The therapy

Боб послушно молчит. Не дёргается, не пытается вырваться, только кусает губы, когда жёсткая ладонь медленно проходит от скулы до плеча. С упоением, с мучительно тягучей, почти издевательской нежностью. Не вздрогнуть не получается, и мурашки пробегаются по коже, словно тараканы с этими их отвратительными ломаными лапками. Боб не может видеть лица своего Доктора (просто не получается никак сложить отдельные черты во что-то хоть сколько-нибудь разборчивое), но знает прекрасно, что сейчас Он улыбается. Так, как только Он умеет, одними уголками своих тонких вечно поджатых губ. И смотрит так пристально, боже, глаз не отводит, словно гипнотизирует. Словно хочет пробраться в голову и вывернуть все противные и больные мыслишки своего несчастного пациента наизнанку: полюбуйтесь, какие отвратительные вещи сидят в прогнивших мозгах моего дорогого, моего любимого Боба. Нет, не смотри, не смотри, нет, прошу, не надо так смотреть. Его взгляд всегда такой — словно наждачкой по обнаженной коже, сдирая её до крови, до мяса. И снова-снова-снова, пока не доберётся до костей, пока не разотрет их в труху. А потом можно собрать заново по кусочкам, и прижать к груди осторожно и, поглаживая вечно спутанные потускневшие кудри, шептать вкрадчиво, что, конечно же, Он это не со зла, это всего лишь необходимость, по-другому нельзя. И опять смотреть пристально, препарируя взглядом. Боб никогда не видел глаз Доктора за толстыми прямоугольными стеклами очков, но он всё равно знает, чувствует, какими они должны быть. Бесчувственно серые. С этим ядовитым полным садистичного любопытства прищуром. Такие, что в их ледяной глубине, кажется, можно увидеть свою собственную смерть. Такие, что как бы Боб ни пытался не смотреть, не думать о том, что происходит, всё равно всегда чувствует, как взгляд Доктора блуждает по его слабому совсем истощавшему телу, придавливая всей своей тяжестью к больничной койке. Он всегда видит насквозь, со всеми потрохами. Он знает всё. Знает, о чём Боб думает, знает, какие поганые мыслишки шевелятся, как черви в гнилом куске мяса, в его такой же прогнившей насквозь голове. От Него не спрятаться. Не здесь, не так, не распластанным на жёстком матрасе, как приколотая булавками к плотному картонному холсту бабочка. Остаётся только не думать, не думать, не думать. Прочь из моей головы. Боб отводит глаза и зажмуривается старательно, до мельтешащих под веками белых мушек. Если не смотреть, то будет намного проще, будет не так страшно. Но этого всё равно недостаточно, чтобы не чувствовать, как Его руки скользят под грубой тканью рубашки, пересчитывая выпирающие из-под бледной тонкой кожи рёбра. От Его прикосновений страх накатывает волнами, от Его прикосновений внутри всё будто рассыпается в прах, словно Боб и там прогнил, и в грудной клетке среди каши из внутренних органов тоже копошатся черви. Как же холодно, боже. У Него всегда такие мертвецки холодные пальцы, что хочется втянуть живот и съёжиться в клубок, когда Он трогает вот так. Сгорбившись, обхватить худые колени — все в синяках и ссадинах — дрожащими руками. Уйти ото всех в самый дальний угол своей одиночной палаты и сидеть там неподвижно и безмолвно часами, днями, неделями, — Боб всё равно давно уже потерял ощущение времени. На Его руках всегда эти отвратительные голубые медицинские перчатки, будто Он брезгует прикоснуться без них. Бобу они не нравятся: от них пахнет лекарствами и немного медицинским спиртом. От этого запаха его постоянно ведёт так, что, кажется, и сознание потерять недолго. Особенно когда его Доктор вот так медленно ведёт своими тонкими паучьими пальцами от скулы вниз по острой линии челюсти, а затем надавливает на искусанную нижнюю губу, заставляя приоткрыть рот. И Боб, конечно, делает то, чего от него требуется, беспрекословно. Латекс на языке ощущается таким противно резиновым, а его больничная стерильность оседает во рту противной горечью. У Доктора дыхание намного приятнее, оно приторно-сладкое и одновременно морозно-жгучее, как те леденцы с ментолом, которые он иногда приносит своему пациенту. На вкус Он такой же мятный, и это сводит с ума. Хочется смеяться. Хочется плакать. Боб запутался. Если бы он только мог сопротивляться, он бы вырвался из Его цепких рук, опустил бы задранную больничную рубашку, спрятал под нелепо расправленным воротником свою покрытую почти зажившими неровными царапинами шею и забрался бы под одеяло с головой, чтобы никто больше не смог его потревожить. Если бы Боб хотел сопротивляться, он бы сделал это. Но Боб тянется к Нему. Вцепившись жадно пальцами в Его угловатые широкие плечи, послушно выгибается навстречу прикосновениям. Бесконечно плавится и тает в чужих руках, словно маленький пластилиновый человечек, из которого можно слепить всё, что душе угодно. Потому что этот мороз по коже, который оставляют за собой Его тонкие паучьи пальцы, отрезвляет, пробуждает, вытаскивает из этой болезненной пустоты, в которой Боб тонет, захлёбываясь, каждый раз после тех препаратов, которыми его здесь пичкают нещадно. Потому что это ощущается среди его крошащегося и рассыпающегося на кусочки мира настолько реальным, что чувствовать это больно до тошноты и одновременно так сладко и маняще. Так чудесно ощущать наконец хоть что-то по-настоящему, даже если это мёртвый, немного шероховатый латекс, но так даже лучше, так даже проще снова зацепиться за реальность, если Боб снова случайно соскользнёт в собственное безумие, во всепоглощающее ничто. Боб не понимает, почему ему становится так неловко и неуютно, когда всё заканчивается. Не понимает, почему он чувствует себя так неправильно, когда, сидя на краю своей кровати, поспешно застёгивает пуговицы на воротнике своей рубашки немного дрожащими пальцами. Когда из бесконечного болезненного гула в голове вдруг нечаянно выцепляет звон железной пряжки чужого ремня. Когда Он снова говорит это бесчувственно сухое «На сегодня всё», прежде чем захлопнуть за собой дверь. Боб не может объяснить себе ни этот отвратительный ком в горле, ни то, почему ему так хочется провалиться под землю, когда он наконец-то опять остаётся в палате один на один с собой и своим сумасшествием. Почему всё это кажется таким… Ужасным? Ведь Доктор говорит, что это нормально, что в этом нет ничего плохого. Что это всего лишь часть лечения. Терапия, намного лучше и эффективнее, чем все те препараты, которыми они пытаются отравить Боба, окончательно свести его с ума, превратить в овоща. И у Боба нет никаких оснований не верить этому. Действительно, лучше уж так, чем задыхаться и дёргаться от адской боли привязанным ремнями к кушетке во время очередного сеанса электросудорожной. Лучше так, чем стоять обнаженным под ледяным душем после очередного приступа, когда зубы стучат так, что эхом звенит в голове, когда тщетно пытаешься закрыться руками от чужих глаз, которые всюду. И, конечно же, лучше так, чем лоботомия: Боб видел те ужасные инструменты у Доктора на столе, он знает, что если он не будет хорошим, они разделают его череп и начнут ковыряться у него в мозгах, пока он будет бесконечно подыхать от вопящих в агонии голосов в голове. А к этому даже можно привыкнуть, не в первый раз, в конце концов, да и это не так уж страшно, как могло бы показаться. Всего лишь прикосновения, в этом нет ничего плохого, просто с каждым разом всё ниже, всё дальше, всё глубже — под кожу, в искажённый, разорванный в труху гниющий разум. Зато больше никаких голосов в голове, только Его холодный голос над ухом, и — звенящая темная пустота, как после тех таблеток, в которую Боб бесконечно падает-падает-падает безвольной тряпичной куклой. Зато никаких ползающих по телу тараканов, вгрызающихся безжалостно в кожу и плоть, только Его пальцы, и Его руки в перчатках — как огромные пауки, но это не так страшно, как могло бы быть. Зато совсем скоро Боб будет снова здоров.