Воздух

Мне казалось, что в этой проклятой тюрьме я мог стерпеть все. И то, какие мерзкие слова кидали мне в лицо, обвиняя меня в том, чего я не совершал, и то, какие болезненные удары порою оседали на моем теле, когда надзирателям становилось скучно, и они пытались вообразить себя местными божками и насладиться властью, которой не имели в своей обычной никчемной жизни. Мне казалось, что я великий боец. Что, пройдя через войну, через боль и лишения, через одиночество, уже ничто не смогло бы ранить меня так сильно, как хлыст, раздирающий спину, или как дуло пистолета, направленное на меня человеком, ради которого я загубил свою жизнь. Мне казалось, я справлюсь. Что годы не сотрут моей выдержки, что тело не поддастся усталости, что я пронесу заслуженный тяжелый крест до самого конца. Я не видел Кайзуку три года. Мне казалось, что я не увижу его никогда. Не могу сказать, что мы с ним сдружились или что мы поняли друг друга во время его частых визитов в первые годы после войны, но он никогда не проявлял ко мне неуважения, и я, в свою очередь, научился уважать эту его странную манеру относиться ко мне по-человечески. Мы мало говорили и много играли в шахматы, деля поровну победы и проигрыши, и те встречи были, пожалуй, самым светлым, что происходило в моей жизни после войны. Но я знал, что вечно так продолжаться не могло. Кайзуку Инахо ждала новая жизнь, ждала карьерная лестница - все то, что я собственноручно похоронил - и когда я заметил, что наши встречи сократились, что Кайзука выглядит усталым и едва ли заинтересованным в шахматных поединках, я сказал ему напрямую, что больше ему не следовало приходить. Он не сразу послушал меня; минуло полгода, прежде чем он сдался и признал, что ему стало сложнее навещать меня, ведь поездки в тюрьму отнимали драгоценные время и силы. Я лишь кивнул; во мне не было обиды, когда мы прощались. Кайзука долго смотрел на меня, перед тем как выйти из комнаты встреч. Мне даже стало смешно. Наверно я так и остался для него той самой нерешенной задачей, невзначай подкинутой ему Императрицей. И мы оба знали, что эту задачу невозможно было решить так, чтобы все стороны в уравнении пришли к равенству. Не думаю, что Кайзуке нравился такой исход. Кайзука был упрям. Подтверждением тому стало письмо, которое он прислал год спустя нашего прощания. Помню, как выгнул бровь в удивлении, когда комендант швырнул письмо на стол передо мной. Надежда, что Императрица все же послала весточку, вспыхнула и угасла навсегда, когда я прочел на белом конверте имя Кайзуки. Я не трогал письмо неделю, будучи уверенным, что Кайзука вряд ли мог написать мне что-то содержательное, пока любопытство не пересилило. И в целом, я оказался прав: Кайзука сообщал о своем повышении и выражал надежду, что я нахожусь в здравии. Я бы фыркнул и уничтожил письмо, но вслед за аккуратно сложенным вдвое листом из конверта выпала оранжевая пластиковая карта с эмблемой ОВСЗ и короткой запиской, наказавшей мне передать карту коменданту в случае, если у меня возникнут серьезные проблемы. Я тогда разозлился и кинул чертову карту под койку. Какие у меня могли быть в тюрьме проблемы, кроме нелюбезных охранников, любящих толкнуть меня в плечо? Как я уже сказал, тогда я был ослеплен своей глупой гордостью, уверенностью в том, что смогу вынести любую невзгоду. Однообразные годы в тюрьме расслабили меня, заставив поверить в то, что тут, за преградой металлической решетки, ничто не могло измениться. Но, увы, тычки постепенно превратились в удары; молчание взорвалось отвратительными ругательствами; а два года безнаказанности вдруг трансформировались в тошнотворные извращенные шепотки, обещающие мне ад на земле. Мне казалось, я мог вынести все. Однако даже у такого грешного идиота, как я, была слабость, на которой можно было с легкостью сыграть. И я сам не подозревал о ней, пока меня не ткнули в мою полную беспомощность и беззащитность буквально - лицом. Холодный пол жег мои щеки, которые горели от стыда, от чувства унижения, пока охранник, скрутив мне за спиной руки, лихорадочно вжимался в мое тело бедрами, гонясь за разрядкой. Позднее он смеялся, стоя по ту сторону решетки, и спрашивал меня, понравился ли мне «наш маленький фроттаж», и все, на что меня хватило в тот момент - это спрятать отчаянную дрожь. Я не мог с ним драться. Точнее я пытался - в первые моменты, когда он еще не применил силу - но мое сопротивление оказалось бесполезным. Он был выше и сильнее; и я понимал, что в его власти сотворить со мной такое, от чего я никогда бы не смог оправиться. Каждый день он обещал мне больше, пугал, давил, игрался и смотрел, наслаждаясь тем, как я старался прятать страх и ненависть, как я пытался совладать с его игрой. Он был хищником, который знал, что добыча не уйдет - и он мог позволить себе ждать и не торопился действовать. А я… стремительно летел на дно безысходности. Поздно ночью меня рвало от омерзения - этот ублюдок снова прикоснулся ко мне при сопровождении в душ и обратно. Меня спасло только то, что сегодня в смене охранников было двое, и он не стал распускать руки при напарнике, хотя я был полностью уверен, что тот вряд ли бы стал ему препятствовать. Его напарник и сам любил ударить меня в живот или по пояснице, когда ему казалось, что я вел себя вызывающе. И ему было плевать, что я ни разу за все годы заключения не создавал проблем в тюрьме, разве что отказывался есть поначалу. Я вытер рот, упал на пол и долго смотрел на потолок. Никогда еще мысли о смерти не тревожили меня так сильно, но я был уверен, что не захочу жить, если у меня украдут то последнее светлое, что во мне еще было. Я никогда ни с кем не делил свое тело; даже был уверен в том, что у меня никогда не будет шанса испытать близость. И я не ожидал, что это окажется моей слабостью. Я не ожидал того, что после стольких лет жертвенности и жестокости, совершенных ошибок и грехов, я все еще окажусь тем, кому не была чужда человечность. Мне хотелось плакать. Я повернулся на холодном полу и застыл, когда мой взгляд скользнул в пыльный угол камеры под койку. Даже не сразу понял, на что смотрю - смотрю долго и неотрывно, пытаясь ухватить мысль за хвост - а потом я рванул вперед и сжал оранжевый пластик в руке, как сумасшедший. Однако эйфория улетучилась также быстро, как пришла; ее место заняли сомнения. Кайзука передал мне карту два года назад; наверняка, он уже и думать забыл о ней и о своем предложении помощи. На кой черт ему сдался Слейн Троярд? Я никому не был нужен, даже себе. Потом я и вовсе засмеялся, сообразив, что собрался опуститься до того, чтобы просить помощи у Кайзуки. А ведь Кайзука, по сути, и засадил меня сюда, пусть это и было желание Императрицы. Я промаялся до утра, проклиная свои мысли, свою нерешительность и свое существование в целом. Но появление охранника ранним утром и его задорный шепоток «скоро» расставил для меня все приоритеты. Плевать мне было на гордость, плевать на стыд, плевать-плевать-плевать. Я потребовал вызвать ко мне коменданта, и тот явился ко мне в камеру с крайне недовольным лицом. Когда я отдавал ему карту, мои руки тряслись. - Что это? - выплюнул он, но избавиться от пластика не торопился. Кажется, его заинтересовала эмблема ОВСЗ. Я не стал ему ничего объяснять, и он, нахмурившись, удалился, забрав мою единственную надежду на спасение с собой. Я понимал, что комендант мог выбросить карту, стоило ему завернуть за угол. Я понимал, что прошло слишком много времени, и Кайзука мог отказать мне в помощи. Я понимал, что бесполезно было надеяться, что кому-то в этом мире было не все равно на мое существование. Я не заслуживал чужой доброты или великодушия, чужого участия. Мне бы принять свою судьбу и гнить бы дальше в этой душной камере, бесконечно расплачиваться за грехи, но все мое существо было в ужасе от того, что могло произойти. Я не хотел быть растоптанным. Не так. На четвертый день я запретил себе надеяться. Охранник уже дал понять, что навестит меня на рассвете, и я лежал на койке и слушал собственное дыхание, глядя в никуда. Жизнь утекала из меня секундами, минутами, неминуемым отсчетом, а потом я сел и порвал простыню на веревки. Повеситься на батарее было моим выбором; смерть не страшила меня так, как грядущее унижение. Я устроился спиной к решетке - лицом к стене, где была батарея - и стал прикидывать, как лучше воплотить мой план в жизнь. У меня еще было в запасе пару часов. - Троярд. Наверно, я так увлекся, что не услышал шагов, не услышал, как он открывал камеру и подошел близко-близко. Его голос застал меня врасплох - так, что сердце пропустило удар и лихорадочно забилось о ребра. Я повернулся к нему, сжимая в руке мои самодельные веревки, искренне считая, что за моей спиной никого не было. Он был миражом, плодом моего воспаленного сознания, не иначе. Но он действительно стоял там, за моим плечом. Кайзука Инахо стоял в моей камере. С повязкой на глазу, в выглаженном черном пальто, с мерцающими в полумраке погонами ОВСЗ на плечах, с зачесанными назад волосами. Он выглядел совсем не так, как в прошлом - явно повзрослел и подтянул свое тело. Но он смотрел на меня столь же внимательно, как раньше, и от его обманчиво-холодного взгляда не ускользнуло наличие веревок в моих руках. Когда он присел рядом - прямо на колени, будто нас не разделяла пропасть времени, причиненные друг другу увечья и бесконечная разница в положении - я почувствовал, словно время застыло. Я летел где-то в неверии и безвременье, а человек напротив разомкнул губы и спросил, - Троярд, что произошло? Я не мог поверить. Из всех людей на планете лишь он один - он, которому я стрелял в голову, он, ставший моим злейшим врагом - протянул мне руку. Этим человеком был Кайзука Инахо. Кайзука Инахо сидел в моей камере на коленях, пачкал свое пальто и терпеливо ждал от меня ответа. Я отложил веревки и понял, что меня сейчас накроет. Ведь я больше не был один. Во всем мире существовал хотя бы один человек - и пусть это было необъяснимо и подобно чуду - которому не было на меня плевать. Я вцепился пальцами в локоть Кайзуки, подтянул свое тело ближе и уткнулся носом в его плечо. Меня трясло; я ведь на полном серьезе собирался расстаться с жизнью еще минуту назад. Я ведь на полном серьезе понимал, что если мне не удастся умереть, тогда на рассвете мои последние крохи достоинства смешают с грязью так, что я уж точно перестану быть человеком и превращусь в гнилой ошметок, заслуживающий лишь того, чтобы об меня вытирали ноги. Но все было позади. Кайзука Инахо не забыл о своем обещании. Он пришел, чтобы сидеть вместе со мной посреди камеры и позволять мне размазывать сопли по дорогой ткани форменного пальто. Я не мог сдерживать слезы: месяцы пережитых издевательств оседали влагой на щеках и вываливались потоком стыдного дерьма на Кайзуку. Я задыхался, хрипел, выл, держась за него так цепко, будто тонул в настоящей трясине, и он был моим единственным спасением. Я чувствовал его тепло и его силу, чувствовал, как руки Кайзуки смыкаются за моей спиной. Он был живым, реальным, цельным, и он не отталкивал меня, а наоборот - гладил по дрожащим плечам, пока моя истерика не иссякла, и я не осел кулем костей в его надежных объятиях. Я не собирался шевелиться еще вечность, и мне было все равно, что по этому поводу думал Кайзука. Я знал, что за стенами тюрьмы занимался рассвет. Я слышал самоуверенные шаги, приближающиеся к моей камере, и я вздрогнул, когда Кайзука пошевелился - впервые с тех пор как мы застыли на полу - чтобы бросить взгляд на подоспевшего охранника. Глядя на его растерянное и недоумевающее лицо, с ужасом рассматривающее нашивки на плечах Кайзуки, мне вдруг захотелось рассмеяться, но вместо этого я ухватился за пальто Кайзуки так, что Кайзука, наверно, все понял. - Вон, - сказал он лишь одно слово, но этого было достаточно, чтобы мы вновь остались наедине. Я вжался щекой обратно в его плечо, отказываясь вести себя разумно. Будущее довлело надо мной неопределенностью, и я не желал ввязываться в разборки. Мне было уютно и так. Впрочем, Кайзука не собирался меня томить. - Слейн, я забираю тебя. Он осторожно поднялся на ноги, убедившись, что я готов его отпустить, но затем снова наклонился, и его ладонь ласково скользнула по моей руке, пока не обернулась вокруг моей ладони. Кайзука потянул меня вверх, помог мне встать, а потом молча повел меня прочь из камеры. Я смотрел на его затылок и ни черта не понимал, но послушно двигался вслед за нашими сплетенными руками. Охрана жалась к стенам. Комендант заголосил возмущенным криком, но тут же поклонился, стоило Кайзуке поднять вверх свободную руку. Решетки и двери распахнулись передо мной, как в сказке, и вот я уже шагал по асфальтовой дорожке, мимо огромных металлических ворот, а надо мной растекалось серым рассветным маревом бескрайнее небо. Перед тем как сесть в машину - Кайзука держал передо мной дверцу открытой - я повернулся и бросил долгий взгляд на двухэтажное здание, в котором я жил - существовал? - больше шести лет. Не знаю, что меня задержало. Наверно, происходящее все еще казалось мне сном, и мой мозг искал подтверждение реальности. Мне не хватало запаха свежего ветра и шума близкого моря, присутствия Кайзуки за плечом. - Хочешь что-то забрать из камеры? - услужливо поинтересовался Кайзука, но я невольно состроил гримасу и без слов сел в джип. Взревел мощный мотор, и мы тронулись с места. Кайзука снял повязку с глаза, и я увидел, что это была вовсе не повязка, а механическая гарнитура. Когда-то он говорил мне, что избавился от аналитического механизма; похоже, это было ложью. Впрочем, размышлял я об этом недолго: переживания последних дней давили на затылок, и вскоре меня сморило. *** Уже на третью неделю я понял, что чувствовал себя странно. И все ведь вроде было хорошо - Кайзука привез меня в свой шикарный коттедж, где выделил мне удобную комнату. Он не морил меня голодом и не грозился вернуть обратно в тюрьму: напротив, сам готовил мне каждый день и, кажется, довольно быстро решил все проблемы с ОВСЗ. Я слышал, как в первые дни разрывался его телефон, но потом наступила благословенная тишина, и я понял, что никто не торопился меня забрать. Я ел деликатесы, которых в жизни не видел, спал, утопая в мягкой перине, принимал долгие ванны и дремал в гостиной, обложившись книгами. Это было какое-то блаженство, которого я не заслуживал, но, тем не менее, я бессовестно поддавался ему, и все было замечательно. Кайзука приходил под вечер, садился напротив меня и клевал носом, наблюдая за тем, как я перелистывал страницы книг. Я его ни о чем не спрашивал, а он не спрашивал ни о чем меня, и это так меня успокаивало, что я был готов сидеть с ним до самого рассвета. Но на третью неделю меня одолела неясная тревога. И почему-то вместо того, чтобы поговорить с Кайзукой о будущем напрямую, я позволил тревоге преумножиться, из-за чего стал просыпаться посреди ночи от смутных кошмаров. Хотя это сперва они были смутные, а к концу месяца меня уже неслабо подбрасывало на постели. Мне казалось, будто мир крошится под моими ногами - я просыпался над пропастью, задыхаясь. И где-то на границе сна и яви знакомый мерзкий шепот пробирался ко мне через тьму иллюзорной бездны, обещая тошнотворные прикосновения. В какой-то момент я не выдержал и, плюнув на все, прокрался в спальню Кайзуки в середине ночи. Меня трясло, и я безумно хотел спать - настолько, что едва соображал, что творю. Но моя психика, видимо, считала Кайзуку спасением, и я пошел у нее на поводу. Кайзука спал посреди постели, подложив под подушку одну руку; я мог видеть лишь его темную растрепанную макушку, и на несколько минут замер в нерешительности у края постели. Наверно, где-то глубоко внутри я хотел, чтобы Кайзука проснулся и решил мою проблему, но этого не произошло. Бледный лунный свет освещал комнату, создавая странное ощущение, будто время замерло. Я посмотрел на свои трясущиеся руки и выдохнул. А потом сказал себе, что все равно ниже падать было уже некуда. Я был на дне и теперь собирался найти на этом дне местечко потеплее; в любом случае, Кайзука мог просто выгнать меня, если бы посчитал мое поведение возмутительным. Я не стал забираться под его одеяло, лег на краешек постели и свернулся в клубок, убедившись, что не касался хозяина комнаты. В комнате было прохладно, но я сосредоточил внимание на ровном дыхании Кайзуки и вскоре понял, что мои веки опускаются вниз. Я не был один; рядом со мной спал человек, который добровольно вытащил меня из ада и не попросил ничего взамен. Эта мысль убаюкала меня, и я провалился в сон, в котором не было ни мыслей, ни воспоминаний, ни страхов. Может быть, мне даже снилось что-то приятное, как будто я снова был ребенком и бежал, смеясь, с холма, воображая, что сейчас взлечу. Рядом зашуршали простыни, а кровать чуть прогнулась. Я не хотел просыпаться, но приоткрыл глаза, не понимая, что происходит. Плечо опалило легкое дуновение прохлады, а потом я вдруг оказался укрыт теплым одеялом. Я притянул одеяло к себе и сонно прижался виском к постели. Кажется, Кайзука снова устраивался рядом - он вставал, чтобы достать для меня одеяло? - но у меня в голове царил туман, и я не желал из него выныривать. - Спи, - шепнул Кайзука в темноте, и я уснул. Я очнулся во второй половине дня, один, и тут же ощутил жар стыда. Какого черта я вытворил? Хорошо, что Кайзука по обычаю был на работе. Я выскочил из его комнаты как ошпаренный, нервно теребя футболку и проклиная собственную слабость. Однако я впервые за прошедший месяц чувствовал себя отдохнувшим, поэтому уговорил себя не паниковать и отправился на кухню подогревать еду. Кайзука готовил каждый день; сегодня не стало исключением. Это меня немного успокоило: видимо, он не сердился на меня за странную выходку. Я убедился в этом вечером, когда Кайзука вернулся с работы. Он вел себя невозмутимо, и я, наконец, расслабился, зависая вместе с ним в гостиной. Мы ни о чем не говорили, и я понял, что никто не собирался сдирать с меня шкуру. Будни потекли безликой чередой. Кошмары не беспокоили меня целых три дня, но к концу недели я чертыхнулся, глядя на себя в зеркало. Я ведь был в полной безопасности, так почему эти сумасшедшие сны продолжали меня терроризировать? Ни во время войны, ни в тюрьме мне не было настолько плохо. Я стыдливо прошелся по коридору мимо двери Кайзуки. Как назло, в его комнате горел свет, несмотря на то, что было уже очень поздно. С досадой я вспомнил, что завтра у Кайзуки выходной, но мне не хватило духу уйти прочь. Я прислонился спиной к стене и съехал по ней вниз, обнял колени. И как я только дожил до такой жизни, что был готов спать в коридоре, под дверью моего злейшего врага, только чтобы не видеть кошмаров? Мне ведь было уже за двадцать, а я вел себя как идиот. Не знаю, сколько прошло времени, но в какой-то момент дверь приоткрылась, и Кайзука выглянул наружу и посмотрел на меня сверху вниз. Наверно, я слишком громко дышал, поэтому он меня заметил. Я спрятал горящее от стыда лицо в локтях, но Кайзука не торопился выгнать меня прочь. Затем я услышал, как скрипнула дверь, отворяясь шире, а потом Кайзука сказал, - Заходи. Когда я все-таки поднялся на ноги, переборов смущение, Кайзуки уже не было в проеме, и я неуверенно заглянул внутрь спальни. На тумбе был включен ночник, погружавший комнату в приятный полумрак. Кайзука занимал правую половину кровати - сидел, положив подушку за спину, и читал что-то на экране смартфона. Он был одет в черную футболку, и одеяло укрывало его по пояс. На второй половине кровати лежали большая подушка и второе одеяло. Сердце забилось от волнения, когда я понял, что и подушка и одеяло были предназначены мне. Еще не поздно было вернуться в свою спальню, но я был сыт по горло отвратительными снами и еще помнил, насколько сильно отдохнувшим чувствовал себя в прошлый раз. Я быстро пересек комнату и устроился на свободной части постели; завернулся в одеяло с головой, чтобы Кайзука не мог видеть моего лица. Думаю, там было на что посмотреть; стыд выжигал меня изнутри. Кайзука читал еще полчаса, а потом отложил телефон и молча выключил свет. Устроился удобнее и вскоре уснул, оставив меня терзаться глупыми чувствами в одиночестве. Я смотрел на него в темноте с болезненным непониманием. Он, что, правда, вот так запросто уснул рядом со мной? Я же ему в голову стрелял, и не только. Кайзука был странным. Хотя, что уж там - я сам был странным, предпочитая спать рядом с человеком, засадившим меня в тюрьму. Я мысленно фыркнул и повернулся к Кайзуке спиной; сон пришел быстро. Утром Кайзука встал первым и не стал меня будить. Я снова проснулся поздно и долго соображал, каким образом умудрился перебраться на «не свою» половину кровати; моя голова лежала на подушке Кайзуки. Это заставило меня подскочить и пулей выбежать из спальни. Еще не хватало опозориться перед Кайзукой; я надеялся, что он не видел этого безобразия. Впрочем, он встретил меня спокойно и накормил блинами; он всегда делал блины в субботу утром, как будто это было традицией. Ну, мне грех было жаловаться; я съел все, щедро полив блины сладким персиковым джемом. Мне показалось, или в уголках губ Кайзуки промелькнула улыбка? Я посмотрел на него с подозрением, но Кайзука мыл посуду и всячески игнорировал мое любопытство. День прошел мирно. Я закончил читать очередную книгу, а Кайзука ненадолго отлучился, чтобы съездить в магазин за продуктами. Потом он занялся уборкой, но мне не хватило духу предложить ему помощь. Я сидел на диване и буравил его взглядом, надеясь, что он сам прикажет мне поделать что-то, но, кажется, Кайзука решил устроить мне длительные каникулы. Что ж, я не возражал. Когда стрелки часов перевалили за полночь, Кайзука заглянул в гостиную и спросил, - Идешь? Я обернулся к нему, чувствуя себя тугодумом, потому что не сразу понял, о чем он говорит. А когда понял, то захотел провалиться под землю. Он приглашал меня снова ночевать в его спальне? Я растерялся настолько, что встал и на автомате пошел вслед за ним. Одеяло и подушка ждали меня там же, где я их оставил. Кайзука лишь накрыл постель пледом и даже не подумал поменять постельное белье. Я в недоумении разглядывал его спину, пока он складывал и убирал плед в шкаф. Неужели ему было не противно спать рядом со мной? В этот раз я долго не мог уснуть. Кайзука не разделял мою проблему; он быстро задремал. Скорее всего, выдохся после того, как навел порядок почти во всем доме. Я крутился и вертелся с боку на бок, стараясь делать это тише, и в результате провалился в сон только ближе к утру. Может, поэтому мои грезы в эту ночь были тревожны. Я долго убегал от кого-то по бесконечным лабиринтам тюрьмы, в ужасе врезался в решетки закрытых камер, чувствуя себя так, словно за мной гналась сама смерть. В какой-то момент погоня стала невыносимой, и я упал, вскрикнув, и тут же проснулся, ощутив, что сердце колотилось как сумасшедшее. Но что-то было не так. Обычно я, обливаясь потом, выворачивался из одеяла и падал на пол, где и пытался уже восстановить дыхание и ясность мыслей. Однако в этот раз меня окружало незнакомое тепло. Я открыл глаза и понял, что упираюсь носом в грудь Кайзуки. Кайзука держал меня в объятии и гладил по спине поверх взмокшей майки. Я ловил губами воздух и слушал его тихое бормотание; он заверял меня в том, что все было хорошо, что это был всего лишь страшный сон. Не помню кто, кроме Кайзуки, в последний раз держал меня в руках вот так после кошмара. Отец, наверно, в далеком детстве. А больше и не было никого. Никогда. На этом мои мысли оборвались, и я понял, что вжимаюсь в Кайзуку в поисках тепла и ласковых слов, судорожно ухватившись одной рукой за футболку на его спине. Слезы не текли по моим щекам, но я часто дышал, и долго не мог успокоиться. Но дыхание со временем выровнялось, и я стал засыпать, несмотря на отчаянную внутреннюю борьбу с этой назойливой сонливостью. Но, когда Кайзука успокаивающе погладил меня по волосам, я сдался. Следующие пару месяцев мне было по-прежнему неимоверно трудно находиться в спальне Кайзуки, даже когда он сам приглашал меня, но я, словно отъявленный наркоман, наплевав на стыд и понимание необычности происходящего, продолжал ночевать в его постели. А потом - привык. Привык просыпаться на его половине, привык к объятиям после кошмара, привык прижиматься спиной к его теплому плечу, а иногда - если духу хватало - откровенно цепляться рукой за его локоть. Кайзука, словно путеводный маяк, вел меня сквозь мрак ночей, в которых было слишком много страха и воспоминаний. И я, расхаживая посреди этой чудной тропы неиссякаемого света, вдруг осознал, что не хочу с нее сходить. Никогда. *** Год спустя мне уже не казалось странным вечером распахнуть ногой дверь спальни Кайзуки и войти внутрь, неся в руках чашку дымящегося чая и поднос с едой. Он и сам придерживал мне дверь, если мои руки были заняты стопкой книг, которые я временами читал до рассвета, переставив ночник на тумбу с моей стороны кровати. Чудно, но Кайзука ни разу не остановил меня и не выразил недовольства. Иногда я часами рассматривал его, пока он мирно спал, пытаясь его разгадать. Да, мы говорили, но не о чем-то насущном - не о моих кошмарах и не о том, почему последние месяцы мы почти каждую ночь спали в обнимку - а о чем-то житейском или отвлеченном. Кайзука мог часами рассуждать вслух, какой порошок лучше использовать для стирки, пока я смотрел на него, как на больного, но я не жаловался, и в какой-то момент догадался, что этими глупыми разговорами Кайзука разгружал мозг. Я не спрашивал его о работе в ОВСЗ, но я не был ни слепым, ни глухим, и обрывки разговоров и переписок иногда попадали в зону моего внимания, заставляя меня морщиться. Как он мог выносить эту жесткую рутину, да и ради чего? Временами я обескураженно застывал у зеркала и надеялся, что не я был тому причиной. Но потом успокаивал себя - до высокого звания Кайзука дослужился, когда я все еще был в тюрьме. Возможно, быть военным было его мечтой? Так или иначе, моя тревога ушла, безжалостно растерзанная в пух и прах. Я перестал чувствовать одиночество: невозможно было поддаваться негативным мыслям, просыпаясь рано утром оттого, что Кайзука в попытке встать на работу пытался аккуратно распутать наши сцепившиеся за ночь тела. Мы уже давно спали под одним одеялом, потому что брать второе было бессмысленно - оно всегда оказывалось на полу. Да я просто больше не мог ощущать себя несчастным, ведь рядом всегда был человек, выбивающий дурь из моей головы одним лишь своим присутствием. Ну, наверно, то, что в один прекрасный день я захотел его поцеловать, было вполне закономерным? Проклятье! Когда я осознал, что смотрю на спящего Кайзуку с вполне определенным желанием, я запаниковал и подскочил на постели, случайно отбросив книгу прямо на виновника моих мыслей, вынудив его проснуться. Была уже середина ночи, и Кайзука сонно сел, приглаживая взъерошенные волосы. Ослабленная веревочка от его гарнитуры-повязки скользнула по его щеке и кокетливо заболталась в воздухе, будто подзывая меня коснуться его лица. Кайзука пользовался аналитическом механизмом только при необходимости, поэтому я редко видел его без повязки. Нужно было бежать на другой край света, но я вместо этого попятился, отчаянно краснея - казалось, что у меня даже кончики ушей горели - и, когда рука, скользившая по краю, не нашла под собой опоры, лихо грохнулся с кровати на недружелюбный пол. Сел растерянно на задницу, убедившись, что ничего не сломал, и так и остался сидеть там. Я был в ужасе; по сути, бежать было некуда. Кайзука меж тем переместился на постели и теперь внимательно смотрел на меня, сложив локти на краю. Наверно, его удивило мое красное лицо, потому что минуту спустя он снял повязку, и я понял, что меня нагло сканируют. - Не смотри на меня этой штуковиной! - выпалил я, мечтая сгореть от стыда, но было поздно. - …о, - только и сказал Кайзука, водрузив гарнитуру, отключающую механический глаз, обратно. Былая тревога вернулась во стократ сильнее; тошнота подскочила комом к горлу. Нужно было убегать к чертям собачьим, но я боялся пошевелиться. Разве мог я знать, что целый год блаженства закончится так внезапно и так нелепо? Я еще толком чувства свои не осознал, а уже пора было ставить на них крест. Я не знал, возненавидит ли меня Кайзука, захочет ли вернуть в тюрьму или все-таки даст мне поблажку. Я надеялся на последнее; все же он был так долго добр ко мне. Я никак не ожидал, что он сползет с края постели мне навстречу. Нет, ну, правда, генерал ОВСЗ, грациозно скользящий по простыне навстречу Слейну Троярду? Такое даже я в своих кошмарах вряд ли бы узрел. По правде говоря, я думал, что он ударит меня, но Кайзука просто уселся рядом на коленях, наклонился к моему лицу и сделал то, из-за чего, собственно, и началась моя паника. Поцелуй не продлился долго. Наверно, Кайзука не хотел меня пугать, потому что я был на волосок от нервного срыва. Нет, он просто прижался своими губами к моим и застыл так на несколько долгих секунд, показавшихся мне вечностью. Мои губы дрогнули, но я не смог ответить на поцелуй. Не верил, что Кайзука это сделал. Не верил, что кто-то бы вообще захотел меня поцеловать. Я же был… мной. Бесполезным, отвратительным куском дерьма без будущего. Но Кайзука был реальным; я чувствовал его дыхание, когда он отстранялся, и я уж точно почувствовал его прикосновение, когда он медленно дотянулся рукой до моих волос и убрал несколько мешающихся прядок за ухо. Да, стрижка бы мне не помешала, но я в последнее время ленился и просто собирал волосы в короткий хвост. О, черт, нет, я совершенно не о том думал. Инстинкты вопили дернуться прочь, и я бы сбежал, но Кайзука вовремя сжал мое плечо. Мне давно следовало заняться своей физической формой, но, увы, я только ел и спал - удивительно, что не толстел - и теперь получилось лишь вяло трепыхнуться в его крепкой хватке. - Успокойся, - сказал он. - Нет причин для паники. - К-конечно нет! - возмутился я, внезапно ощутив негодование. - Это не тебя только что поцеловал Кайзука Инахо, который должен тебя ненавидеть за чертову войну, продырявленную голову, за попытки убийства и… и… и… за то, что стырил у тебя половину кровати… спальни. Я нервно огляделся по сторонам и пришел к выводу, что большинство моих вещей уже давно перекочевало сюда: книги, одежда, блокноты, в которые я иногда записывал свои мысли, и даже моя кружка и купленный Кайзукой плеер. Однако Кайзука моргнул на все мои доводы и утешающе погладил меня по плечу. - Ты считаешь, что я не хочу этого? Не могу хотеть? - уточнил он, и я скривился. Слова как по сердцу резали, но они были правдой. - Вспомни, кто я, - убедительно посоветовал я ему и прикусил изнутри щеку. По спине побежал холод, но это не был сквозняк. Я с досадой вспомнил это ощущение; оно постоянно преследовало меня, когда я был заперт в тюрьме. - Может, я хочу этого, потому что никто больше не желает часами слушать мои речи о том, какое средство лучше использовать при чистке туалета? - искренне предположил Кайзука. - Блестяще трезвая оценка себя, Кайзука, - фыркнул я в отчаянии. - Но мне не смешно! Он сделал паузу, оглядел мои сцепленные в замок руки и сказал уже более серьезным тоном, - Слейн, мы уже год спим вместе. В обнимку. - И что? - взвился я. Но Кайзука вдруг дотянулся до моих ладоней, расцепил их и осторожно сжал в своих. Я вспомнил, что он сделал также в тюрьме, когда помогал мне подняться, и моя паника улетучилась, словно ее никогда и не было. Я судорожно выдохнул, схватился за его руки в ответ, попытался собраться с мыслями. Кайзука был верен себе, он не изменился - во всяком случае, не внезапно - как мне могло показаться. Нет, это у меня в голове творился бардак от происходящего. Но, если отринуть мою уверенность в том, что я не заслуживал внимания Кайзуки, то что же меня на самом деле так пугало? До нервной дрожи, до боли в животе, до прокушенной до крови щеки. А потом я вдруг понял и потерянно прошептал, - Это не жалость? - Сначала я просто хотел помочь, - Кайзука ответил без раздумий, будто только и ждал этого вопроса. - Но, отгоняя твои кошмары, я забыл о своих. Жалость, Слейн? Если в этой комнате и можно считать кого-то жалким, то я больше подхожу на эту кандидатуру. Жалкий брат, пропустивший свадьбу сестры из-за работы. Жалкий друг, игнорирующий друзей из-за недостатка времени. Жалкий генерал, играющий не по правилам, который всем как кость в горле. Жалкий пережиток войны - вроде и шестеренка в системе, но не нужная никому. На войне нам было некогда жить, Слейн, но после войны… я познал жизнь, только когда ты переступил порог этого дома. - Что за бред? - выдавил из себя я; сдерживаемые слезы жгли веки. Кайзука вновь наклонился ко мне и посмотрел на меня исподлобья, заглянул в глаза, - Я не могу тебя не хотеть. Я бы ждал тебя всю жизнь. Ты мой воздух. Никто никогда не говорил мне таких слов. Это было сродни чуду, а в чудеса я не верил даже после того, как Кайзука забрал меня из тюрьмы. Но Кайзука сидел передо мной с мировым спокойствием во взгляде, и я понимал, что в его словах не было ни капли лжи. Он был готов просто быть рядом до моего последнего вздоха, заботиться обо мне, не прося ничего взамен, принимать жалкие крохи тепла, сложись жизнь так, что я бы не обратил на него внимания. И в тот момент я отчетливо осознал, что не принял бы таких слов ни от кого, никогда, кроме Кайзуки Инахо. - Заткнись сейчас же, - засопел я. Щеки все еще горели, поэтому я поторопился спрятать лицо, ткнувшись макушкой под подбородок Кайзуки. Так мы и застыли - почти в той же позе, как после нашей встречи в моей камере. Кайзука обнимал меня остаток ночи, и мы молчали. Утром ему пришлось уйти на работу, но прежде, чем он переступил порог, я придержал его за ворот пальто и вернул ему чертов поцелуй. А потом отвернулся и ворчливо поторопил его словами, - Все, иди. И тогда я впервые увидел, как Кайзука улыбается, а мое сердце ухнуло с обрыва - навсегда. *** Пять лет спустя, когда мы, держась за руки, прогуливались по полю, что находилось неподалеку за лесом, окружавшим дом, Кайзука вдруг остановил меня и заглянул в мои глаза с тревогой во взгляде. - Слейн, ты так и не ответил мне ничего. Я улыбнулся, зарылся пальцами в его растрепанный ворох волос - ветер гулял по полю, теребя высокую траву и нашу одежду. Закатное солнце лениво катилось за горизонт. Мир готовился ко сну, и все в нем было правильно. Только Кайзука задавал глупые вопросы, и это после того, как мы прожили с ним пять лет бок о бок, деля постель и учась жить по-настоящему. - Глупый Оранжевый, я тоже тебя люблю.