Больше не будет больно

Джоанна медленно выныривает из давящего свинцового безумия. Адская бездна гудит и вопит множеством голосов, терзая больной разум отрывистыми ударами, воскрешая пережитой ужас, от которого до сих пор хочется рвать и метать. Словно ничего не менялось. Джоанна почти на физическом уровне ощущает вживленные в мозг электроды – сейчас ее окунут в воду, пустят ток, и ее снова вывернет наизнанку от боли. Она кричит, кусает ладони, бьется в конвульсиях, и только инъекции морфлинга на какое-то время помогают ей на время смириться со своим телом и с самим существованием. Время от времени к ней приходят врачи, а иногда мозгоправ. Он беседует с ней, гипнотически умиротворенным голосом внушая девушке, что теперь-то она в безопасности. Ее вырвали из рук палачей, опасность миновала, а посттравматический синдром скоро пройдет – она больше не в Капитолии, ее вывезли оттуда. Ее-то вывезли, а вот Капитолий так и остался в ней. Вместе с болью, пытками водой, сверлящими тело электрическими разрядами, вместе с ужасами, ставшими частью ее самой. Ужасами, из-за которых она теперь даже помыться не может, падая в обморок от одного вида водной струи. Этот старый зануда хочет вернуть ее к реальности, но что это за реальность, и стоит ли к ней возвращаться? Ее навещает Фульвия Кардью, секретарша Плутарха. Она милая и приветливая – настолько милая и приветливая, что Джоанна с трудом сдерживается, чтобы не сказать ей гадость. Что без своей вырвиглазной краски для волос она похожа на облезлую кошку, что видок у нее не лучше, чем у обритой налысо, истощенной голодом и пытками Джоанны. Чтобы не думала ее жалеть – пускай лучше злится, называет несносной, сумасшедшей, пускай обижается и грубит в ответ, но только не жалеет! — Привет, — в этот раз не Фульвия. Крессида присаживается на край койки и накрывает своей ладонью покрытую ссадинами и кровоподтеками руку Джоанны. — Не ожидала тебя, — хмыкает Джоанна. – Плутарх прислал? Что за мания – присылать ко мне своих пассий?.. Сначала Фульвия, теперь ты. Он так выражает свою заботу о подружке убиенного кузена? – воспоминания о Сенеке будоражат в ее сердце рану, которая за год так и не успела зажить. — Нет, — возражает Крессида. – Я пришла сама – почти сама. Похоже, ты не знаешь… — Не знаю – что? – Джоанна настороженно выпрямляется и подается вперед. Губы Крессиды трогает едва заметная улыбка. — Сенека жив. Плутарху удалось обмануть Сноу и вывезти Сенеку в Тринадцатый. Все думают, что его отравили, но это не так. Все это время он жил в Тринадцатом. Ты этого не знала. Несколько мгновений Джоанна смотрит на «сестру» остекленевшим взглядом. В глазах стоят слезы – и это сейчас, когда в ней почти не осталось ни сил, ни желания жить, не осталось ничего, кроме боли и злобы. — Ты всегда была важна для Сенеки, и Плутарх обещал, что ты выживешь… — Значит… он жив?.. Он был жив, когда я оплакивала его, когда почти перешла черту? Я едва не покончила с собой, а оказывается… Она кричит, проклинает и Плутарха, и даже воскресшего из мертвых возлюбленного – тех, чьими стараниями она почти утратила желание жить. Охрипнув от собственных воплей, она заходится в глухих рыданиях. — Зачем… зачем они это сделали? – ее словно разрывает на части изнутри, и Крессида обнимает Джоанну, успокаивающими движениями гладя ее по спине. — Плутарх говорил — ему нужен был трибут, который не испугается крика соек. Тот, на чье сознание они не смогут воздействовать. Тебе тогда казалось, что ты потеряла всех, кого любила… Так было надо, скажет Крессида. Девушка, потерявшая и семью, и возлюбленного, была частью плана. — Ну конечно… разве Плутарх может быть неправ? Разве ты когда-нибудь сможешь признать это? Он же твой любовник, и что он ни сделает — все правильно и мудро, все на благо революции… — За «все» не скажу, но это было правильно, — признается Крессида. – Когда-нибудь и ты это поймешь. Поймешь, что иначе было нельзя. Мне очень жаль, что ты страдала, но такова жизнь… иногда приходится жертвовать малым ради большего… Кажется, ей и правда жаль. Как легко и удобно сожалеть о других. В самом деле, сестричка, ведь это не тебе сердце без наркоза удалили, не ты выжжена подчистую и уже вряд ли возродишься. И твоему Плутарху нет необходимости собирать тебя по кусочкам, по крупицам вытаскивая из тебя боль. — Ты гребаная фанатичка, Крис, — сухо произносит Джоанна. – Кажется, Плутарх неплохо промыл тебе мозги… Или же, она, Джоанна, эгоистка херова. *** Проходит не один день, прежде чем Джоанна свыкается со своей новой реальностью. Она все же немного другая, эта реальность. В ней нет боли – вернее, конечно же, есть, но все та же, старая, фантомная. А те, кто окружают ее сейчас, хотя бы уверяют, что хотят ей добра. Все хотят ей добра, так говорит Крессида. Может, она и права, но Джоанна не уверена, хочет ли она добра самой себе. И, кажется, она уже давно утратила понимание того, что же для нее добро. Отсутствие боли? Месть? Или вновь обретенная любовь? Крессида говорила – она очень важна для Сенеки. Он хочет видеть ее. Он знает, что с ней случилось, и, тем не менее, она нужна ему. Даже поехавшая, живая менее чем наполовину. Всегда была нужна… Только вот то, что он увидит – уже не та Джоанна, которую он полюбил на параде трибутов и которой он так активно помогал на Играх. От той девочки, хрупкой, но яростной, полной желания жить, сражаться и побеждать, осталась только истерзанная оболочка, из которой электрошоком вытянули бесполезную нематериальную «начинку». Нужна ли она ему такая? И нужна ли ей, неживой и выпотрошенной, любовь? Она знает – когда-нибудь Сенека придет к ней. Джоанна не уверена, что хочет этого – что, если они не обретут друг друга, а потеряют еще раз? Он появляется в лазарете, когда Джоанна спит после ударной дозы успокоительного. Сквозь тяжелое оцепенение она чувствует прикосновения его теплых ладоней к обожженной коже на затылке и словно тонет, растворяется в собственных ощущениях. Она не в силах ни заговорить, ни пошевелиться – пускай все остается так… словно во сне. Без разочарований, без сожалений. И пусть он никогда не увидит ее теперешнюю. Полумертвое существо с содранной кожей и вывернутым наизнанку сердцем. Сердцем, которое давно превратилось в ненужный комок мышечной ткани, но еще не забыло то время, когда оно еще было живым и билось для тех, кого любило. — Джоанна, — шепчет он ей на ухо и, развернув девушку лицом к себе, долго и неотрывно смотрит на нее. Он все так же красив, даже в унылой серой униформе Тринадцатого. — Что ты здесь делаешь? – надрывно стонет она. – Зачем ты пришел? Сенека накрывает ладонью ее ожог на затылке, и, давясь слезами, Джоанна приподнимается на койке и, подавшись вперед, крепко обхватывает Сенеку ослабшими, трясущимися руками. Они снова вместе, и ни о чем другом ей не хочется думать. — Тебе больше не будет больно, — он гладит широкими ладонями ее исхудавшее, когда-то прекрасное, а сейчас больное до отвращения тело. Зеркал в лазарете нет, она и не просила – боялась на себя смотреть. — Ужасно, наверное, выгляжу, — хмыкает она. – Мне жаль, но Сноу вряд ли хотел, чтобы я вернулась к тебе такая же, какой была… — Ты поправишься, — он целует ее обритую макушку. Волосы? Да, конечно, уж что-что, а это всегда отрастет. – И когда все закончится, мы вернемся домой. Ей снова страшно и больно, тяжелые воспоминания давят на нее мертвым грузом, но теперь Джоанна полна решимости встретиться лицом к лицу со своими страхами. Сразиться и выиграть свои последние Игры. У самой себя, у своей темной стороны. — Мне нужно в душ, — говорит она наконец. – Поможешь мне? Я не смогу сама… Вода меня убивает… Когда они заходят в душевую кабину, достаточно просторную для двух человек, Сенека снимает с нее давно нуждающуюся в стирке одежду, затем раздевается сам. Джоанна холодеет, задыхается, видя льющиеся сверху тяжелые струи воды, и, когда вода льется ей на голову, она кричит, кожей ощущая бьющий в мозг электрический разряд. — Все хорошо, — Сенека не дает ей упасть. Он притягивает ее к себе и накрывает ее губы поцелуем, словно вытаскивая ее из пучин безумия. Поцелуй короток, но страх понемногу отступает, сменяясь другими ощущениями, более реальными. Настоящими. Но какая-то частица ее существа все еще дрожит, мучаясь отголосками боли, утягивая Джоанну обратно в безумие, и Джоанна повторяет самой себе, что он любит ее так же, как и раньше, вместе с ее демонами, шрамами, кровоподтеками и ночными кошмарами. Она обнимает Сенеку, с забытым наслаждением ощущая под своими ладонями его кожу, упругие мышцы. Если что и способно отвлечь ее от навязчивой фобии, от боязни воды, так это только он, его присутствие. Чувство любви и защищенности, которое дарит его близость. Губы Сенеки снова касаются ее губ, этот поцелуй глубже, чем предыдущий и длится дольше. Зло и скверна растворяются в нем, а вместе с водой уносятся пережитые страхи. Жар желания охватывает ее, поглощает, словно создает энергетический барьер между их телами и остальным миром. Сенека накрывает ладонями ее соски, замечая, как они затвердевают. — Ты чувствуешь, — он ласково щекочет заострившийся сосок. – Ты жива, и ты будешь жить. Не бойся и верь мне. Затем еще плотнее прижимает ее к себе – так что их бедра соприкасаются, и Джоанна чувствует полузабытую пульсацию в низу живота. Это словно взрыв. Он прав, она в самом деле оживает, когда рука Сенеки ложится на внутреннюю поверхность ее бедра. Джоанна не дрожит и не сжимается в комочек, привыкая даже к воде, которая сейчас не несет в себе ни разрушений, ни страданий, лаская ее и обволакивая. Или это любимый, его руки и губы ласкают её? Неважно… не это главное – главное восторг и успокоение, разливающиеся вокруг нее и у нее в сердце. Они выжили. Они прошли через этот ад – не вместе, но прошли, чтобы встретиться в Тринадцатом и помочь друг другу снова обрести себя настоящих. Джоанна снова становится сильной, когда, упираясь спиной в стену кабины, обхватывает ногами бедра Сенеки, впуская его в себя. Его член погружается в ее лоно, и каждое его движение внутри нее – словно небольшая встряска для ее тела. Проясняет и сознание. Это происходит достаточно быстро, дабы они не потеряли равновесие – но после долгой вынужденной разлуки их соитие жадное и яростное. Сейчас Джоанна верит, что рано или поздно прошлое уйдет, покроется коркой как зажившая рана, а впереди у них еще много-много счастливых дней… * * * «Звездный отряд» без нее обойдется, с некоторой долей разумного эгоизма решает для себя Джоанна. Конечно, вряд ли Сойка и ее друзья идут на серьезный риск – ожидай их в самом деле что-то страшное, Плутарх ни за что не пустил бы в отряд Крессиду. Все влюбленные эгоисты, и он не исключение. Но ей даже все равно – есть опасность или нет. Обойдутся без нее. — Джоанна еще недостаточно сильна и слишком напугана тем, что с ней делали, — уверяет кузена Сенека. – Ей еще нужна помощь и поддержка, она не справится без меня. Что ж, иногда имеет смысл притвориться слабой и бесполезной. Это Джоанна помнит еще с первых своих Игр, ведь именно маска хрупкой и беззащитной дурочки помогла ей выиграть решающее сражение. И это сражение она тоже выдержит – она решила остаться в Тринадцатом до тех пор, пока в Капитолии по-прежнему сидит Сноу. И она останется. Она пережила и не такое. И выжила. Теперь очередь других. Плутарх не то, чтобы верит Сенеке – ушлый политик слишком умен, чтобы не распознать заведомую ложь. Но он слишком любит кузена, чтобы не сделать ему небольшую уступку. В конце концов, они заслужили немного счастья. И Джоанна остается. Возможно, Плутарх прав, и разлука была действительно оправдана суровой необходимостью, но теперь ни революция, ни грядущий свободный Панем лично в ней не нуждаются. Седьмой дистрикт уже уплатил революции свой долг, его жертва принесена. А теперь… теперь Панем, революция, ее лидеры и лично Сенека вернут Джоанне то, что задолжали.