Когда расцветает иней

— Как думаешь, даочжан, сколько прошло времени с тех пор, как ты умер? Промерзшие половицы скрипят деревянным инеем под ногами, наполняя комнату долгим тяжелым эхом и едва ощутимым холодом. Порог засыпает серым снегом, забивающимся местами в щели старых дверей, и длинная изморозь от него расползается глубоко в полы. Воздух на выдохе сворачивается в белый ком, и красные пальцы трясутся даже под несколькими слоями одежд, как будто их бесконечно лихорадит. Но после четвертой зимы все это — иней в волосах, снег в легких и волдыри на иссохшей коже — не замечается. Разве что раздражает иногда, не позволяя сжимать осторожно в ладонях чужую руку, но не более. В конце концов, человек привыкает ко всему. Если это его не душит. — Уже пятый год, слышишь, — Сюэ Ян разжимает пальцы, касаясь ими покрытых морозной коркой половиц, и выводит несколько длинных линий на деревянной поверхности, — пятый год я сижу здесь, ожидая, когда ты встанешь, но ты продолжаешь молчать. Руки мерзнут, и длинные пальцы дергаются в костяшках, поджимаясь. Кажется, они хотят согнуться к центру ладони и погреться хотя бы немного у едва еще теплой кожи, но Сюэ Ян улыбается, разгибая их обратно, и тычет снова в промерзший пол. Иней под его кожей не тает, а только глубже врастает в дерево, искря белым светом в темном пространстве комнаты. В какой-то момент даже становится интересно, сколько еще пройдет времени, прежде чем каждый из его пальцев отвалится по очереди и превратится в лед. Наверное, пара лет. А может быть, пара дней. — Весело тебе? Голос хрипит, и Сюэ Ян жмурится резко, ощущая, как воздух сдавливает глотку сухим кашлем. — Весело? Кричит против боли он. — Нравится смотреть, как я сижу на коленях возле твоего тела, пытаясь заставить его хотя бы немного пошевелиться? Уверен, даочжан, ты просто в неописуемом восторге! Но, если тебе так приятно видеть это, может, ты хотя бы что-нибудь скажешь? Или просто улыбнешься, слышишь, тебе же нравится улыбаться? Я помню, что тебе нравилось раньше, давай же, попробуй снова. Легкие вспыхивают под ребрами диким пламенем, и Сюэ Ян заваливается вперед, утыкаясь лбом в промерзший до скрипа пол. Холодный пот капает тяжелыми мутными каплями с лица, и его соль ощущается неприятным привкусом на губах. Как будто он выпил кувшин дешевого уксуса и заел его крупным зеленым яблоком. Хочется облизаться и сплюнуть, утерев рукавом рот, но язык присыхает к небу, не позволяя хотя бы разжать зубы, и Сюэ Яну остается только дышать часто через нос, пытаясь ухватиться руками за борт деревянного гроба. Пальцы несколько раз соскальзывают, и от этой беспомощности хочется долго и громко выть. — Почему ты не улыбаешься? Вот же я, — с третьей попытки ему удается подняться, оперевшись корпусом на стенку гроба, — перед твоим лицом. Грязный, замерзший и безумный, как и должно быть. Если не хочешь улыбаться, можешь просто встать и убить меня. Знаешь, я даже не буду сопротивляться, у меня все равно уже не хватит на это сил. У меня сейчас ни на что сил не хватит, даочжан, поэтому ты не бойся, давай, вставай же. Сюэ Ян подползает ближе, продолжая сжимать правой рукой стенку гроба, и замирает на несколько долгих минут, блуждая взглядом по чужому лицу. Иногда эти мысли о том, что все получится, что чужое тело дрогнет и наполнится резко жизнью, превращают его мозг в кашу, и он начинает ждать. Это всегда происходит где-то между десятками ритуалов и криков, между сотнями угроз и истерик, когда сил едва ли хватает на то, чтобы сделать выдох. Чтобы подняться с пола, уперевшись щекой в поверхность резную гроба, и не закрыть глаза, впитав до последней крупицы чужой образ. Наверное, он бы даже смог назвать это отчаянием, если бы язык не присох так надолго к небу. Кажется, он так давно не ощущал сахара во рту, что забыл вкус хоть чего-либо, кроме соли. — Я убил каждого человека в этом городе из-за тебя, — Сюэ Ян складывает руки на краю гроба, укладываясь на них щекой, и рассматривает из-под ресниц чужое лицо, — но, если ты не вернешься, я убью каждого человека в мире. Потом поднимусь в Поднебесную, сожгу их храмы и вырежу вельмож. Думаешь, я шучу? Ты ведь никогда не умел понимать, когда я говорю правду, а когда лгу, но послушай меня сейчас. Я спущусь под землю и уничтожу каждую душу, мелькнувшую на моем пути, и все это будет твоей виной. Их кровь будет на твоей совести. Ты этого хочешь, даочжан? Хочешь, чтобы я перерезал глотки каждому никчемному существу на этой земле? Скажи мне! Он срывается вновь на крик, впиваясь пальцами в дерево, и то хрустит морозной коркой под его руками. — Опять молчишь, — Сюэ Ян выдыхает, закрывая на секунду глаза, и продолжает почти что шепотом, — ничего, молчи. Я все равно заставлю тебя говорить, просто дай мне немного времени, и мы вновь будем вместе. А знаешь, что потом? Я стану твоим самым страшным проклятием ровно так же, как ты стал моим, и тогда это будет правильно, тогда это будет справедливо. Тебе ведь нравится справедливость? Губы растягиваются в сухой улыбке, и Сюэ Ян мурчит почти от удовольствия, ощущая, как внутри разливается что-то теплое. Верно, он перепробует еще тысячу способов и найдет тот, который вернет Сяо Синчэня к жизни, а потом отомстит за все эти годы безумства на промерзшем от снега полу. У него ведь всегда найдется вариант, как превратить чужую жизнь в ад. Да, точно. Он поднимет Слепышку лютым мертвецом и заставит ее сдирать с себя плоть по кусочкам, пока она не дойдет до костей. А потом проделает это же с Сун Ланем, пусть ублюдки поплатятся за то, что разрушили его счастье. Он превратит их в пару сырых скелетов и сожжет в костре, не оставив даже крупицы праха, а Сяо Синчэнь будет сидеть и слушать их дикие вопли, снова моля себя пощадить. Но в этот раз у него не будет меча. В этот раз Сюэ Ян отомстит ему за всю свою боль и ни за что не отпустит. — Привяжу тебя к чему-нибудь тяжелому и буду смотреть, как сильно ты меня ненавидишь, даочжан, — он моргает несколько раз, все еще сохраняя на губах безумную улыбку, и скользит мутным взглядом по чужому лицу, — ты только вернись ко мне, и я сделаю что угодно. Он поднимает голову с рук, вставая на колени, и несколько черных прядей соскальзывают по его плечам за спину, щекоча коротко шею. Но остывшая кожа не ощущает ничего, кроме дикой лихорадки в сухих суставах. А точно ли дело в холоде? — Я так хочу, чтобы ты вернулся. Сюэ Ян тянется рукой вниз, разглаживая складки белых одежд, и его пальцы обхватывают осторожно чужую ладонь, поднимая ее выше. Мертвое тело следует послушно его движениям, разрешая играть с собой, словно с тряпичной куклой, и от этого легкие сдавливает снова горячим спазмом. Если бы Сяо Синчэнь был жив, что бы он сделал? Позволил бы также жадно сжимать в холодных ладонях свою руку и оглаживать дрожащими пальцами запястья? Ощутил бы контраст температур их кожи или же безмолвно отшатнулся, скривив в отвращении губы? А может, он бы сжал свои пальцы в ответ? — О чем я думаю, даочжан? Ты сказал, что я отвратителен до тошноты, но мог ли ты представить, что я на самом деле гораздо хуже? Хуже всего на свете. Он закрывает глаза, поднося чужую ладонь к своему лицу, и утыкается в нее носом, задерживая дыхание. Вспоминает запах горьких трав, сахара и соломы, собранной подушкой в углу их комнаты. Тогда, когда на рассветах он ощущал пряное солнце в волосах, а не серый иней, и когда можно было дышать, не боясь ощутить трупный запах и горькую сырость, идущую от половиц. Ведь не может быть так, что ему это все приснилось, если он это настолько прекрасно помнит? И даже тепло мягкой кожи чужих рук, гладящих его щеки, чтобы стереть оскал. Он помнит все это, настолько детально помнит, что хочется умереть, лишь бы ощутить хотя бы еще один раз. — Нам ведь было так хорошо вместе, даочжан, — он трется носом о чужую ладонь, все еще не открывая глаз, — мы ходили на рынок и на ночную охоту, готовили обеды, чинили крышу. Разве тебе было так сильно плохо со мной? Скажи, разве было плохо? Почему ты решил уйти? Он сжимает зубы, глотая очередные глупые мольбы, и жмется сильнее к холодной руке, пытаясь заглушить мысли. Она ощущается не так, как прежде, но все равно заставляет сердце противно сжаться, затаившись где-то в груди. Когда-то Сюэ Ян не знал, что у него есть сердце. Легкие, например, были, печень, почки, и все они болели, стоило пронзить их мечом или просто сильнее ударить. А сердце никогда не болело, не считая последних пяти лет. Лучше б его и не было. — Если бы ты остался, я бы никому не позволил причинить тебе вред. Убил бы каждого, а из их костей сварил бы суп и накормил городских собак. Но ты бы об этом не узнал. Не хочу, чтобы ты что-то знал, потому что потом ты опять начнешь умолять меня о пощаде, даочжан, — он изворачивается, прижимаясь к чужой ладони щекой, и медленно выдыхает, — если бы я только знал, что все это так закончится, то убил бы Слепышку раньше. И тогда мы бы жили счастливо, ты мне веришь? Я бы защищал тебя от всего, отдал бы тебе все и стал бы для тебя всем. Как ты стал всем для меня. Голос срывается, переходя в низкий хрип, и Сюэ Ян вновь замолкает, продолжая тереться щекой о чужую руку. Его веки слипаются, и размыкать глаза с каждым разом становится все сложнее, но он стискивает до скрежета зубы и упрямо заставляет ресницы подниматься, чтобы посмотреть еще хотя бы пару минут на чужое лицо. Сколько ему осталось? Как долго удастся сохранять эту кожу невредимо чистой и белой? В какой из долгих холодных дней на давно уже мертвом лице начнет расползаться черно-синяя паутина, свидетельствуя конец? На какой еще срок хватит сил удерживать запах смерти? Сюэ Яну иногда становится дико страшно, что это его предел. Пять лет безумного одиночества ради того, чтобы лечь рядом с высоким гробом и закрыть глаза, позволяя векам больше не подниматься. Может ли он умереть вот так? — Нет, даочжан, я тебя не оставлю, — он прижимается сильнее к чужой ладони и трется о нее покрасневшей от холода кожей, — буду подниматься каждый день, расчесывать твои волосы и вытирать пыль с рук. А когда ты встанешь, я прижмусь к тебе всем своим телом и никогда больше не отпущу. Ты будешь ненавидеть меня больше всего на свете, но я стану частью тебя. И ничто не заставит меня отступить. Он жмурится, сжимая сильнее чужую ладонь, и изворачивается, прижимаясь губами к мертвой коже. Сердце стучит бешено, разгоняя по телу кровь, и пульс бьет ударами звонкими по вискам. — Ничто не отнимет тебя у меня, даже смерть. Сюэ Ян вдыхает резко холодный воздух, размыкая губы, и прижимается ртом к костяшкам чужих пальцев, покрывая их чередой быстрых и жадных поцелуев. Утыкается носом в изгиб запястья и, не открывая глаз, мажет по ладоням короткими прикосновениями губ. Спешно, будто страшась, что кто-то схватит его за шкирку и оторвет от безумной ласки, откидывая в пыльный угол. Будто кто-то посмеет отнять чужие руки от его губ и прекратить это сумасшествие. — Даочжан, — шепчет быстро он, переходя с пальцев на внутреннюю сторону ладони и оставляя на ней долгий холодный поцелуй, — ты меня с ума сводишь. Думаешь, мне нравится это? Нет, мне совсем не нравится. Я хотел бы, чтобы все было так, как раньше, когда единственное, чего я от тебя желал, была смерть. Тогда все было так просто. Тогда я и думать не смел о большем. Он жмется ртом к чужой коже, целуя несколько раз длинные линии на ладони, и дышит часто-часто, ощущая стук сердца в промерзших ребрах. Пространство перед глазами плывет, затягиваясь мутной соленой пленкой, и Сюэ Ян даже не думает, что это может быть. За последние годы он привык не только к холоду, но и к слезам. Порыв ледяного ветра ударяет в скрипучую дверь, заставляя ее врезаться громко в рамы, и комната содрагается от резкого эха. Сюэ Ян отпускает быстро чужую руку, подаваясь назад, и отползает от гроба на несколько шагов, распахнув в испуге глаза. Половицы проседают под его весом, шумно треща, и кривые доски покрываются сеткой маленьких трещин. Весь похороный дом ощущает его безумие. — Что я сейчас сделал? Точно, он окончательно сходит с ума. Целует руки того, кого ненавидит, и просит его вернуться. Ползает на коленях у его гроба, давясь криками и слезами, и говорит непонятно что. С каких пор все обернулось в это? Разве не он желал чужой боли, заставляя Синчэня собственными руками вырезать жителей города? Разве не он смеялся, вбивая гвозди в шею Сун Ланя, пока даочжан сжимал трясущимися руками рукоять своего меча и молил о смерти? Разве не все это должно было принести ему самое светлое счастье и самое искреннее веселье? Почему же он сейчас сидит на коленях, обнимая себя руками, и раскачивается из стороны в сторону, стремясь убаюкать кровоточащее сердце? Он ведь просто хотел справедливости, но не хотел, чтобы все это так заканчивалось. — Помнишь, как редкими зимами ты позволял мне ложиться в свою постель, — Сюэ Ян разжимает пальцы, прекращая обнимать свое тело руками, и подползает медленно к гробу, — а еще позволял обнимать себя со спины, потому что мне было холодно. Я даже помню, как однажды ты обнимал меня сам и гладил пальцами мои щеки, пытаясь согреть или успокоить. Он вновь хватается за стенку гроба, всматриваясь в чужое лицо, и проглатывает подступающий к горлу ком. — Мне сейчас так холодно, даочжан, — голос срывается и раздирает глотку, — так почему бы тебе не обнять меня ненадолго? Ресницы тяжелеют от влажной соли, прилипая к щекам и векам, и Сюэ Ян трет их ребром ладони, желая отодрать от кожи. Ему надоело ждать и надеяться, надоело сидеть на холодном полу и разговаривать с мертвым телом, прислушиваясь к тишине в ожидании ответа. Но он возвращается сюда вновь и вновь, сбивает колени о грязный пол и прячет в ладонях чужие руки. Клянется вернуть, отомстить, связать и забрать себе. Спрятать от всего мира. И с каждым днем его пальцы все ближе к тому, чтобы замерзнуть и отвалиться, стукнувшись мертвой плотью о половицы. Отрезать их что ли самому? Нет, тогда он не сможет обнимать ими чужие ладони и касаться редко кожи побелевших щек. Тогда он точно не сможет исправить этот отвратительный рваный шрам на отекшей шее. — Снова не отвечаешь, — он подается вперед, наклоняясь ближе к чужому лицу, и дует едва теплым воздухом на сомкнутые в тонкой полоске губы, — все в порядке, я тебя прощаю. Разве могу не простить? Ты мое самое ценное сокровище, даочжан, мой самый великий дар. Так разве я посмею держать на тебя обиду? Нет, нет, конечно, нет. Он качает несколько раз головой, отчего запутанные смольные волосы сыпятся тяжелыми прядями с плеч на мерно вздымающуюся грудь и соскальзывают чуть ниже, ложась черным узором на чужое лицо. Сюэ Ян наблюдает за ними завораженно и тянется пальцами вперед, убирая их осторожно с белой кожи. Если бы Сяо Синчэнь был жив, он бы приоткрыл губы, удивляясь легкой щекотке на лице, и тоже постарался бы стряхнуть аккуратно длинные пряди со своих щек и шеи. Они бы столкнулись пальцами и замерли, пытаясь привыкнуть к ощущению вечной близости, а после медленно улыбнулись. Даочжану ведь так нравилось улыбаться, а Сюэ Яну нравилось заставлять его это делать. У них был целый мир на двоих, и им было так хорошо, почему же все в миг исчезло? — Когда ты вернешься, все станет, как прежде. Я даже не буду больше никого убивать или просить купить мне конфеты получше. Я вообще больше не буду просить у тебя конфет, хочешь? Буду есть гнилую репу, таскать воду каждое утро и подметать вместо тебя двор. А потом мы отправимся путешествовать по миру, как ты хотел, и помогать каждой жалкой душе, кинувшейся нам в ноги. Только пусть они больше не касаются тебя своими грязными руками, ладно? Иначе я их отрежу, — он зажмуривает глаза, качая быстро-быстро головой, — нет, нет, я пошутил, даочжан, я не буду ничего им отрезать, слышишь? Если ты попросишь, я даже не буду больше говорить им гадости и угрозы, я вообще замолчу на век. Веришь мне, даочжан? Буду молчать сотню лет. Ты только попроси меня об этом, скажи лишь слово. Он открывает глаза, прислушиваясь по привычке к тишине, и вновь отчаянно смеется, выбивая из груди глухой хрип. Сяо Синчэнь не желает с ним говорить. Он вырвал свои глаза, чтобы его не видеть, перерезал глотку, чтобы не жить с ним под одним небом, и теперь он не посмеет разомкнуть своих губ, чтобы не дышать с ним одним воздухом. Но ладно, пусть продолжает. Сюэ Ян не позволит ему дурачить себя слишком долго, он перевернет мир вверх дном, но заставит Синчэня сдаться. Заставит вернуться к нему, увидеть его, вдохнуть вместе с ним одного воздуха. Даже если на это уйдут десятки лет в обледеневшем доме у побелевшего тела, он никогда не прекратит пытаться. — Ты будешь со мной, даочжан, пока я сам не позволю тебе погибнуть, — руки касаются собственной груди, ощущая под слоями одежды небольшой теплый выступ, и сжимают сильнее ткань, — твоя душа у меня под сердцем, твое тело у моих ног. Думаешь, сможешь спрятаться? Я верну тебя, где бы ты не был. Он опускает руку, боясь повредить мешочек с осколками чужой души, спрятанный под одеждой, и тянется пальцами к россыпе своих волос на белом лице. Убирает их осторожно, едва ли касаясь кожи, и вновь выдыхает мягко на губы, будто их можно еще согреть. Интересно, откуда внутри него до сих пор берется тепло? Разве не должен был он давно превратиться в замерзший труп? Неужели все дело в тарабанящем громко сердце? Хотя неважно. Сколько бы тепла у него не осталось, он потратит его до последней капли, пытаясь согреть чужое мертвое тело. — Как ты там говорил, даочжан? «Было весело»? Руки дрожат, продолжая касаться мягко лица, и Сюэ Ян засматривается ненадолго, как жмутся бестолково его пальцы к холодной коже. — Нет, даочжан, было совсем не весело, — он очерчивает осторожно контур чужих губ и носа, поднимаясь движением медленным выше, и гладит невесомо щеку, — было больно. Так больно, что мне впервые в жизни хотелось кричать и плакать, сжимаясь у твоих ног. Этого ты хотел? Моей боли? Ты ее получил. Он шепчет, продолжая гладить неспеша чужое лицо, и в его черных глазах зажигаются медленно мелкие белые искры. — Никогда в своей жизни я не испытывал столько боли, как когда понял, что ты решил меня бросить. Оставить здесь одного у мертвого тела, пихнув в руки осколки своей души. Думаешь, это и есть справедливость, — он касается кончиком указательного пальца чужого носа, — пытаться вернуть того, кого должен до смерти ненавидеть? Нет, даочжан, это сумасшествие, и мы теперь делим его на двоих. Но ты бы мог вернуться и все исправить. Сюэ Ян приподнимается на коленях, склоняясь над мертвым лицом, и его губы дрожат от бесконечных мольб. Воздух наполняется запахом кислым соли и деревянного инея. — Я знаю, что был не прав, — он смотрит сквозь пелену на глазах в чужое лицо, — извини меня, слышишь? Извини. Я так сильно виноват перед тобой, даочжан, и так хочу, чтобы ты услышал. Соленая капля срывает с его глаз, разбиваясь о мертвую кожу, и Сюэ Ян подается вперед, стирая ее кончиком носа с чужой щеки. Останавливается в паре миллиметров от бледных губ и дышит часто-часто, не открывая рта. — Мне не нужно ничего. Конфет не нужно, улыбок тоже и даже голоса твоего не нужно. Можешь забрать их всех. Он упирается ладонью в выстеленное соломой дно гроба и закрывает глаза, позволяя последним миллиметрам сгореть вместе с холодным шепотом. — Я только хочу, чтобы ты был жив. Но его здесь никто не слышит.