговаривал со мной один на один. Продавить хотел. Саша к тому времени уже ушла в Аэрофлот, её нельзя было светить на экранах – конкуренты. Насколько я Вас успел узнать, Вы бы тоже отказались, верно? На меня проще всего было надавить. А я отказался.       Уволить меня он не мог – сам же отстоял. Да и увольнение после репортажей про Канву, после того, как нашу контору так засветили, – подстава. Вилка получилась. Но можно было сделать так, чтобы я ушёл сам, а он остался бы не при чём. И началось…       Когда я график свой получил, когда фрахт на Казахстан увидел, я понял – просто не будет. Потому, что я видел изначальный свой график, и там стоял борт сто семнадцать в графе. Кто может так резко перекинуть пилотов? Только директор, ведь ему даже приказывать не надо.       Вы сказали мне, Леонид Саввич, что Вас медкомиссия долго в небо не выпускала. Но решение медкомиссии визирует директор, и придержать это решение на столе, пока мы с Павлом Степановичем не улетели – проще простого.       Я не мог просить смены напарника, - горькая улыбка ломает губы Лёши.       - А я замотался и не стал разбираться, - заканчивает за него Леонид. – Поэтому ты не пошёл к психологам «Пегаса», когда тебе было нужно.       - Я побоялся, что это засада. Ведь нас же развели максимально по времени и по рейсам, так чтобы мы практически не пересекались. Это вчера всё так сошлось потому, что погода нелётная и рейсы отменили.       - Лёня, я же бунт в штурманской устрою, - серьёзно говорит бледный Павел. – Как же так можно? Дима, Дима…       - Рано пока для бунта, - отвечает ему Зинченко. – Сделаем так. Лёша, ночуешь сегодня у меня, а завтра с утра я тебя отвезу к Петровичу. Нужно привести тебя в порядок. Паша, встретимся во Внуково часов в десять, пойдем вместе в диспетчерскую, Тамара Игоревна завтра работает, я помню. Попробуем поменяться вторыми пилотами. А вот если не выйдет… ***       Спустя неделю народ из штурманской прилипает к стеклянной стене, наблюдая знакомую, но подзабытую картину: Леонид Саввич поправляет криво завязанный галстук своему второму пилоту Лёше Гущину и сердито что-то говорит ему. Если бы они слышали, что…       - Перестань ржать. Уймись, зараза. Уймись, кому говорю, - Леониду хорошо видно штурманскую и то, как народ реагирует на картину перед ними. Лёшка старательно держит лицо, но его тихонько трясёт от сдерживаемого смеха.       - Стажёр, твою дивизию, прекрати ржать, - Леонида тоже распирает от смеха. – Спрячемся за угол, отсмеёшься.       За углом их ждет загибающийся от смеха Паша. Под его восторженное:       - Вы бы видели их лица! – Пилоты хохочут уже втроём.       - Ладно вы – два кадра, - с трудом говорит Зинченко. – Клоуны. А я-то как на ваши подначки повелся.       Всё ещё пересмеиваясь, лётчики идут по коридору. Внезапно старших пилотов сметает к стене восторженный девичий визг:       - Лёшка!!!       Гущин оборачивается и оказывается в вихре из стюардесс, умудряясь подхватить их сразу всех троих, перецеловать подставленные щечки и даже немножко покружить бортпроводниц по коридору. Останавливается он рядом с улыбающимся Андреем, они жмут друг другу руки, здороваясь, а потом коротко обнимаются.       - Знакомься, Паша, это – мой экипаж. Вика, Вера, Света и Андрей. Лёшу ты знаешь. А это Павел Степанович, - представляет Леонид всех.       - Рад познакомиться с героями, - говорит Павел.       - Мы – не герои, - отвечает Вика.       - Мы просто делали свою работу, - продолжает Андрей.       - У нас вылет через сорок минут, Паша. Нам пора, - говорит Зинченко.       Перед Павлом стоят шесть человек. Люди, связанные небом. Семья, проверенная жизнью. Семья, в которую он, лётчик Павел Степанович Смирнов, вернул шестую часть единого целого. И он совсем не удивлен, когда шесть голосов сливаются в один, сказав ему:       - Спасибо.