засыпай у меня на руках

в больнице на ночь играют шопена. говорят, классическая музыка успокаивает. у уиззера так давно уже нервы ни к чёрту, что он только фыркает, когда ноктюрн в соль-миноре начинает играть третий раз за час. марвин в это время поправляет ему подушку и улыбается одним краешком губ: — неужели тебе настолько отвратителен великий итальянский композитор? — он был неплох в первый раз. я слушаю это в сотый. — скажи спасибо, что это не я пою тебе колыбельные, — марвин нежно, будто случайный порыв сквозняка, целует волосы на его виске. уиззер это прикосновение едва чувствует, давится чем-то между отчаянием и надеждой и тянет его за запястье вниз. марвин целует на этот раз по-настоящему — до онемения губ и потемнения в глазах, так, как уиззер мечтает. так, чтобы забыть о здесь и сейчас, о завтра и послезавтра — раствориться в этом мгновении как в солёной воде. — я бы послушал. — о, нет, ты бы мне потом ещё всю жизнь припоминал, насколько я фальшивлю! я даже джейсону никогда не пел «с днём рождения»! он бы меня засмеял. всю жизнь — так много и так мало. может быть, уиззеру осталось припоминать ему все грехи всего час. или два. или два дня. боже, ожидание сводит с ума. сколько там ещё человек в очереди в рай? как пробраться поближе? а лучше — в темноту и равнодушие. ни слёз, ни горечи, ни сожалений. о чём жалеть если у тебя ничего нет? — эх, я только и ищу, к чему бы прицепиться, а ты меня такого повода лишаешь! — уиззер откидывается на подушку и смотрит на марвина снизу вверх. его лицо — спокойный лотосовый пруд, отражение всего его прошлого, последнее настоящее и единственное будущее. осторожная, неловкая улыбка не сходит с его губ. он с такой цветы ему дарил, когда они вновь сошлись. уиззер каждый раз смотрел на него то ли как на придурка, то ли как на привидение. чтобы марвин — и правда принёс розы? а потом хризантемы? а потом поставил на их кухне фиалки? а потом носил его на руках и говорил, как он счастлив, и… уиззер сглатывает ком и возвращает улыбку. он стал в этой части профессионалом. — ну ладно, ладно. всё только для тебя, уиззер! — марвин прочищает горло как настоящий, умудрённый опытом певец, приглаживает свои дурацкие (потускневшие) кудри и начинает так тихо, что уиззер едва различает слова. — от края до края небо в огне сгорает, и в нём исчезают все надежды и мечты… марвин садится на краешек кровати, чтобы его не потревожить, и накрывает руку своей. она у него холодная, точно у мертвеца — так глупо и иронично. а уиззер горит, и не знает, когда наконец закончится фитилёк. приложить бы ледяную руку к щеке своей, оставить мягкий поцелуй на ладони… уиззер только кашляет, спугивая марвина. — воды дать? уиззер отчаянно машет рукой — он думает, что не сможет её поднять, но держит на весу целых секунд десять — и шепчет: — пой дальше! — засыпай, на руках у меня засыпай, — марвин чуть торопится, но честно старается. — засыпай под пенье дождя. далеко, там где неба кончается край… «ты найдёшь свой потерянный рай.» уиззер почему-то уверен, что ему только в аду припасли местечко — если хоть что-то из этого есть. если хоть что-то имеет значение. он закрывает глаза и сжимает пальцы марвина так сильно, как ещё может. выходит едва-едва. он точно не уснёт, — уже вторые сутки он вертится в кровати до пяти утра; всё тело ноет и ломит, — но так меньше устают глаза. и легче представлять лицо марвина. когда он уходит на работу, только образ у уиззера и остаётся. ещё немного — и он доведёт любимое воспоминание до совершенства. — эй, — мягко зовёт его марвин, когда песня заканчивается. — что ты скажешь? — что я очень люблю твой голос, марв. но ты, конечно же, ужасно фальшивишь. смех у обоих выходит надломленным. в потрескивающем радио замолкает шопен. на больницу опускается тишина такая муторная, что хочется взвыть. (уиззер просто не знает чего он хочет может быть ему необходим этот шопен как белый шум в голове может на самом деле только благодаря этому дурацкому ноктюрну он ещё не сошёл с ума но он так долго не думает он не хочет думать боже почему почему я) марвин выключает свет, а шаги у него такие мягкие, что почти не различимы. уиззеру хочется крикнуть, заставить его топнуть ногой, разрушить эту гробовую тишину, но он понимает — это всё просто лихорадочный припадок. через несколько часов он снова привыкнет к тишине. она не будет заглушать боль в голове и груди, но и мешать не будет. всё лучше чем скрип несмазанных петель, правда ведь? — я ведь могу и сегодня остаться с тобой? уиззер смотрит марвину в глаза и прекрасно понимает, что это обёртка для колюще-режущего: «вдруг ты завтра умрёшь». уиззер ненавидит этот взгляд. ненавидит этот мир, эту дурацкую случайность, тот факт, что всем теперь приходится носиться с ним как с писаной торбой, эту нелепую осторожность, это вечное волнение, которое марвин упрямо и сносно скрывает… и себя, наверное. особенно себя. особенно за такие мысли. марвин, всё-таки, очень тёплый. родной. настоящий — по сравнению с белыми больничными стенами. вместо тысячи монологов уиззер улыбается и двигается на краешек кровати, чтобы освободить кусочек места. — я ведь всё равно не смогу тебя отговорить. хотя ты мог бы провести этот вечер куда приятнее. — рядом с тобой мне лучше всего, уиззер, — марвин это едва шепчет, отвернувшись, но в наступившей тишине уиззер отчётливо слышит каждое слово. у него давно никаких сил в руках не осталось, но он упрямо забрасывает руку на талию марвина и кое-как прижимает к своему телу. как же жарко, душно и липко. как же хочется никогда не отпускать. уиззер чуть приподнимает голову, чтобы разглядеть осунувшееся, острое лицо марвина, в лунном свете кажущееся серым, и оставляет мягкий поцелуй на мочке уха. — спокойной ночи, марвин. — спокойной ночи. уиззер прижимается сильнее, несмотря на то, что от жара хочется окунуться в ванну со льдом, лбом упирается между лопаток и закрывает глаза. да, больше всего он ненавидит себя. это ведь ты мечтаешь уйти с высоко поднятой головой, уиззер браун? где же тогда твоя гордость? почему когда никто не видит, ты захлёбываешься рыданиями? слабак. поэтому ты и умрёшь. марвин… марвин всегда был сильнее. когда они расставались, это уиззер устроил истерику, пнул чемодан и злые слёзы капнули на его дрожащие руки. когда шарлотта сказала, что ничего нельзя сделать, это уиззер сам не заметил, как заплакал — беззвучно так и отчаянно. марвин… старается для него. какой же он глупенький. уиззер знает, что не уснёт, — так и будет прокручивать в голове самоуничижительные фразы на разные лады, — поэтому сосредотачивается на дыхании марвина. грудная клетка мерно вздымается. дыхание спокойное. уснул, кажется. устал за день. наверняка у него при этом забавно дрожат ресницы. со стороны слышится тихий всхлип. марвин едва шевелится, чтобы не помешать — и всхлипы становятся приглушёнными. — марвин? марвин, что случилось? — ничего, — давится он словами. — прости. уиззер мягко разворачивает его за плечи и видит искажённое отчаянием лицо. по щекам сбегают тонкие дорожки слёз. впервые ему приходит в голову мысль — он никогда не видел, как марвин плачет. — прости. прости, я… уиззер молча прижимает голову марвина к своей груди — смотри, сердце всё ещё бьётся. — я жив, марвин. всё в порядке. — всё совершенно не в порядке! — голос марвина впервые за очень долгое время срывается на крик. — прости. тебе тяжелее. прости… марвин повторяет это как заведённый и цепляется пальцами за мокрое от слёз больничное бельё. — я хочу сделать тебя счастливым, но что я вообще могу сделать? эти слова ещё долго звенят хрусталём в голове уиззера. они оба ничего не могут сделать — только ждать. — засыпай, на руках у меня засыпай, — тихо напевает уиззер, запуская в кудрявые волосы длинные пальцы. — засыпай под пенье дождя… марвин тихо хмыкает и чуть ослабляет хватку. — пытаешься использовать на мне мои же приёмы? — я люблю тебя, — отвечает уиззер, закрывая глаза. — я всегда буду любить тебя, марвин. «до последних секунд жизни я хочу быть с тобой». — ты делаешь меня самым счастливым человеком. марвин долго не отвечает, но в итоге выбирает самое простое и лаконичное: — я тоже очень сильно тебя люблю.