***
— В самом деле, почему бы тебе просто не пойти на танцы? — Мадлен вскидывает брови, приподнимаясь на локте, покидает мои колени, пару мгновений назад служившие ей подушкой. — Это сложно объяснить, Мадлен, — я стараюсь не обращать внимания на пытливый взгляд черных глаз, разглядывая свои кроссовки. — Я уже не в том возрасте, чтобы начинать все сначала. В детстве — другое дело. Ты присоединяешься к новому коллективу, не боясь осуждения или насмешек со стороны сверстников. В детстве все схватываешь на лету. А сейчас так неловко… — Тебе ли говорить о возрасте?! — брюнетка садится возле меня, упираясь руками в скамейку. — Тебе всего лишь шестнадцать, что за глупости ты говоришь, Тоня? — Не глупости это, а комплексы, накопленные с годами, — бурчу я, не желая поднимать взгляда. — Я просто не ощущаю свое тело в пространстве, прячусь под слоями одежды, а ты еще хочешь, чтобы я танцевала, так еще и перед другими людьми! Я не смотрю в ее сторону, но чувствую, как она выпрямляется, расправляет лопатки, подобно тому, как драконы разминают свои крылья, и тяжело вздыхает. — Тонь, ну прекращай давай, — тихо говорит она, невесомо хлопая меня по плечу. — Это так ужасно, мучиться всю жизнь из-за того, что ты сама себе что-то надумала. Я не хочу разговаривать с твоим затылком! Она нетерпеливо дергает меня за рукав футболки, заставляя повернуться к ней, и обхватывает мое лицо обеими ладонями. Она прекрасно знает, как я ненавижу смотреть ей в глаза. Мне кажется, что в ее глазах заключается вся правда, которая существует в мире, которая кажется мне невыносимо сложной, а в черных пылающих омутах она такая легкая и простая… Но я не стремлюсь постигнуть этой вселенской тайны, не желаю на нее смотреть, водя рассеянным взглядом по обнаженным рукам Мадлен. — Тоня, посмотри на меня, — просит она. Удивительно, как мало ей нужно сделать, чтобы я начала ее слушаться. Чистая-чистая просьба, без полутонов лжи или недоверия. Она — воплощение искренности. Неужели она правда хочет мне помочь?.. Я утопаю в безумной лаве, такая послушная, такая смиренная, не видя мира вокруг, сконцентрировавшаяся лишь на хрупкой Мадлен. — Тоня, ты прекрасна, — шепчет Мадлен, пытаясь уловить изменения в моем взгляде. — Такого красивого лица, стройного тела и такого необычного мышления ни у кого нет. Я видела много людей, я знаю, о чем говорю. Неужели ты позволишь погибнуть всему этому? Погибнуть за барьером твоих предрассудков? Что подумают люди? Да плевать! Слышишь? Ты что, для них живешь? Ты живешь только для себя. Никто, никто в целом мире не имеет права тебя осуждать. Ты меня поняла? Секундное молчание. Чувствую, как горит слизистая глаза, готовясь выкатить на щеку кристаллик слезы. Я стараюсь не смотреть ей в глаза, оставаться предельно равнодушной, холодной, чтобы кристаллик не выпал, не укатился к подбородку, оставляя за собой влажный след. Ком подкатывает к горлу, сдавливая голосовые связки. Я молча киваю, стараясь не моргать. Глаза краснеют, дыхание сбивается. — Ох, что мне делать с тобой? — ласково шепчет Мадлен, прижимая меня к своей равномерно вздымающейся груди, заражая меня своим спокойствием, позволяя кристалликам вновь покоиться в мешках под моими глазами.***
— Я боюсь высоты! Какого черта? — кричу я, пытаясь заглушить шум ветра, но, тем не менее, неуклюже поднимаюсь по железной лестнице, просовывая голову в люк на крыше. — Чего бояться? Просто к краю не подходи! — весело отзывается Мадлен снаружи. Я вылезаю из люка, продолжая сидеть на цементе крыши, восхищенно смотрю на голубое-голубое небо и на слепящее солнце. — Чего расселась? Давай поднимайся! — командует Мадлен, подбегая ко мне. — Ну уж нет! У меня голова закружится! — я махаю руками, жмурясь то ли от солнца, то ли от предвкушения опасного вида сверху. — Какая ты скучная! Я думала, мы тут прыгать с крыши на крышу будем, а ты даже встать боишься! — разочарованно бурчит Мадлен, садясь возле меня. — Прыгать по крышам десятиэтажек? — мое лицо невольно вытягивается, а палец так и хочет выразительно покрутить у виска. — Ты больная? Так разбиться можно! — Не разобьюсь, — спокойно говорит Мадлен. — Фаталисты ничего не боятся. — Откуда ты знаешь, что твоя судьба не прекратится на асфальте одного из таких дворов? — обеспокоенно спрашиваю я, рассматривая веснушки на ее бледных щеках. Некоторое время Мадлен молчит, будто что-то взвешивая в голове, а затем на что-то решается, сопровождая решение тяжелым вздохом, и тихо говорит: — Думаю, тебе можно доверить. — Что доверить? — Предсказание. — Какое? Вновь пауза, черные глаза прячутся от меня, обводя взглядом вышивку на ее старых потертых джинсах, и Мадлен продолжает: — Мне было около семи, когда мы с отцом жили в Мадриде. Мы никогда не были богатыми, поэтому слонялись по не совсем благополучным районам. В какой-то вечер мы встретили там старую цыганку. Знаешь, в длинной юбке, с платком на голове и золотыми серьгами в ушах. Она бросается ко мне и говорит: «Умрешь, деточка, когда жизнь станет в тягость. Тогда судьба над тобой смилуется, да Бог к рукам приберет…» Затем замолкает, хватает меня за руку, на ладонь смотрит и шепчет: «Сроку тебе 20 лет.» — Жутко, — выдыхаю я, пытаясь поймать спокойный взгляд Мадлен. Она молчит, будто о чем-то задумавшись, взвешивая в голове сказанное. Лучи заходящего солнца скользят по ее печальному лицу, теряются среди густых ресниц, касаются плотно сомкнутых губ, намереваясь расслабить их в неощутимом поцелуе, забираются в кудри коротко остриженных волос, заставляя их переливаться черным золотом. Я давно заметила, как солнце любило Мадлен. Каждый день оно дарило ей частичку себя, все самое искреннее, самое лучшее. Вся доброта беспокойного мира, все тепло экваториальных лесов стремилось уместиться в ее хрупкой груди за ее неизменными амулетами, в кончиках пальцев ее изрисованных хной рук, на ее поразительно белых щеках. Поцелуи солнца взрывались веснушчатыми фейерверками на ее юном лице, рассыпаясь на десятки оранжевых звездочек, впитываясь в молочно-белую кожу. — Что такое — двадцать семь лет? — вдруг произносит Мадлен, устремляя свой взгляд на горизонт, где плещется в розовом небесном просторе заходящее солнце. — Лишь миг. Даже не три десятка. Двадцать семь. Она вновь замолкает, заправляя прядь волос за ухо, звеня своими браслетами. Из ее груди вырывается полу-вздох, полу-стон, полный знакомой мне ностальгической печали. Теперь я твердо знаю — этим вечером мы будем философствовать. — Я часто думала о том, что человеческая жизнь чертовски коротка, если сравнивать ее с масштабами нашей вселенной, — тихо продолжает Мадлен. — Однако, за свою короткую жизнь я повидала немало. Я родилась в жаркой Италии, с ранних лет играла в тени родных олив со своими друзьями и никогда не задумывалась о смысле бытия. Наверно, это приходит с возрастом, постепенно нарастая. Я не помнила, почему отец решил уехать, и почему мы поселились в домике на окраине крошечного французского городка. Там все было другим. Другие люди, дети, язык… Но я была маленькой и всему училась быстро, привыкла и к Франции. Отец часто приносил к завтраку хрустящие булочки, болтал со мной на французском, будто вместе со сменой места жительства менялся он сам, но я охотно принимала эти перемены. Спустя год я напрочь забыла про Италию и была глубоко убеждена в том, что я француженка. Но мы ненадолго задержались в том городке. Мы блуждали по жаркой Испании, мой детский мозг впитывал новый язык, одновременно осознавая, что отца что-то гложет. Что-то, от чего он пытается скрыться. Призрак прошлого следовал за нами по пятам. Только сейчас я смогла вспомнить, что там, в Италии, умерла моя мать. Мадлен замолчала, не ожидая от меня ответной реакции, надеясь на то, что я буду немым слушателем, способным разделись с ней бремя ее самокопания. А ради нее я была готова на все. — Я где-то читала, что психика ребенка устроена так, что он забывает вещи, причинившие ему боль в прошлом, чтобы исцелиться, — проговорила Мадлен. — Возможно, со мной тоже это сработало, особенно если учесть, что я тогда была крошкой. Я не страдаю из-за этого. Сейчас мне все равно, я мать не помню совсем. Я уже привыкла к тому, что живу одна с отцом, а он меня любит. Меня раздражает в нем лишь то, что он полагает, будто сможет забыться в бесконечных переездах… Мадлен хрустит пальцами, поджав губы. Я сижу неподвижно, скользя взглядом по ее гладким плечам. — Тогда, в Испании, вы и встретили эту цыганку? — осторожно спрашиваю я. — Да, — Мадлен задумчиво кивает, поворачивая голову ко мне. — И она предсказала мою смерть. В черных омутах заблестели непривычные звездочки, Мадлен поспешно коснулась пальцами глаз и отвернулась, вглядываясь вдаль. — Ты же понимаешь, что это бред? — я хмурюсь, касаясь ее руки. — Уличные цыганки — обманщицы! — Это была не простая цыганка, — шепчет Мадлен. — Ну конечно! — Ты не понимаешь… Она кусает свои бледные губы, задирает голову, надеясь, что слезинки закатятся обратно в глазницы, но они беспощадно стекают по вискам, показывая то, что Мадлен так не любит — слабость. Я не могу смотреть не нее просто так, не могу продолжать пихать в наши беседы свой колючий скепсис. Я плюю на свои прежние убеждения, топчу их, выкидываю из головы хотя бы на этот вечер, чтобы стать хоть немного ближе к ней, чтобы обнимать ее легко, с воодушевляющей готовностью, чтобы быть для нее поддержкой, а не холодной стеной, которую не растопит даже ее пламя… Я приближаюсь к Мадлен, прижимаю ее к груди, похлопывая ладонями по ее вздрагивающей спине, шепчу ей на ухо бессвязный утешительный бред. Не могу придумать ничего лучше этих утешений – проверенного столетиями способа разделить скорбь. — Я не могу быть такой невозмутимой, как ты, Тоня, — говорит Мадлен, сжимая в кулаках ткань моей рубашки. — Потому что все предсказания в моей жизни сбывались. И это сбудется… — Что за глупости… — Мы с тобой из разных миров, — Мадлен отстраняется, показывая мне свое заплаканное лицо. — Ты живешь наукой, ищешь в ней доказательства, презрительно относишься к религиозным сказкам. Но я другая, потому что долго путешествую. Я верю преданиям, верю жрецам, пасторам, имамам, верю предсказаниям, потому что иначе чувствую себя слепой в моем необъятном мире… Так я познакомилась с понятием мира по Мадлен, и с ужасом обнаружила, что мой мир чертовски мал. Он был небольшим русским городком, парой соседних городов области, Москвой, Питером, да одной заграничной столицей, а остальная карта явилась мне сплошным белым пятном. Другой был мир у Мадлен. Вечно странствующая, она находила приют во многих домах, ночевала под открытым небом, наблюдая одни и те же звезды с разных точек материка, проходила тысячи миль на своих двух, чувствуя не усталость, а лишь упоение жизнью. Она походила на перелетную птицу, ищущую пристанища в наших краях, спасающуюся то ли от внезапно пришедших холодов, то ли от непонятного «призрака», который раньше был ее матерью.***
Мы часто сидели с Мадлен по вечерам на старой скамейке за чертой города. Оттуда открывался поистине живописный вид на сожженную солнцем степь, на холмы, покрытые желтой травой, на стада овец, блуждающих по этим холмам. Мадлен спрашивала меня, для чего нужно было ставить скамейку на пустыре, где ничего не было кроме травы, и я не могла дать ответа на этот вопрос. Но Мадлен спрашивала не из интереса, а так, для поддержания разговора, или чтобы вытащить меня из омута беспокойных мыслей, изо дня в день омрачавших мое лицо. — Тонь, а для чего здесь эта скамейка? — она поднимает коробку сока, обхватывая губами трубочку, делает глоток. Я вздрагиваю от неожиданности, оборачиваюсь на нее, встречаюсь с ней взглядом, все еще не до конца осознавая, что происходит. На ее лице сияют веснушки. Губы, смоченные апельсиновым соком, блестят, а она вновь кусает их по привычке, не замечая этого. — Она… — вырывается у меня из груди что-то бессвязное. — Она здесь для того, чтобы удобней было любоваться закатом. — Но на закат можно и с крыш посмотреть. Там он еще красивее, — возражает Мадлен, убирая со лба черную прядь. Я чувствую, как она настраивает меня на спор – шуточный, дружеский, но азартный. Поворачиваю к ней лицо, и уголки губ невольно ползут вверх. Я отдергиваю себя, вновь уставившись на бесконечные холмы, и говорю: — Закат с крыш — это закат, встреченный в суетливом городе. Пока ты смотришь вдаль все прекрасно, но стоит тебе опустить глаза вниз, как ты вновь натыкаешься на суровую реальность. Здесь по-другому. Будто мы находимся далеко-далеко от цивилизации, будто время остановилось… Мадлен мечтательно вздыхает — ей понравилась моя сказка, однако спор на этом не закончится. — А мне кажется, что тут раньше жили люди, — произносит она немного отрешенно. — Вот тут, — она указывает направление пальцем, — был их дом, а здесь — огород. По утрам отец семейства выводил из сарая лошадь и вспахивал землю, мальчишка лет девяти — его сын — пас овец, а мать готовила завтрак. В семье вообще было много детей, все кричали, носились по зеленым лугам наперегонки, понятия не имея, что все это закончится. А тут, рядом со скамейкой стояла старая яблоня, клонящаяся к земле под тяжестью плодов. Ее раскидистая крона дарила этому месту приятную тень, и под нею сиживала старушка. Она была самой старшей из всех. Сидела, опершись мозолистыми руками о трость, и выслеживала внуков близорукими глазами… Но все куда-то пропало… Мадлен замолчала. Она прижала к груди острые коленки, положив на них подбородок, приняла поразительно статичное положение, настолько статичное, что ее образ можно было бы разместить в детской энциклопедии рядом со словами «созерцание» или «созидание». Мадлен смотрела в одну точку, будто прокручивая в голове только что сказанное. Я воодушевленно проследила за ее взглядом, и на долю секунды мне показалось, будто на открытом пространстве степи я увидела горбатую фигуру старухи с тростью в руке. Однако мираж быстро исчез, будто его и не было, но я готова была поклясться, что отчетливо запомнила черты лица старухи. — Твоя сказка интереснее, — я признала свое поражение. — Сказка ли это? — задумчиво отозвалась Мадлен, отрывая подбородок от коленок. — У меня никогда не было большой семьи, Тоня. Нас всегда было двое — отец и я. И вот я думаю: а что, если большая семья и есть счастье? — Не говори ерунды, — я покачала головой, тщетно пытаясь вновь отыскать взглядом старуху среди степного пейзажа. — С чего ты взяла, что это ерунда? Пока я рассказывала тебе, перед моими глазами вырос образ этого умиротворенного счастья, этой неспешной жизни. Мне показалось, что я видела вечность в лицах этих людей. Некоторое время я переваривала сказанное ей, сопоставляя слова и сказку с реальной жизнью, а потом назидательно ответила: — Ты хочешь не большой семьи, а твердой уверенности в том, что завтрашний день настанет. Тебе хочется быть убежденной, что жизнь будет следовать по строго прописанному плану, что вы с отцом не сорветесь внезапно с места, устремившись в неизведанные страны, а будете жить скучной серой жизнью нормальных людей. Ты устала от суеты и нуждаешься в покое. Мадлен выпрямилась, позволяя последнему лучу солнца скользнуть по ее бледным ключицам, по привычке прикусила губу и произнесла: — Иногда мне следует разобраться в том, чего я хочу на самом деле. Я так путаюсь в своих мыслях, что не знаю, куда от них укрыться. — Я была права? — бросаю вопрос в воздух, будучи глубоко убежденной в том, что в ответ мне последует робкий кивок, усмешка, — любой утвердительный жест. — Скорее всего.***
Воздух пропитан пряным запахом свежескошенной травы, где-то в саду раздаются трели соловья, скрывающегося в листве наиболее высоких деревьев, а мы с Мадлен штурмом берем старую вишню с толстым стволом. На Мадлен пестрый сарафан — почти цыганское одеяние, наиболее точно передающее ее кочевой образ жизни. Ее милая соломенная шляпка с потускневшей голубой ленточкой слетает с ее головы, чудом удерживаясь на этой самой ленточке, так кстати завязанной под подбородком. Мадлен смеется, обхватывая обеими руками шершавый ствол и запрокидывая голову вверх, — так что ее кудри, успевшие немного отрасти, рассыпаются черным водопадом по спине. Она, никого не стесняясь, задирает ногу, хватается рукой за ветку, подтягивается с искусством атлета, — и вот уже смотрит на меня свысока. Я ворчу под нос нечто непонятное, пытаясь показать недовольство, но только для приличия. От вида этой лесной феи мне хочется пуститься в пляс вместе с побрякивающими ведрами, которые я принесла для вишни. Так вышло, что мы должны были друг друга компенсировать, порою меняясь ролями, принимая наиболее верную из рассматриваемых сторон, и очень часто наши взгляды расходились, что только прибавляло особых красок нашим бесконечным беседам. Мадлен хохочет, ухватившись пальцами за спелую ягоду, и подносит ее к своим бледным губам. Вишенка исчезает за оградой ее белоснежных зубов, и Мадлен восклицает: — Сладкая, черт возьми! Она настолько увлекается поеданием вишни, что совершенно забывает о принесенных мной ведрах. Я не прерываю ее занятия, а наоборот — разделяю. Вишня действительно сладкая, глянцево-красная, ягодки соблазнительно переливаются на солнце, стремясь быть скорее сорванными. — Ты никогда не думала о домике на дереве? — внезапно спрашивает Мадлен., перебравшись на другую ветку. — Знаешь, такие деревянные домики, которые строят для детей. Я бы хотела похожий. В детстве я любила истории про приключения в джунглях, там путешественники часто строили такие домики. — Мы в детстве строили шалаши, — отвечаю ей, выплевывая косточки. — Нам нравилось не столько жить в них, сколько строить. Мальчишки в этом преуспевали. Они знали, как сложить ветки, чтобы шалаш держался, как подпереть стену. А девчонки тащили туда всякие ненужные одеяла, игрушки… Ведь такого не бывает в джунглях. Они не понимали этой игры. Я чудом увернулась от внезапно свесившейся с ветки бледной ноги Мадлен, которая хотела устроиться поудобнее. Мой взгляд невольно застыл на маленькой, перепачканной в черноземе стопе, способной даже в непринужденной дружеской обстановке выглядеть столь изящно. На тонкой лодыжке болтался позолоченный браслетик, который от каждого движения ноги забавно подпрыгивал и придавал голени вид весьма утонченный. — Мои друзья разбросаны по миру, — вздохнула Мадлен, бросив в ведро горсть спелых вишен. — Они были разными, я даже кажется помню их лица, но имена… имена стерлись из моей памяти. Я ни с кем не дружила больше года. — Ты часто забываешь людей? — почему-то спросила я. — Обычно забываю. Зачем помнить? — отозвалась Мадлен сверху. — Их столько было в моей жизни! Каждый день дает нового человека, нового друга. Я могу обнажать им душу, как священникам на исповеди, могу быть с ними предельно откровенна, так как всегда знаю, что дело никогда не дойдет даже до первой ссоры — я уеду раньше. Мне стало больно от этих слов, но я изо всех сил старалась удерживать маску веселости на своем лице. Все это время я надеялась на то, что все-таки играю какую-то роль в ее бурной жизни. Меня пугало осознание того, что я для нее — очередной человек на ее бесконечном пути, неясная тень, силуэт, что растает в пыльном воздухе, едва их с отцом автомобиль минует табличку «Вы выехали из населенного пункта К.» На какое-то мгновение мне показалось, что я очутилась в закрытом помещении, привязанная к стулу. Я сидела, не имея возможности пошевелиться, а вокруг меня проносились цыганка с золотыми серьгами, предсказывающая мою скорую смерть, мать Мадлен, горбатая старуха с пустыря, за старухой веселой чередой бежали ее бесконечные внуки… И все они кричали: «Забвение! Забвение! Забвение!» Зачем Мадлен помнить их? Зачем захламлять голову ненужным мусором, таким как мимолетные сказки, друзья детства, я?.. — С самой нашей первой встречи я поражалась тому, как ты владеешь русским языком, - внезапно говорю я. — Как ты смогла его так хорошо выучить? Я сменяю тему неумело, делаю тысячу ошибок, оступаюсь на тонком канате наших чересчур простых взаимоотношений, но удерживаюсь на весу. Незачем Мадлен знать о моих переживаниях. — Мы разъезжаем по России уже два года подряд. Мы с отцом жили некоторое время в обеих столицах, но глубинка полюбилась нам обоим, — последнюю фразу Мадлен произнесла мечтательно, улыбаясь уголками губ. — Держу пари, во многом из-за цен. — И из-за этого тоже. Неловкая пауза портит непосредственность разговора. Мне кажется, что мы успели обсудить все, что могли, что нам уже нет смысла двигаться дальше. Мадлен даже не пытается завязать разговор. В груди возникает неприятное предчувствие, будто она готовит меня к тому, что нам предстоит разлука навсегда. Я поднимаю голову, пытаясь поймать взглядом взгляд ее озорных глаз, но она не смотрит вниз, задумавшись о чем-то. В такие моменты я больше всего на свете жалею, что не могу пробраться в голову человека и прочитать его мысли. Как бы это было просто, как удобно — понимать, что о тебе думает собеседник. Осознание собственной навязчивости вовсе портит вечер, и я невольно задумываюсь о том, что Мадлен все же следует уехать, чтобы я не чувствовала себя так глупо, чтобы не стремилась развивать нашу обреченную… дружбу.***
— Я не знаю значений этих карт, я читаю сердцем, а не разумом, — признается Мадлен, доставая из своей вязаной сумки порядком потрепанную колоду. — Ох, опять ты со своим предсказаниями, — закатываю глаза, делая вид, будто мне совсем не интересно. — Ну хватит тебе! — смеется она, дергая меня за руку, заставляя опуститься на свежую зеленую траву и почувствовать печальный аромат степных цветов. Я падаю на благоухающий ковер без особого желания, лишь из уважения к ней, устраиваюсь напротив Мадлен, скрещивая ноги по-турецки, и смотрю на нее выжидающим взглядом. Мадлен тасует карты. Серые рубашки с поразительной скоростью мелькают в ее аккуратных пальчиках, унизанных кольцами. — Что же ты хочешь узнать? — шепотом спрашивает она. Мадлен не поднимает глаз, увлеченная своим занятием, совсем не замечая, как мой взгляд скользит по ее угольной макушке, по непослушным прядям, обрамляющим поразительно белое лицо, по прикрытым глазам с густыми черными ресницами, по веснушчатому носу, по щекам, по гладкому контуру приоткрытых губ, по острым ключицам, плечам, груди… Она мне кажется такой далекой, нереальной, хотя мне нужно лишь протянуть руку, чтобы коснуться ее, нужно лишь позвать ее, чтобы раствориться в омуте ее чарующего безумия. Вот же, она передо мной! Я вижу, как дрожат ее ресницы, как шелестят карты в ее маленьких ладошках и как вздымается ее грудь. Она тут, рядом со мной! Но подсознание настойчиво готовит меня к предстоящему расставанию, смягчает запечатленный в какое-то мгновение образ, сглаживает выразительные черты, придавая им дымку галлюцинаций. Вот же Мадлен, сидит передо мной! Нет, быть этого не может… Я ненавижу скучать по людям заранее. Больно безумно. Но что с этим делать?.. — Я хочу узнать об одном человеке, — тяжело выдыхаю я, продолжая смотреть на нее в упор. — Встречусь ли я с ним еще раз и взаимно ли… взаимно ли… Я сбиваюсь, понятия не имея, что я, черт возьми, хочу сказать, сжимаю руки в кулаки до белеющих костяшек и прикусываю губу, чтобы остановить поток слов… точно так же, как это делает она. — Я поняла тебя, — Мадлен улыбается, не подозревая о причинах моего замешательства. Ее невозмутимость оседает на мои плечи неким облегчением, не без привкуса тревоги, конечно, ведь я поняла довольно болезненную вещь: я значу для нее гораздо меньше, чем она для меня. Тем временем на смятую траву падают три карты. На них нарисованы какие-то люди, но я совсем ничего не понимаю в этих картинках и полностью полагаюсь на знания Мадлен. — Ты не все знаешь об этом человеке, — начинает толкование Мадлен. — Виной тому твой холод и черствость, тебе стоит быть теплее к нему. Вы правда встретитесь. Не скоро, но… Очередная карта падает на траву, Мадлен некоторое время смотрит на нее, пытаясь правильно сформулировать мысль. Это молчание тягучей болью отражается в моей груди и необъяснимым страхом скатывается к пяткам. Вдруг эти карты действительно говорят правду и Мадлен все узнала?.. — Вы встретитесь, — повторяет Мадлен, — но, Тоня, твои чувства может и были взаимны когда-то, но не сейчас… «Не сейчас…» — проносится в воспаленном мозгу. Ну конечно! Осталась бы я одна, если бы то, что я чувствую, было взаимно? Мучилась бы я столько времени от неизвестности?.. — Не печалься за меня, — передергиваю плечами, надевая на лицо невозмутимую маску. — Во-первых, вся моя жизнь — это какой-то замкнутый круг невзаимностей, а во-вторых, с чего ты взяла, что это правда? Мадлен медленно подбирает карты с земли, нехотя замечая наигранную улыбку в моем голосе, но мне все еще хочется верить в свои актерские способности, хочется верить, что она не различит в моем голосе эту скорбную фальшь и… не осудит меня. Улыбка на моем лице постепенно тает, Мадлен медлит, а затем обращает ко мне свое опечаленное лицо. — Тоня, таро никогда мне не врут, — отвечает она.***
Как сейчас помню тот теплый августовский вечер. Мы с Мадлен бежали наперегонки по выжженной за лето траве, переливающейся в лучах закатного солнца. Жесткие колосья и стебельки царапали ноги, непослушный ветер трепал волосы, солнце слепило глаза… Но мы бежали вперед по бесконечному полю. Где-то вдалеке виднелись оранжевые холмы и лесополоса, белые одноэтажные домики и стадо пушистых овец. Высоко над нами, в глубине лазурного неба, пролетали далекие птицы, расправившие свои крылья так же, как мы раскинули руки. Две вольные птицы, одной из которых хозяин не догадался обрезать крылья. Я давно заметила, что воздух последних дней августа помимо всего прочего содержит в себе еще тонкие нотки тоски и невыплаканных слез. Казалось бы, из-за чего грустить? Черт его знает. В тот день моя улыбка была наигранной, смех – ненастоящим, на душе было тяжело. Мадлен же была счастлива, как никогда. Она говорила больше обычного, размахивала руками и улыбалась. Мне нравилось наблюдать за ней, хотя больше всего на свете я боялась, что она заметит мой чересчур внимательный взгляд. Однако искушение было слишком велико, и я ничего не могла с собой поделать. — Как же хорошо сегодня, Тоня! — тяжело выдыхает она, сваливая рядом со мной на землю охапку колосьев. — Зачем это? — недоуменно интересуюсь я, крутя в руке один из свежесорванных колосков. — Для венков, конечно! — она делает такое выражение лица, будто все итак очевидно. Я невольно хмыкаю при виде этой милой гримаски и подчиняюсь воле Мадлен — беру второй колосок и начинаю плести. Конечно, я это делаю чисто автоматически, не особо задумываясь над процессом, ибо мой мозг никак не хочет концентрироваться на заданной программе — перед глазами маячит улыбчивый раздражитель. Я невольно замечаю краем глаза, как она старательно сворачивает стебельки, переплетает их, удерживая безымянным пальцем и мизинцем – как косу, закусывает губу, увлеченная своим занятием. Я перевожу взгляд на свой будущий венок, выглядящий немного уныло по сравнению с этим прекрасным летним вечером. Беспечность Мадлен меня восхищает, я невольно начинаю завидовать ее непринужденным движениям, ее свободной речи ни о чем, умению поддержать разговор… Потому что я просто молчу, отвечая что-то односложное, невнятное, молчу, понятия не имея, о чем говорить, ведь мне так хочется удержать ее подле себя подольше… — У тебя неплохо получается, — замечает Мадлен, разглядывая мою колосковую пряжу. — Что? — вырывается у меня. Я с трудом возвращаюсь в реальность, осознавая, что почти полностью сплела венок. — Ты какая-то странная, Тоня, — Мадлен хмурится, вырывая зеленую веревочку из моих рук и не позволяя мне вновь к ней прикоснуться. — Что происходит? — Ничего, — я пытаюсь придать лицу невозмутимый вид. — Задумалась, прости меня. Мадлен недоверчиво косится на меня, пытаясь скрыть счастливый блеск своих черных глаз. Ветер аккуратно перебирает ее кудри, как дикие колоски в бескрайней степи. — О чем ты задумалась? — тихо спрашивает Мадлен, касаясь моей руки. — Мне интересно послушать… Я тяжело вздыхаю, собираясь с мыслями, чтобы придумать правдоподобную ложь. Наши взаимоотношения, похоже, давно прошли тот этап, когда я готова была делиться абсолютно всем без остатка. Незаметное напряжение, растущее между нами, не позволяло мне чувствовать себя свободной. У меня появились секреты от Мадлен. Странно описывать именно этот этап дружбы — охладевание, осознание, того, что ничего уже не будет как прежде. И вроде мы не ссорились, не расставались на долгий промежуток времени, все равно прежняя дружба начинает мерещиться мне пережитками не такого далекого прошлого, будто мы исчерпали все темы для разговора, и у нас не осталось ничего общего. — Я думаю об экзаменах, — сухо чеканю я, стараясь не смотреть на Мадлен. — Они решат мою судьбу. — А ты еще упрекала меня за фатализм, — смеется Мадлен. — Что за глупости, экзамен можно пересдать. — И потерять год своего драгоценного времени, — бормочу я. — Лишний год, чтобы понять, чего именно ты хочешь от жизни, — резонно замечает Мадлен. — Я, например, бросила школу. Вернее, закончила среднее общее. Да, скорее всего именно его. И не хочу больше этой мороки. — Тебя ведь ни на одну нормальную работу не возьмут, — немного взволнованно проговариваю я. Я вновь поворачиваю голову в сторону черноволосой девушки, смеющейся мне в лицо. Кажется, она совсем не задумывается о своем будущем, вольная и такая прекрасная, что я не смею ее осуждать. — У меня нет времени думать об этом, — Мадлен пожимает плечами, убирая со лба непослушную черную прядь. — Я все еще верю, что мне осталось жить десять лет. А я так люблю эту жизнь, Тоня! Так люблю! Она устремляет свой взгляд на горизонт, по ее щеке скатывается одинокая слезинка, которую она поспешно смахивает, продолжая так же ясно улыбаться мне. — Школа, институт — такие мелочи! — шепчет она. — Едва начнешь познавать науку, будешь чувствовать неуверенность в своих знаниях, их недостаток. Тебе будет всего мало, ты возжелаешь узнать больше, больше! Но тебе целой жизни не хватит на это. Боги лукавили, создавая человека. Ему достался бескрайний мир, чтобы его познать, но человеческая жизнь слишком для этого коротка. И боги смеются с твоих никчемных попыток приоткрыть завесу тайны. Люди — слепые котята. Они беспомощны. На некоторое время она замолкает, переосмысливая сказанное и, в очередной раз убеждаясь, что я ее слушаю, и продолжает: — Поэтому я отказываюсь в это ввязываться. Я предпочту познавать мир, путешествуя, болтая с новыми людьми на заправках и в барах, слоняясь по узким переулкам новых для меня городов, вдыхая воздух этой прекрасной жизни. И когда мое время придет, я скажу: «Я прожила эту жизнь не зря». — Интересное мировоззрение, — отзываюсь я, перебирая в руках ароматные колосья. — Смысл твоей жизни в странствиях? — Да, я давно поняла это, хотя сомневалась, — Мадлен кивает. — А ты что решила для себя? — Я надеюсь, у меня будет больше времени, чтобы задуматься над этим, — тихо говорю я. — Я хочу чего-то добиться, чем-то помочь человечеству, чтобы под конец сказать: «Плоды моих трудов пожинают, потомки будут меня помнить, значит, мое существование не было бессмысленным.» — Звучит немного тщеславно. — Я тоже так думаю. И мы сидим молча, устремив взгляды на горизонт, ловя последние мгновения покидающего нас августа. Это был особенный август, в особенной компании. Он пропах душистым виноградом, спелыми арбузами и сожженной травой. Он вместил в себя чересчур много эмоций, подытожив мое почти последнее несовершеннолетнее лето. Такое длинное и волнительное, словно целая жизнь промелькнула перед моими глазами. И только в день нашей последней встречи я поняла, что мимолетная Мадлен была олицетворением вечности. На прощание я попросила ее в первый и в последний раз спеть под укулеле для меня. И она не отказала. Она лукаво улыбнулась мне, пробежав большим пальцем по струнам, и запела печальный романс, который я никогда прежде не слышала:— Прекрасный странник, смилуйся, не мучай Моей давно израненной души. Не жди так долго, наша встреча - случай, А после длинных писем не пиши. Ты - миг, что остается в сердце вечно, Мое безумие, мой самый страшный грех. Я вижу льном обтянутые плечи И слышу твой слегка холодный смех. Кто б сомневался, ты высокомерен, Но столько чувств способен испытать. Ты много странствовал, но мне остался верен, С рассветом мы опять начнем летать. Мы, окрыленные мгновеньем безотрадным, Ведь так болезненны грядущие года. Мы разойдемся, незнакомцы, ведь так надо - Влюбленным расходиться навсегда.
***
Помутненный взгляд прояснился, и я осознала, что на протяжении добрых десяти минут пялилась в стенку, не отвечая на обеспокоенные оклики коллег. — Тоня, ты... — Степа хотел было что-то спросить, но я не обратила на него внимания. Я подскочила, как ужаленная, накидывая на себя халат, и метнулась в сторону двери, осененная ужасающей догадкой. Я покинула ординаторскую, пулей устремляясь по знакомым лабиринтам больничных коридоров, шепча себе под нос слова утешения. Я прекрасно понимала, что в жизни не бывает таких совпадений, что я лишь накручивала себя, зараженная чужим фатализмом. Я бежала в отделение интенсивной терапии не для того, чтобы подтвердить свою догадку, а чтобы успокоить себя, моментально ее опровергнув. Я ворвалась в поразительно прохладную палату, устремляясь к единственной койке, что не пустовала в тот знойный августовский день. Еще на пороге я замедлила шаг и теперь приближалась к накрытому белой простыней телу очень аккуратно, будто боясь спугнуть саму смерть, ставшую таким частым гостем в этом отделении. Я в исступлении остановилась перед кроватью, уставившись на белое полотно, под которым отчетливо можно было разглядеть изгибы шеи, груди, впадинку на животе и, наконец, стопы, с острыми носками, тянущимися к потолку. Рука метнулась к голове усопшей, намереваясь ухватиться за краешек белой ткани, но замерла в нерешительности. Может, не стоит? Каждый раз вид людей, погибших в стенах нашей больницы вызывал у меня колющее чувство вины за то, что мы приложили недостаточно усилий, чтобы вытащить их с того света. Но мне нужно было знать. Я бы ни за что не ушла, не взглянув на нее. Рука ухватилась за край простыни и резким движением отдернула ее, обнажая поразительно спокойное лицо. Суетящиеся в палате врачи мгновенно стали для меня чем-то абсолютно второстепенным, будто превратились в безликих призраков, зовущих меня эхом своих загробных голосов. Мир перестал для меня существовать, и все мое внимание было сконцентрировано на безжизненном теле, ради которого я только что пробежала всю больницу. Первым делом в глаза бросилась поразительная бледность погибшей и ее легкие черные кудри, упавшие на высокий лоб, на котором залегла неглубокая морщинка; ее изящные брови и маленькие ручки, покрытые сетью синеватых вен, ее приоткрытые черные глаза. Холодный ужас пробрал меня до костей, когда после недолгих секунд недоверчивого изучения покойной я не смогла разглядеть тот чарующий блеск широко распахнутых глаз, ту пленительную жизнь, струившуюся из-под опущенных ресниц. Это была она. Никогда прежде я не видела Мадлен спящей. Ее прекрасное молодое лицо никогда не выглядело настолько спокойным и отрешенным. Куда-то пропала ее пылающая улыбка, с нежных щек исчезли оранжевые веснушки. Взгляд невольно упал на мрамор ее обнаженных ключиц и перескользнул на грудь, которая… не вздымалась. От неизбежного осознания у меня подкосились ноги, и я вцепилась рукой в край кровати. Это была она. Перед моими глазами пронеслась целая жизнь, целое лето. Далекое, очень смутное, почти забытое. Она была права. Я готова была проклясть ее за эту неизбежную правоту, обидеться на нее до безумия, если бы это имело хоть какой-то смысл. Она уже не могла видеть моих глупых детских обид, не могла рассмеяться так же звонко, как тогда, в степи, десять лет назад. На смену ужасу пришло поразительное спокойствие. Я подошла поближе к Мадлен, аккуратно касаясь ее еще не остывшей руки, шумно вдыхая неестественно холодный запах смерти. - Я надеюсь, ты прожила яркую жизнь и осталась довольна ей. Ты была права, десять лет – это ничтожно мало, - прошептала я дрогнувшим голосом. В какое-то мгновенье мне стало так больно, что я не сдержалась и наклонилась к ней, касаясь губами ее высокого белого лба. Теперь я точно знала, что это была последняя встреча. Едва отстранившись от нее, я развернулась на каблуках и твердым шагом покинула палату, чувствуя, как что-то теплое и мокрое стекает по моей щеке. В коридоре я столкнулась с Юлей. Она шагала по коридору, поспешно застегивая многострадальный халат. Для нее эта смерть была очередной, для мня – роковой. Я была зла на Юлю за обыденное равнодушие, воцарившееся на ее лице, за то, что она не вернула Мадлен на землю, однако я терпеливо поравнялась с моей коллегой. Она смерила меня обеспокоенным взглядом и спросила: - Тонь, все в порядке? Ты знала эту женщину? Только сейчас я как будто очнулась, рассеянно уставившись на Юлю и, спохватившись, вытерла влажный след с щеки. - Нет, - ответила я. - Просто жизнь – поразительная штука! Я поспешила обойти Юлю, чтобы не продолжать болезненный диалог. Голова гудела, август нещадно палил. Я вышла на улицу, заворожено наблюдая за движением машин и пешеходов, будто своими глазами пыталась показать Мадлен ее возлюбленную жизнь. Пусть же мои глаза станут твоими глазами, Мадлен. Я готова поделиться с тобой дыханием этой суматохи, раздели же со мной все мои трудности и печали. И если твои боги действительно существуют, если ты сейчас с ними, то навещай меня хотя бы иногда. Будь осколком, напоминающем мне о том самом лете, среди прочих осколков разбитого зеркала моей жизни.