Дыши и считай до пяти

Лука прищурился. Желтоватый свет мигающей лампочки бил по глазам, но сил на то, чтобы встать с кровати и хлопнуть по выключателю, просто не было. Сил не было вообще ни на что. Он перевернулся на бок, утыкаясь щекой в узорчатый плед, пытаясь свернуться в клубок и защитить себя то ли от неприятных, словно потихоньку глушащих столпов электрического света сверху, то ли от непонятно откуда исходящего холода. Здравый смысл подсказывал ему, что холод ему лишь мерещится — с таким-то отоплением его комнате он грозит в последнюю очередь. «Внутри что-то просто заледенело.» Лука рефлекторно улыбнулся, представив, сколько глумливых насмешек с стороны Матвея вызвала бы эта фраза, произнеси он её вслух. Ах, да ни в жизнь. Если его хоть чему-то и научило окружение, то это, наверное, тому, что нужно держать пасть на замке, не вякать, не издавать лишних звуков и не мешаться под ногами. По возможности и вовсе не быть нигде и никогда, особенно если «там» и «сейчас» находятся люди; нормальные люди. Не вести себя так означает «вести себя хорошо». А хорошие дети намного менее вероятно попадут под раздачу, нежели плохие. Он хороший. Он не будет. Он снова повернулся, как-то машинально поднимая руку и по привычке нащупывая пульс. Пальцы с обгрызенной кожей и коротко стрижеными ногтями шарились по тонкой белесой коже, пока не остановились на мерно толкающейся вене. Он и сам не мог объяснить, зачем, ведь не то чтобы он знал, чем отличается здоровый пульс от нездорового; Ровно как он не знал, зачем ему проверять пульс в принципе, ведь проблем с сердцем у него особо никогда не было. Где-то в глубине сознания проснулся отвратительный, вкрадчивый знакомый голосок, сотню раз заглушенный, задушенный, заброшенный камнями, утопленный и забитый насмерть. А Нестор знал бы. Он ведь, кажется, увлекался биологией и устройством человеческого организма… Лука беззвучно и медленно выдохнул, как после оглушающего удара чем-то тяжёлым. На грудь как будто опустили каменный булыжник. Дышать стало тяжело. Нестор, Нестор, Нестор… Почему мир тебя уничтожил? Не думай об этом. Умоляю. Почему именно ты? Бред. Какой же бред. Вселенная в лихорадке. Мироустройство мечется в горячке. Почему? Больны. Вы все, все, все, все, все до единого больны. Ты ведь… Ох, нет, нет, нет, нет. Не снова. …единственный… Оглуши меня. Выруби меня. Убей меня. Только не думай. Оно растекается по телу, как тяжёлый яд, оно отравляет сознание, но оно никогда не убивает, оно оставляет тебя корчиться в предсмертной агонии вечно, оно бросает тебя распластанного с пеной у рта на полу ванной комнаты. …кто был рядом. Из его глотки вырвался сдавленный стон. Мерзкая, колотящая дрожь начала маленькими разрядами проходить по конечностям. Он уткнулся носом в собственные колени, пытаясь подавить рвущую изнутри желчь. Лучик, маленький, хороший, не плачь. Ну всё же хорошо, посмотри на меня. Я же рядом. Ох… Рука наугад схватила внутреннюю, и так полностью покрытую мокрыми красными расчёсами сторону локтя и начала неистово, остервенело раздирать кожу на ней. Он даже ощущал этот знакомый запах крови, смешанный с запахом пота. «Паренёк вроде в голову себе выстрелил, от башки ничего не осталось, ужасы какие. Но хорошо, что в глубине парка, а не в центре, да? Представьте, что случилось бы, увидь такое дети…» Руки лихорадочно поднялись от драного локтя к голове. Запустив в волосы пальцы, он судорожно, исступлённо раздирал кожу головы, бередя только-только начавшие затягиваться раны от предыдущих разов. Его мысли это не занимало: всю его кожу на голове куда сильнее его собственных ногтей раздирал невыносимый, лишающий здравомыслия зуд. Пальцы двигались в бешеном кровавом ритме бездумно и механически одновременно. «Милиционеры говорили, что он приезжий, ты знала? Ну, технически. Они тут давно живут, но родом из Украины. Родители даже похоронить его на родине решили… Из Владивостока в Запорожье, подумать только. Ох, бедные люди, конечно.» Не думай. Дыши. Дыши, тупой ты выблядок. Считай. Раз. Дрожащими ногами и нетвёрдыми шагом он двигался по коридору. Звонок прозвенел, а куда идти, он не знал. «Заблудился? В школе? Дурачок, что ли? Кольных, как можно забыть, в каком кабинете мы учимся каждый божий день?» Ладошки начали потеть, в горле знакомо запершило, ему показалось, что воздуха ужасно, катастрофически мало — как тогда, когда Матвейка забавы ради решил ткнуть его в подушку лицо и держать, глядя, как он неумело пытается отбиваться и плачет, забавы ради. Мама, Матвейка, спасите… Дрожь прошла по всему телу, коридор перед глазами сменился привычной мутной пеленой. Он запнулся и упал, и, растянувшись на грязном полу в тусклом зимнем свете из окон, начал тихонько хныкать. Он не сразу услышал тихий голос выше и причудливо, непривычно звучащую речь. — Тобі допомогти? Спустя паузу, он, поёжившись, всхлипнул и поднял голову. На него внимательно и спокойно смотрел темноволосый мальчик в очках в толстой оправе и какими-то бумагами в руках. Он стоял напротив белесого окна, сам — как будто ожившая, загораживающая его от стылого слепящего света из окон тень. Слова, которые он произнёс, звучали диковинно и непривычно, но каким-то образом до него дошёл смысл. Он снова опустил голову и судорожно сглотнул, пытаясь утихомирить всё ещё грозящую вырваться наружу истерику. — Пожалуйста… Два. — Нестя, смотри! — он с триумфальным видом выуживает из страниц толстой книги большой, резной кленовый лист — впрочем, в следующий момент его рука вздрагивает, и книга, вылетая, раскрывается и острым углом приземляется ему на ногу. — Ах! Ай-яй-яй-яй, вот же… Нестор слегка вздрагивает, и, помедлив, поднимает книгу, пытаясь одновременно проверить состояние её обложки и страниц. Лука тут же бросается потирать ушибленное место, шипя от боли. Нестор тихонько выругивается. — Лайно… Тебе боляче, да? Лука тихонько и жалобно стонет в ответ, однако боль стремительно улетучивается. Он выпрямляется и слегка неловко берёт из рук Нестора книгу, а потом, спохватившись, снова наклоняется и поднимает уроненный листок — благо, он каким-то чудом остался невредимым. Лука, всё ещё пытаясь выглядеть торжественно, протягивает лист Нестору. Он моргает, однако, выглядя слегка непонимающе, всё же берёт его. Осторожно крутит, рассматривая резной лист с разных сторон. — Это клен ведь, так? Речь Нестора всё ещё звучит слегка причудливо, и в его речи проскальзывают непонятные словечки, пусть их и намного меньше, чем раньше. Вот и сейчас в слове «клён» из его уст абсолютно ясно звучит «э» вместо положенной «ё». Лука трясёт головой. — Не-а! Клён! Это «клён», не… не «клэн». Нестор хмурится. — Кл...ио… Он правда здесь так называется? — Ага! Мама так говорит, и Матвейка, и все-все вообще… Здесь… — он запинается, невольно задумываясь, что же Нестор подразумевает под этим загадочным «здесь», и в каком же таком далёком месте клён называют «клэном», но потом продолжает. — И я! И ты тоже называй так. Так правильно. Нестор всё ещё скептически хмыкает, но не спорит. Лист продолжает крутиться в его пальцах. — Кле… Клён. Зрозумів. А для чего он? Лука снова встряхивает головой. Он не может поверить, что Нестор ещё не понял. — Ну как же! Я дарю его тебе. Я нашёл его, когда с мамой гулял… Мы нашли, вместе! Красивый же, правда? И теперь он твой! Ты рад? Нестор продолжает тихо разглядывать лист. — Я сразу подумал о тебе, когда увидел… Сразу понял, что его нужно тебе подарить! Нестор переводит взгляд на Луку, и тот умолкает. Несколько мгновений они просто молча смотрят друг на друга — спокойные, тихие и вдумчивые карие глаза и подвижные, поблёскивающие и блекловатые одновременно — серо-голубые. Словно из-за облаков за окном выглядывает уже слегка холодноватое, светлое осеннее солнце. На лице Нестора не появляется того, что люди вокруг Луки называют улыбкой — казалось, его лицо вообще не двинулось. Но что-то в нём в то же время ощутимо изменилось — как будто оно озарилось лёгким, спокойным свечением, какое исходит от неба в тихую, чуть ветряную погоду, когда солнца не видно, потому что над головой сплошь и рядом пушистые облака, но ты наверняка знаешь — солнце здесь, оно точно здесь, ты чувствуешь его тепло, ты видишь его озаряющий свет. Вокруг тихо-тихо, и ты внезапно наполняешься абсолютным умиротворением и тихим счастьем. Озорной солнечный зайчик попал на, казалось бы, вечно тёмную и тенистую водную гладь, осветил и согрел её — или она всегда была светлой и тёплой? — Спасибо, Лука. Три. Завидев в толпе уходящих домой школьников знакомую тёмную макушку, он слегка невпопад и неуверенно, но всё же с искренней радостью окликнул его: — Нестор!.. Мерно двигающаяся к выходу макушка абсолютно никак не отреагировала. Секунду помявшись, Лука начал продирать свой путь к стремительно исчезающему среди других детей другу. — …Нестор! Наконец подобравшись достаточно близко и одновременно выбравшись из потока людей, он произносит его имя на выдохе, кладя руку на плечо. Нестор слегка дёргается и оборачивается. — О, Лука. Здравствуй. Лука шумно выдыхает, пытаясь восстановить немного сбившееся дыхание. — При… Ух-х… Привет! Ты как? Нестор отстранённо пожимает плечами. — Не знаю. Как обычно, в целом. Лука какое-то время стоит, как будто ожидая, что он скажет что-то ещё. Нестор тоже молчит, спокойно и ровно глядя на него. Рядом слышится смех, разговоры и ругань; Совсем маленькие дети, их ровесники и старшеклассники проходят мимо них, шумно ведя свою, должно быть, интересную и насыщенную жизнь. А они лишь стоят посреди этого человеческого моря, застыв, как изваяния, как будто кто-то, кто их возвёл, с самого начала решил, что слиться с этим самым морем им никогда не суждено, а, напротив, им уготована судьба вечно стоять поперёк, быть вечно на пути у вольных, свободных и гармоничных потоков воды, всегда будучи иными по природе своей. Молчание действует на нервы, и, облизывая губы (а ведь на дворе почти мороз; будет же жалеть потом!), Лука произносит: — А… э-э-э… Ты куда сейчас? Нестор слегка склоняет голову, словно не заметив этой чудовищно тяжёлой для Луки паузы. — В библиотеку планировал наведаться, кое-что взять полистать на досуге хочу. А что? Лука мгновенно встрепенулся. — О-о-о, звучит чудесно! Можно с тобой? Прошу тебя! Ну пожалуйста! Нестор слегка морщится, но прежде чем у Луки успевает упасть сердце, негромко произносит: — Во имя всего святого, Лука, конечно… Не надо так, я как будто тебе отказываю постоянно. Уж против чьей-чьей, а твоей компании я никогда не буду против, ты и сам знаешь. Ах… Лука не особо понимает, что происходит в следующие секунды; он снова осознаёт себя, когда, притягивая слегка опешившего Нестора к себе за плечи, искренне хохочет в его же меховой воротник. — Действительно… Аха-ха-ха, действительно! Я идиот… Боже, Нестор, я… Ха-ха! Нестор выглядит сбитым с толку, но даже почти не предпринимает попыток отстраниться. — Да что с тобой такое… Что за бурная реакция? Мы же и раньше временами ходили куда-то вместе, почему… Лука счастливо трясёт головой, не давая закончить. Смех — настоящий, чистосердечный радостный смех, которого он сам не слышал полгода — а может, и год — спонтанно и нескончаемо выливается из него. У него не получается донести давно потерянный калейдоскоп радости, который Нестор каким-то неведомым образом нашёл, встряхнул и повернул, заставив всё внутри вспыхнуть волшебными осколками и узорами, через слова. Изо рта выходят лишь обрывчатые слова-мимолётные мысли, перебиваемые хохотом. — Март… Март, Нестя! Я идиот… Аха-ха-ха! Пойдём! Взгляни на небо, Нестор… Хи-хи! Как можно грустить, как можно чувствовать пустоту, как можно не смеяться, когда над головой такое ясное мартовское небо? Нестор флегматично поднимает голову, чуть-чуть подрагивая от хихиканья Луки куда-то ему в плечо. Ясная, стеклянная голубоватая гладь без единого облачка — ещё холодная, но уже не ледяная. Чистая, но не пустая. Тёмные ветви деревьев очерчивали её снизу, когда как верх был абсолютно свободен, ничем не ограничиваемый и бесконечный. Нестор вдруг понял. Вокруг всё ещё был холод и снег, облачка пара всё ещё появлялись при каждом его выдохе, но омертвелости, присущей зимой, больше не было — а он и не заметил. Небо не было живым, оно было большим, чем это — оно перестало неметь, и теперь — потихоньку, медленно — всё вокруг перестанет неметь и начнёт оживать следом. Окоченелость — чертова окоченелость, если так подумать! Пройдёт. Совсем-совсем скоро пройдет. Потому что над головой ясное небо. Он как-то краем сознания ощутил, что уголки его губ невольно как будто в непривычном, непонятном состоянии. Он хмыкнул, ощущая нечто — ясное и ожившее. Что-то ледяное внутри чуть-чуть тронулось, как проталина. Ты прав, Лука. Невозможно не смеяться, когда над головой такое ясное небо. Четыре. Лука цепляется за знакомую фигуру среди буйной, развязной веселухи уже даже не энергичных подростков, а почти уже — вроде как — молодых людей, как за спасательный канат. Он, до этого стоявший, съёжившийся, у самой наименее освещённой стены, как можно дальше от эпицентра шумной феерии, что называют выпускным, пытающийся занимать как можно меньше места и лишь надеявшийся, что никто его не заметит и он просто простоит тут, в тенистой безопасности, пока не пройдёт достаточно времени, чтобы он мог уже с чистой душой идти домой, успешно делая вид, что отлично повеселился, дабы избежать тяжелого и разочарованного взгляда матери одновременно и язвительных затяжных подколов и насмешек со стороны Матвея, встрепенулся, увидев посреди хаоса того, кого совсем не ожидал. Чувствуя лёгкую дрожь в коленях — от затяжного стресса ли или от долгого стояния на одном месте? — он рванул за слабо знакомым силуэтом по неярко освещенному вечернему коридору к выходу. — Извини, Нестор…? Уже подходящий к ступенькам у входа силуэт остановился и обернулся. Лука шумно выдохнул — неважно, сколько времени пройдёт, эти дорогие черты он узнает всегда. Летний ночной ветер словно вторил его выдоху, шурша в кустарнике сирени и в верхушках кленовых крон у здания, погладил его по щеке. — Нестор… В следующую секунду его окатил не то холод, не то жар. Что-то было не так. Обросшая — явно, намного длиннее, чем надо — чёлка, падающая на глаза; Впалые, потухшие глаза и синяки под ними, которые даже чёрная оправа очков была не в состоянии скрыть; Напряжённая и бессильная поза, отчаянный и пустой взгляд одновременно. Проходит долгое, тяжёлое мгновение, прежде чем Нестор моргает и негромким, бесцветным и плоским голосом выговаривает: — Здравствуй, Лука. Совсем не ожидал тебя увидеть здесь. Лука, по-прежнему оцепеневший от нехорошего предчувствия, вздрагивает; тихий голос Нестора был похож на молот, с размаху кинутый на тонкое, холодное стекло, а потом, спохватившись, рассыпается в надколотом, вымученном смехе: — Ха-ха, знаешь... Аналогично. Тоже… тоже не ожидал, в смысле. Нестор не двигается. В свете летней луны и фонарей улицы он чем-то напоминает мраморную статую, этакий постамент самому себе. — Вот как. — Ох, но… — Лука чуть не подпрыгивает от внезапно начавших шалить нервов. — Ты не подумай! Я очень рад тебя видеть. Очень-очень! Мы так давно не виделись, и… вот… —его речь тихнет и глохнет на середине, как сломанный мотор, и он снова умолкает. Нестор пусто смотрит куда-то. — Вот как. — повторяет он. — Да… Нестор пожимает плечами — вероятно, просто из привычки, но в этом жесте ощущается тот Нестор, которого он знал много лет, Нестор из воспоминаний, Нестор, который мог улыбнуться, не двинув ни одной лицевой мышцей, Нестор, который принимал его компанию, как что-то сносное, и спокойно дожидался его, когда он не успевал делать что-то в его темпе — во многих смыслах. Лука чуть-чуть расслабляется, увидеть знакомое и родное движение. — Ну, рад был повидаться, тогда. Я пойду. Береги себя. Лука снова приходит в себя, осознавая, что Нестор уйдёт прямо сейчас, и он его упустит. Упустит. Было что-то неотвратимо страшное в этом, неявно страшное, но он не мог понять, что именно. Нельзя. Нельзя упускать. Нельзя. Он с неожиданной силой подскакивает к уже развернувшемуся Нестору и хватает его за локоть. Страх волной проходил сквозь него, непонятный, бессмысленный и интуитивный страх. Нестор качается в сторону от его резкой хватки и вздыхает, снова останавливаясь. Его глаза остаются блеклыми и безжизненными, но на лице еле заметно появляется тень утомлённости. — Что такое? — Я… — он не может подобрать нужных слов. Что он вообще может сказать? «Извини, мне кажется, ты уже покойник». «Ты словно одной ногой в могиле». «Ты как будто давно обречён на смерть». Мне страшно. За тебя. Не уходи. Останься. Он ничего не говорит. Не может сказать, слова застревают в глотке и остаются там же. Его хватка медленно слабеет. Летняя ночь теперь кажется не умиротворяющей, а неумолимой, холодной и беспристрастной, как готовое опуститься лезвие гильотины. Шелест ветра теперь кажется тихим, язвительным смехом в ответ на его страхи. Ничего не понятно. Но страшно и больно. Нестор отводит глаза и смотрит куда-то в ночную даль. — Знаешь, — медленно произносит он. — Я недавно перечитал одну книгу, которую листал в детстве. Она даже в школьной программе была, кажется. Лука напряжённо смотрит на него, ожидая продолжения, но его не следует, и, панически боясь ошибиться со словами, всё же заставляет себя отозваться. — Какую же? Голос звучит надсажено и хрипло. Кажется, он ощущает лихорадочное биение сердца своей глоткой. Нестор, наконец, вновь переводит взгляд на него и впервые смотрит прямо ему в глаза. Казалось, в них не отражается свет. Господи, Нестор. Они мёртвые. — «Маленький Принц». Пять. Лука открывает глаза. Невыносимый зуд улёгся, кожа больше не требовала одержимо раздирать себя ногтями. Лука делает вдох. И выдох. Отлично, успокоились. Всё хорошо. Он глядит на свои опущенные, успокоившиеся руки, всё ещё немного тяжело дыша. Кровавая, разодранная кожа сочетается с чудом уцелевшими более старыми тёмно-красными поджившими корками и бледной белой кожей, образуя мозаику. Мозаику из чего-то расколотого где-то глубоко внутри него, наверное. Вены выделяются на блеклой коже яркими синеватыми полосками — его кожа настолько тонкая и бледная, что он даже слабо видит самую толстую серо-голубую вену, идущую от запястья до локтя. А что если… Лезвие. Он явственно представил, как втыкает лезвие в точности в начало вены, у запястья, и постепенно спускается ниже, разрывая мясо, задевая другие артерии одну за другой, вскрывая… Вскрывая Напополам. Вскрывая вену напополам. Его затошнило. Он отбрасывает руку и жмурится, откидываясь на подушки. Нельзя об этом думать. Никак нельзя. Совсем нельзя. Вообще нельзя. В голове проносится мысль, что рано или поздно у него так точно поедет крыша. Внутренний голос незамедлительно саркастично спрашивает «А разве не уже?» Лука тихо смеётся. Ага, всё как ты сказал. Уже. Негромкие голоса слышны за дверью. Кажется, мама и Матвей обсуждают что-то на кухне. Всё ещё тошнит. Тошнит от воспоминаний, тошнит от и так донельзя разодранной зудящей кожи, тошнит от этого ебучего желтого света в комнате, тошнит от дома и тошнит от города. Какой-то порыв заставил его вскочить с кровати. Он со смазанной злостью ударил по переключателю, наконец погружая комнату во мрак.