Эй, Наул...

***

      — Эй, Наул, что-то не торопишься ты домой, как я посмотрю.       — Так дорогу развезло, если лошадь ногу сломает, меня жена самого в телегу впряжет.       Изген, сослуживец, ехал рядом, то и дело вырываясь немного вперед. Конь у него был молодой, нервный, и ему, как и хозяину, не терпелось остановиться на отдых и обсохнуть. Дождь подутих, и теперь можно было вести неспешную беседу, не повышая голос.       — Ты не рассказывал, что женат. Строгая у тебя жена, да, Наул?       — Очень строгая, — с гордостью ответил Наул.       — А меня не прогонит?       Наул лишь усмехнулся и не стал объяснять, что строгая она только с ним наедине.       — Она обрадуется гостю. В деревню доходит слишком мало новостей, Ланин будет интересно.       В серебристом от мороси тумане все вокруг тоже казалось серебристым. Наул полной грудью вдыхал воздух, сотканный из невесомых пылинок воды, и улыбался краешком рта.       — Видишь те камни у дороги? — Он вынул руку из-под плаща и указал вперед. Кожа сразу же покрылась влажным серебряным налетом. — У них свернем направо, доедем до лесочка, за ним будет речка, переедем мост и до темноты уже будем дома.       До поворота ехали молча, слушали нежный голос дождя в песочно-желтой траве, ритмичные всплески жидкой земли под копытами и покряхтывания уже изрядно пожитых седел. Из травы вдруг прозвучала чистая и звонкая птичья трель и сразу стихла.       — Сложное здесь место для жизни, Наул, — прервал молчание Изген. — Трава мертвая, деревья высохли. Земля совсем порченная. Слышал крик камнеедки? Если здесь кричит птица мертвых земель, значит, дело плохо. В моем сердце поселилась искренняя печаль, друг мой, от мысли, что твой дом стоит на этой земле. Пока ты молод, тебе стоит переехать на север, куда не достают ветра с Серой пустоши.       — Не печалься, — легко улыбнулся Наул. — Через несколько дней вода с неба оживит землю. А что до камнеедок, то ни одна птица не будет сыта одними камнями. Если есть птицы, значит, тут есть для них еда.       — Эх, Наул, — вздохнул Изген, и всего одним этим вздохом без лишних слов сумел показать все свое неодобрение легкомысленным Наулом, его хорошим настроением и даже пением птицы-камнеедки. — У тебя вся жизнь впереди, а тебе уже достаточно той малости, что ты имеешь. Нельзя так жить. Чтобы получить больше, нужно хотеть больше, а иначе и по службе не продвинешься, и об эту землю убьешься. Прислушайся к моим словам, подумай о севере... Там земля дает по три урожая в год, а здесь что? Хорошо, если соберешь столько же, сколько посеешь. У нас же стоит воткнуть в землю любую ветку, и через год уже собираешь с нее телегу яблок. Разве ж не чудеса?       — Если любую ветку, то и впрямь чудеса, — согласился Наул. — Яблок на дубовых ветвях я еще никогда не видел.       — Все шутки шутишь. Шутками не сделаешь эту землю плодородной, Наул, — поучал Изген. — Ты еще молод и здоров, подумай о жене, переезжай к нам.       — В Топсу?       — А хотя бы и туда. Ты был в Топсе, Наул?       — Не был. Так далеко я отсюда не уезжал.       — Вот помяни мое слово, сделают Топсу новой южной столицей. От Диркейма же остался во-от такой огрызок, а в Топсе уже закладывают стену. Мой дед, между прочим, собственными глазами видел, как Гранд-Диркейм превратился в Серую пустошь. Говорил, пыль стояла сплошной стеной до самого неба многие дни, даже солнца не было видно до тех пор, пока ее ветром не разнесло по окрестности, а потом остатки не прибило к земле дождем, — и с внезапным укором добавил в дождь: — Такие богатые земли погубили! А сейчас здесь что - то клятая засуха, то дожди без перерыва. Тут жить нельзя, Наул. Поэтому помяни мое слово, в конце-концов переберутся все наши генералы на север. Так почему бы и не в Топсу?       — Рано еще об этом говорить, — ответил спокойно Наул. — Уже, считай, семьдесят лет прошло, как от Диркейма остался во-о-от такой огрызок, — он серьезно повторил жест Изгена, и тот посмотрел строго — не насмехается ли Наул над его словами. Но Наул даже не улыбался. — А Топса до сих пор не столица. Пока отстроят стену, пока подготовят все — еще лет двадцать пройдет. А то и тридцать, — он помолчал и вдруг усмехнулся. — А потом переименуют Топсу в Новый Диркейм. Или в Новый Маленький Диркейм. Или в Северный Новый Маленький Диркейм.       — Лишь бы шутки шутить, — укоризненно отозвался Изген и натянул поглубже капюшон плаща, спасаясь от налетевшего ветра.              Любимый дом встретил Наула напитанной дождем зеленью, яркой и как будто светящейся в серых сумерках. Даже по стенам поползли вверх тонкие гибкие стебли, а на крыше из-под черепиц и коры то тут, то там проклюнулись тонкие ростки. О молодых побегах заботится жена, поливает весь сухой сезон, для чего каждый день ходит с ведрами на речку, когда колодец пересыхает.       Его Ланин при виде незнакомца робко выглянула из-за двери одним глазком, и только когда Наул спрыгнул в траву и распахнул объятья, радостно бросилась навстречу и повисла у него на шее. Трое малышей-ребятишек были смелее — сразу же без стеснения закружили вокруг лошадей, не боялись Изгена и вели себя, как обычные здоровые дети.       — Скучала? — спросил Наул, хотя мог и не спрашивать — конечно, скучала. — Моя жена Ланин, — представил он ее. — А это мои дети. А это Изген, мой сослуживец, заехал погостить по пути домой, он остановится у нас на ночь или две.       — Эх, Наул, и про детей ты молчал! Светлого неба тебе, Ланин, и достатка твоему дому. Если буду в тягость, ты только скажи, уеду по первому твоему слову.       Ланин смущенно улыбнулась и отвела взгляд.       К вечернему столу ненадолго присоединился и сосед. Принес копченого поросенка, свежие маленькие яблоки и утихомирил детей медовыми конфетами.       — Как я и говорил, мы с Наулом служим вместе, — рассказывал Изген, — Только я уже офицер и, считай, ветеран — четыре года отслужил. Когда Наул отслужит с мое, наверняка тоже получит белую нашивку на рукаве. Или даже две. Очень уж толковый ваш Наул. Никогда не жалуется ни на жару, ни на пыль, ни на жалованье. А был бы потверже, глядишь, и уже продвинулся бы по службе.       Наул улыбался, сосед его тоже улыбался и кивал словам Изгена.       — Я ему жизнью обязан, теперь он мой сердечный друг и брат, — Изген закончил разрезать поросенка, вытер большой крепкий нож, с которым не расставался ни днем, ни ночью, и только после этого с видимым удовольствием начал рассказывать: — Служить у Серой пустоши — это вам не на западной границе штаны просиживать. Невыносимая жара, воды нет, тени нет, а когда поднимается ветер, то от пыли мутнеет небо и солнце. В такую погоду нечего находиться снаружи — только испортишь себе глаза, а без повязки на лице, надышавшись, будешь выкашливать эту пыль с кровью. — Изген обвел притихших детей серьезным взглядом.       Наул слышал подобные страшилки, но сам ничего похожего не видел, хотя и отслужил большую часть времени по ту сторону пустоши, у каньона, и только в этом году перебрался под стены Диркейма, где и познакомился с Изгеном.       — А много ли сейчас ходит караванов с юга? — поинтересовался сосед.       — С каждым годом все больше. Но вот что странно, — Изген сделал паузу и зловеще понизил голос: — Бывает, приходит караван с десятком-другим торговцев, а обратно возвращаются хорошо если половина, а иногда и без обоза и лошадей. Куда пропадают остальные — никто не знает. И говорят еще, ходят с этими караванами южные демонические твари, чудовища, что выглядят как лошади или как люди. Приходят и остаются тут. Прячутся по лесам, нападают и съедают непослушных детей. А в вечерних сумерках, бывает, забредают под видом путников в маленькие отдаленные деревни. Просятся на ночлег. И наутро, после их ухода, деревни остаются пустыми и безлюдными.       Рассказывал Изген размеренно и с чувством. Любил он это дело. Да и присочинить любил не меньше.       — А если их ловят, то казнят не милосердным лезвием, а солнцем и пылью. Посадят в клетку из каменного дерева, подвешенную с внешней стороны пограничной стены, и будут поить крепко разведенным киселем из воды и серой пыли. Проживешь, говорят, долго, пока мокрая пыль медленно не съест твои кишки. И семью, если таковая есть, посадят в соседние клетки. Никого в живых не оставят.       Наул согласно кивнул. Он уже давно не видел эти клетки, но мог подтвердить — такое было. После уничтожения Гранд-Диркейма и десятилетий войны милосердие на южной границе перестало быть в почете. Впрочем, Наул надеялся, что это все дела давно минувших лет. И да хранит Небо жизнь и здоровье молодого командующего и старых генералов, чтобы и впредь по пустоши ходили лишь караваны, а в клетках на стене больше не было нужды.       — Подумать только! Южное демоническое чудовище, которое выглядит как лошадь! — сосед, кажется, заинтересовался всерьез. — Удобно было бы, питайся оно песком и работай на жаре без воды.       — Еще удобнее чудовище, которое выглядит, как телега, — вставил Наул и успокаивающе погладил по плечу давно переставшую улыбаться жену. — И чем же же отличается лошадь от южного чудовища, которое выглядит, как лошадь?       — Оно просто выглядит как лошадь, — внушающе и зловеще произнес Изген. — Этим и страшное.       С улицы послышалось, словно в насмешку, конское фырканье. Дети дружно сбились в кучку около Изгена, слушали завороженно, забыв про конфеты. Таких сказок им никто не рассказывал.       — Однажды, — продолжил Изген, — после сильнейшей песчаной бури остались мы с Наулом одни посреди серой равнины. Кругом никого. Только мы вдвоем. И тут внезапно из-за угла... из-под песка выкапывается целый отряд свирепых трупоедов! Чудовища неописуемые, челюсти во-от такие, заглотнут меня целиком, не прожевывая, и не подавятся. Глаза размером с кулак, а сами высотой как весь ваш дом и похожи на огромных песчаных блох. Они несутся на нас, и тут я понимаю, что — все, пришел наш конец. Струхнул я, колени у меня подкосились, а вот Наул не растерялся — схватил копье в одну руку, меч в другую, но тут трупоед на него как прыгнет, и челюстями ка-а-а-ак щелкнет! — Изген хлопнул в ладоши, изобразив растопыренными пальцами эти самые челюсти с зубами, дети восторженно взвизгнули и унеслись следом за старшим на улицу. Сосед вышел проследить, чтобы малыши не дразнили лошадей.       Ланин широко раскрытыми глазами смотрела на Наула. Надкусанное яблоко в ее руке оказалось забыто.       В доме наступила неловкая тишина. Изгену больше некому было рассказывать сказки, и он, чему-то хмурясь, поднялся сходить до отхожего места и надолго запропал.       Наул успокоил жену и вышел разузнать, почему задерживается его сослуживец и в чем кроется причина тяжелых мыслей, сведших его черные брови на переносице в одну линию.       Сумерки уже давно превратились в пахнущую горьковатой зеленью ночь. Изген стоял по щиколотку в траве и крошил пальцами кусок старой коры — у края крыши виднелась щербинка. Чем-то не нравилась ему эта кора, крыша, трава под ногами или травинка, которую он терзал зубами. Или же ему мешали веселые детские крики, долетавшие со стороны соседского дома.       — Я вижу, тебя что-то гнетет.       — Эх, друг мой! — Изген обернулся и выплюнул измочаленный стебель. — Смотрю я на тебя, и у меня вот тут, — он приложил ладонь к груди, — все сжимается. Нельзя же так жить, пропадешь ведь здесь.       — Да как же пропаду, смотри сколько всего! — Наул широким жестом показал дом, двор и разнотравную зелень. — Растет даже в сухой сезон.       — Это все дрянная трава, Наул. Ее даже скотине нельзя давать — болеть будет.       — Ах вон оно что! — Наул, кажется, только что понял, почему ни у него, ни у соседа поросята не доживали до взрослого возраста.       — Я напугал твою жену сказками, Наул. Ты извини, я не со зла. Но скажи, — он понизил голос. — Тебе не тревожно оставлять ее одну с детьми на целый сезон? Людей в вашей деревне, считай, нет. Кто ее защитит в случае чего?       — Так соседи и защитят.       — А от твоих соседей кто защитит?       — Ну что ты такое говоришь? — все еще улыбаясь, спросил Наул. — У меня хорошие соседи, Изген.       — То-то у твоего второго сына глаза серые, — он резким движением отбросил кусок коры и отряхнул руки. — И жена твоя только смотрит на меня как лисичка, но я ни слова доброго от нее не услышал.       — Она не разговаривает, Изген. Она все понимает, но не разговаривает. И хороший у меня сосед, не наговаривай на него понапрасну.       — Эх, Наул, — с непонятным, но искренним огорчением вздохнул в темноту Изген. — Ты же хороший, видный парень, и как тебя угораздило... Наша молодость пройдет быстро, потом же жалеть будешь, что потратил ее в этом месте. Здоровье потеряешь. И хозяйством твоим некому будет заниматься. Смотри, кусты разрослись так, что окон не видать. Под ногами вода стоит. Крышу нужно чинить, совсем сгнила, дом твой надо заново отстраивать — если стены зазеленели, значит, бревна никуда не годятся. Дети болеть будут.       — Не переживай, Изген, моим детям полезно играть в зелени.       — Эх, не слышишь ты меня, друг, — на лице его была написана безнадежность, неуместная для сегодняшнего славного вечера. — Завтра поговорим, Наул. На свежую голову. Может, и дождь утихнет.       Отдав свою кровать Изгену, Наул ушел к соседу рассказать о вероятной причине болезненности молодых поросят и кур и поделиться словами Изгена.       Обсудили и сошлись во мнении, что Изген ругает дождливый сезон только лишь оттого, что никогда не жил в местах, где от сухости и жары трескаются камни, где драгоценна каждая капля, а о росе мечтают даже те, кто может по полгода обходиться без воды. Некоторые за всю жизнь так и не увидели ни зеленой травинки, ни воды с неба, ни, уже тем более, целого живого дерева. И не видел Изген, какие там рождались дети и сколь мало из них сумело прожить достаточно, чтобы дать свое потомство.       Даже самый засушливый сухой сезон на самом юге империи был недостаточно сух, чтобы сравниться с родиной Наула. Что уж говорить про лучшее время — сезон дождей, когда Наул снимал военную форму и возвращался в свой новый дом — всего в двух днях пути на север от границы. Этот дом ему подарили. Весь, целиком, с землей вокруг, с деревьями рядом, деревянным забором, и сараем — тоже деревянным. Это все теперь — его. У него даже есть подтверждающая табличка, в которой было написано, что он — Бийсед-Наул, имеет право пользовать этот дом для жизни, защищать его с оружием в руках, собирать урожай с земли и даже заводить себе животных и семью. Всего-то, соблюдай простые законы, не убивай того, кто не пытается убить тебя, отдавай небольшую часть того, что вырастишь, отслужи пять обязательных лет в армии и будь готов снова взять в руки оружие в случае войны. Последнее требование можно было и не прописывать — если кто-то позарится на его дом и семью или на жизнь командующего, разрешившего чужакам селиться на покинутых землях и служить в армии, Наул первый возьмется за копье. И соседи его сделают то же самое, потому что они тоже знают, что значит жить там, где можно только выживать.       Служба в армии была много легче, чем ежедневная жизнь на родине. В армии кормили, одевали, давали тень над головой и учили сражаться. В конце сухого сезона платили деньги и разрешали вернуться в новый дом. Через пять лет безупречной службы Наул не оставил армию, он все так же продолжал охранять склады у каньона, отбивать налеты разбойничьих банд, сопровождать караваны — в одном из них он и увидел Ланин и ее родных. Ее семья уехала дальше, на север, а Ланин осталась с ним, и теперь за домом было кому присматривать. Потом появились дети и, к огромной радости Ланин, ни один из них не пошел в мать.       Возвращался домой Наул с еще одним копченым поросенком подмышкой — гостя утром нужно было накормить и дать еды в дорогу, если он захочет уехать.       Дождь стих резко и как будто специально, чтобы в наступившей влажной тишине ясно прозвучали злые и резкие возгласы.       Наул вмиг оказался рядом с окном, рывком распахнул ставни и сразу же увидел у своей кровати Изгена — раздетого, напряженного и тяжело дышащего. Его любимый длинный нож вошел в живот Ланин так глубоко, что, наверное, острие вышло из спины. Ланин же совсем худенькая. Ее пальцы бездумно комкали у груди бурую от крови ночную сорочку. Потемневший от обиды и боли испуганный взгляд остановился на Изгене.       — Неверную жену ты себе нашел, Наул, — в этом наставительном тоне не было ни проблеска вины или колебаний. — Не должна жена обманывать своего мужа и идти в постель к другому, — он рывком вернул себе нож и вытер его о край одеяла. — Не нужна тебе такая жена. Ты и сам это знаешь, иначе не молчал бы о ней и не сбегал от нее на границу на целый сезон.       — Что ты наделал, Изген? — тихо спросил Наул. — Что ты наделал.. Разве мы тебя чем-то обидели? Разве я тебя чем-то обидел? Разве моя жена тебя обидела? Что я теперь скажу детям? Моя жена никогда меня не обманывала, Изген.       — Тогда скажи, друг мой, почему твой второй сын похож на твоего соседа больше, чем на тебя? Если у тебя не поднимается рука, то я избавлю тебя от позорного плода этой неверности. Поверь, ты еще скажешь мне спасибо. Нельзя такое прощать, Наул. Ты и сам это понимаешь, иначе уже убил бы меня на месте.       — Я не могу тебя убить, Изген, — с сожалением покачал головой Наул. — Иначе я и мои дети будут умирать в клетках на стене Гранд-Диркейма. Я хорошо соблюдаю законы, поэтому я не могу тебя убить, ведь ты напал не на меня.       Но его робкая и тихая Ланин перестает быть робкой, когда хотят обидеть ее детей.       — Эй, Наул, что ты такое гово..       Больше он ничего сказать не успел.       Наул плотно закрыл ставни и оглянулся — никого. Дождь усилился как будто специально, чтобы заглушить лишний шум. Дети все еще у соседа, пускай там пока и остаются на ближайшие дни.       — Не торопись, родная, я нагрею воды, — сказал он негромко. Его Ланин очень расстраивается, когда Наул видит ее такой, поэтому Наул терпеливо подождал за дверью, пока звуки в доме не стихли. Потом он принес теплой воды и помог вымыться, уложил в постель и вынес во двор одежду, обувь и нож — все, что осталось от сослуживца. Изген верно рассказывал — она и впрямь могла проглотить его целиком, но теперь ей нужно время — два или три дня, чтобы снова стать его прежней маленькой робкой черноглазой Ланин.