Птичка и зеркало

Нет, Порфирий Петрович не удивляется тому, как по-птичьи судорожно бьётся сердце у студента. Приятель Разумихина и сам — воробышек, неоперившийся, не вставший на крыло, слепой, ещё не научившийся даже клевать зерно, а уже орущий, разевающий мерзкий клюв, слепой, криком требующий от мамки-мироздания то ли жратвы, то ли всеобщей справедливости. Таких за версту слышно. Именно таких, не пищащих, а орущих, утаскивают вороны — птичьи санитары. Ещё мелкими утаскивают, ибо такие чаще всего цепляют где-нибудь бешенство, и тогда уж… Порфирию Родиона по-человечески жалко, он ведь и сам — птица небесная, даром, что крупная и летать уже, по мнению мелочи, неспособная. Ему ведь тоже не хочется о чужую бешеную башку кровить клюв, но нельзя же на самотёк… Иначе из головы этого мальчишки-воробышка польется уже не кровь, а гной. Потечёт из глазниц, отравляя все, к чему прикасается, разнося зловонные трихины дальше-дальше-дальше… И весь мир сгинет, если Порфирий кроху-воробышка упустит. Не упустит. За руки схватить, покрепче сжать, не давая вырваться. Когти выпустить, царапнуть побольнее, но не смертельно, чтобы запомнил уж, что зарвался, и где черта, за которой ему ни летать, ни чирикать — тем более, не позволено, клювом щёлкнуть совсем рядом. Для острастки, для урока… Только делать это надо вслепую, чтобы жертву в нем случайно не увидеть: ни собственную жертву, ни жертву обстоятельств, чтобы только врага человеческого одного загонять обратно, в яму, из которой он и вылез. Как зорок птичий глаз, как пытлив человеческий разум, как совершенен тот, кому оба эти средства доступны… Только вот не смотреть по-человечьи на растрепанного «взятого на карандаш» почти так же сложно, как отобрать у вороны блестящую безделушку. У юноши, в отличие от досье, есть способность к движению, к мысли. Мальчишка в футболке с растянутым воротом — не сухой желтобумажный набор собственных характеристик… Родион даже может что-то говорить, что-то доказывать, не догадываясь, впрочем, как четко совпадает он со своим текстовым портретом. Сходятся все признаки, все мельчайшие детали. Конечно, бумага не передаёт, с какой жалкой лихорадочностью мечутся глаза Родиона от лица к лицу смеющихся над его теорией людей, не передаёт и бешеной уверенности, с которой он эту самую теорию готов отстаивать. Теория-то, в сущности пустяковая нехитрая и, увы, слишком простая для понимания, к тому же, допускающая слишком много трактовок. В том числе и ту — жестокую слишком, которую Порфирий озвучивает Родиону, и в глазах нищего недоучки ожидаемый страх читает. Лютый страх узнавания. Птицы ведь редко в зеркала смотрятся, оттого и врезаются в небоскрёбы, оттого и расшибаются на полном ходу, врезаясь в стёкла. Особенно такие вот глупые деревенские слётки, едва научившиеся подниматься в воздух. Господи, из какого же захолустья он вылез — этот недоделанный то ли нацист, то ли марксист, то ли троцкист, то ли вообще сектант с огромным солнцеворотом во всю худую грязную шею? Порфирию его не понять, но оно и не требуется, чтобы Раскольникова напугать его же собственным отражением, а после — и печатью в лоб ткнуть, чтобы не забывал. Родион и без печати вряд ли забудет, но так уж надёжнее. Надо какое-нибудь клеймо на нем оттеснить, чтобы чувствовал будущий преступник, что за ним наблюдают. Так уж требует метод отслеживания потенциальных убийц, самим Порфирием, в сущности, изобретённый. Тот, который не станет известен, не принесёт Порфирию славы и денег, потому что результаты его работы — несовершённые убийства. Про несостоявшихся убийц не пишут в газетах. Их имён не знают, никто не гладит их по буйным головушкам, не выдаёт им медалей за то, что они не сотворили, и звания Порфирию Петровичу за это тоже никто не присвоит. А всё-таки мир будет лучше. Скучнее, конечно, но лучше. Воробышку подрежут крылья, воробышка уберегут от столкновения с собственным отражением лоб в лоб, воробышку жизнь молодую сберегут. Пускай уж живёт, если это ему — жизнь. Пускай выпрыгнет из крохотного окошка своей наёмной комнаты, если станет невмоготу. Порфирию от этого ни горячо, ни холодно. Сейчас этот мальчишка ототрёт со лба чернила, выйдет из комнаты, превратится в собственную чернильную копию с жирной тёмно-красной печатью «не убьёт» прямо поперёк острого скуластого лица. Сейчас… Напоследок, прежде, чем сбежать, Родион, всю вечеринку Порфирия избегавший, вдруг случайно взглядом воспалённых серых глаз пронзает следователя. Угрюмо, упрямо глядит, будто рассчитывая что-то. И ведь сам ещё не понимает, что именно… Такой взгляд давно стоило бы основанием для немедленного ареста сделать. Сколько бы жизней сберечь удалось. В этом взгляде — обречённая угроза загнанного в ловушку зверёныша, который от одного испуга может вперёд броситься, выклевать вороне глаз, особенно если воробышек — бешеный уже. Если бесы в него вошли, да так и расселись вольготно, свесили лапки с левого плеча, и тянут на самое дно. Хуже — только, если бесов никаких нет… Порфирий не успевает понять. За воробышком захлопывается дверь, и кто-то тянет Порфирию гранёный стакан с водкой, и кто-то утягивает рыжую, пришедшую со следователем девицу, танцевать, и кто-то подпевает «Smells like teen spirit». Порфирий зря выучил английский. Потому что грёбаный Кобейн, храни его господь с таким образом жизни, нихуя не знает о том, чем пахнет молодость. Когда у тебя нет денег не то, что на наркотики, а даже на шприцы, она пахнет безысходностью. Пахнет ей не только молодость, ей и зрелость пахнет. Порфирий об этом даже побольше других рассказать может: попробуй пометаться, поддерживая иллюзию порядка, когда ещё позавчера была вера в стабильность и светлое будущее, вчера — танки в столице, а сегодня — уже вообще чёрт знает что по всем фронтам. Был ли этот пацан на баррикадах? Если был, то с какой стороны? Когда его ёбнуло головой о жестокую реальность, когда впервые разломало на кусочки? Когда и кому позволил он иглой — наверняка неприспособленной для такого, бить на шее этот знак? Ответы найти можно в досье. Вряд ли это — те ответы, которые нужны Порфирию и следствию. Да ведь следствия нет ещё… Ведь не убьёт же этот пацан, если метод сработает, а значит, и следствия не будет. А если не сработает? А если он вообще никогда не работал, и люди, которых Порфирий «отворотил» и без того не убили бы? Если уж потенциально опасного индивида так рано вычислить удалось, если уж его приятель так удачно под светлы очи Порфирия приволок… Чем Родион — не идеальная контрольная группа? Чем не идеальный кандидат на роль примера в доказательстве работы метода? Жалко этого жалкого, но время сейчас такое, что в полёт отправляются только кукушки, и только кровью спасёшь от крови большей… Порфирий глотает водку залпом. Там явно больше ста грамм, но, раз уж хозяин щедр, то отчего бы и нет. В полудрёме-полубреде ему видятся, как наяву светло-серые глаза Родиона, ласково и понимающе глядящие на Порфирия. Живые и умные — странно ясные для будущего убийцы, не сумасшедшие, нет… — Ты ведь переступишь черту? — улыбается во сне Родион. — Мной уплатишь за многих? У Родиона во сне на плечах рубашка с погонами, а под рубашкой — грязные бинты, и всё это видно ясно оттого, что руки за спиной скованы наручниками. — Ну же, Порфирий… — с совершенно Разумихинскими интонациями тянет Раскольников. — Твари мы дрожащие или право имеем? Такой не раскается. Умный слишком. Не доведёшь его до раскаяния. До полного, до абсолютного. До чистосердечного признания, может, и доведёшь, до самоубийства — ещё легче, но не до раскаяния… А, впрочем, нужно ли Порфирию раскаяние?