Сон дурной

В углу нет никакого серого волка. На квартире у Разумихина многое, конечно, можно отыскать. Паспорта (не как у той омерзительной, похожей на высохший торшер, старухи, просто по пьяни кто-то вечно терял, а потом пропадал без вести сам и забывал забрать документ), пустые бутылки, переводы, ботинки без пары, запрещенная при Советах и резко ставшая доступной отечественная писанина. Серые сказочные волки в списке не значились. Тем не менее, из угла хозяйской спальни уже битый час глядели два светлых голодных глаза. Митя куда-то подевался. То ли уединился на кухне с их общей знакомой, девчонкой с потока, то ли пошёл провожать запозднившихся гостей до метро. Родион не знает, на кой ляд, если на дворе ночь и, слава богу, поздемка вместе с проклятой Сенной молчит, но знает зато, что зря остался. В собственной каморке, под пристальным взглядом Ильича и нависшим серпом, с ума сходить как-то душевней. Родион медленно выставляет дрожащую руку вперёд. Волк в ответ на это щерится и прижимает уши к голове. Коровку и прочих участников колыбельной не захватил, матушку, единственную способную утихомирить припадки, тоже забыл дома. Зато привёл с собой сородича. – Родион Романович, а вы что же к гостям не идёте? Оскал у Порфирия Петровича мерзкий. Кожа на черепе натягивается так, что скрип скоро послышится, а высокий лоб остаётся чистым и безмятежным. У нормальных людей морщинки должны выступать при улыбке. А этот чист. Руки чистые. Не в крови. И с зубов не капает. Только глаза такие же голодные. – А вы что за мной хвостом ходите? – грубо отзывается Родион, снова переводя взгляд на волка. Наверняка именно этот вурдалак загрыз лошадку тогда. Нет. Нет. Лошадь во сне убили злые люди. Мужик в красной рубахе. Лапушку какую-то в снегу нашли. Боже, он сходит с ума надёжнее, чем если бы повёлся на предложения лёгкого заработка и пошёл оставлять по Питеру закладки. Может, и Порфирий Петрович ему снится? Нет здесь никакого следователя по особо важным, нет волка, есть один студент с эпилептическими припадками, знающий, кого нужно убивать, а кого миловать, и первой кандидатурой на смерть выбравший себя самого. – Вы больно интересный, Родион, субъект, – Порфирий не отворачивается. Оба чудовища пришли жрать Родю живьём, а ведь не за что. Раскольников хороший человек. Никого не убил. Покамест. Да и если бы убил, так что? Грязь надо вытирать. Плевать на тряпочку и вытирать. Родион поплюёт на ладони и сожмёт топор. – А вы уж какой интересный! – Благодарю, юноша. Дальше ничего не разберёшь, картинка превращается в окончательный трип – кажется, Порфирий подходит к волку и резким движением ударяет его по носу. Тот скулит, как побитая дворняга с Чернышевской, которую Родион как-то прикормил, и отползает подальше, теряясь во тьме. – Вы тоже его видели? Видели? – Ну а как же не увидать? Родион судорожно отшатывается, утыкается лицом в подушку. Вдохнуть пытается. Дохнуть. Сдохнуть. Душно. Проклятая духота. Проклятая колыбельная. Он не помнит ни одной молитвы, и не верит в дьявола, но кто-то разделяет его галлюцинации, и этому кому-то не помешало бы убраться прямиком в Ад. Если они уже не в Аду. – Родион Романович, у меня ведь тоже матушка была, право слово, – Порфирий цыкает на волка, делая шаг в сторону кровати. – И тоже пела мне колыбельную. Я, впечатлительная натура, всегда представлял, как волк клыком скрипит, как коровка мычит. И на злых псов насмотрелся. Они как ваши твари в статейке, только хуже, не дрожат. Конечно, я их вижу. – И лошадку, может, видали? – дрожащим голосом интересуется Родион, не поднимая растрёпанной головы. – Саврасую? – Нет. Нет-нет-нет-нет-нет. Раскольников воет. В голос, красиво, высоко так, как кастрат в хоре. –Что, страшно, что я ваши воспоминания украл? – Порфирий смеётся и, видимо, меняет тактику. Вместо болезненного таскания за волосы, больше подходящему ситуации, по голове гладит. Пряди крутит в пальцах. – Ну, ну, что вы, юноша, что вы. Я про вас всё знаю не потому, что только в вашей голове существую. Я про вас всё знаю, потому что вы сами так захотели. – Я не понимаю. – А чего тут понимать, Родион Романович? Представили вы волка, вот он. Представили вы, что я прокурор на Божьем суде – вот мне вас и судить потом. Может, мы сейчас совсем о другом беседуем, а ваш мозг новые реплики додумывает? Меня не в том свете выставляет, заставляет вас трястись. Ну что вы, право, как щенок? Замерзать не время. Родиону душно. Шея от пота вся мокрая, и запах в воздухе из-за этого странный, резкий. Какой тут мороз. Ему бы не сгореть дотла. Вечный пыл. – Вы существуете? – Посмотрите на меня. Родион послушно смотрит, а в следующую секунду не видит ничего. На глаза ложится чёрная повязка. Та самая, с которой в жмурки играли. Плотно так ложится. Извращенец, что ли, этот Порфирий? Родион о подобном наслышан. На «Б» что-то пропагандируют. Аббревиатура странная. – Даже когда глаза закроешь, от кошмаров не убежишь, правда, Родион Романович? – Порфирий бережно, но крепко затягивает повязку, после пробежавшись пальцами по хребту Раскольникова. Чертит линию. Будто замер для креста, но Родион не Христос, он верит только в то, что Иисус был сыном человеческим и страдал за грехи, а он, Родька, он убьёт за грехи, и никакой Порфирий его не поймает вовеки веков. – А теперь смотрите, темнота полная. И правда, темно. А ещё руки у Порфирия почему-то спокойные, раздевать не торопят. Не для этого, что ли, в клешни свои поймал? Лапы. Лапы, волк ушёл, но пришёл новый, и Родиону интересно теперь, так ли беззащитно себя чувствует та девочка с Сенной в белом платьишке. Только у неё клиенты настоящие. Мерзкое обрюзгшее быдло, а здесь руки хорошие, ухоженные, гладкие. Жилистые. От материнских этим и отличаются. У мамы ладони были мягче, чем у кого-либо, у Порфирия пальцы жёсткие, обманчиво гибкие. Может, пианист. Может, глаза выдавливает. В любом случае, ловкие руки, хорошие руки, и Родион за ними тянется, как веточка вербы к солнцу. Откуда метафора? Он поэзию ненавидит. И вербу видел давным-давно. Девочка с Сенной случайно не в комнате стоит? – Я не обижу, – Порфирий, судя по интонации, оценивающе окидывает Раскольникова взглядом, продолжая над волосами измываться. – Никто вас не обидит. Сами знаете, Петербург похож на город из снов. Вот и представьте, что спите. У дитяти ни по ком не болит головка. – Я не ребёнок. – А Бог учил, что все мы его дети. Вы в Бога веруете? – Верую. Порфирий смеётся, и Раскольников смеётся следом, истерично зажав ладонью рот. Потом прикусывет собственную тёплую кожу. Больно. Но в чувство не приводит, скорей наоборот, заставляет громче расхохотаться. Придумал себе следователя, подумать только! А если не придумал, то ещё хуже дела складываются. Значит, мент этот по особо важным потакает бреду, и втирается в доверие, и… И поёт так же проникновенно, как мама. – Помолися горячо, и не будет худо, – руки в самом деле волшебные, руки гладят, снимают боль, и волка они отогнали, и губы у Родиона сами к ним тянутся, вслепую, лишь бы поцеловать ручку-то, позолотить, дайте милостыню нищему, господин хороший, даром что господином зовут не вас, а того мужика в красном пиджаке с наглой рожей. Худо не будет. Некуда. Тело в горячке, не слушается, и в ушах звук шарманки смешивается с ласковым «у дитяти есть ещё смертный грех покуда». Родион засыпает. Или просыпается – впрочем, не всё ли равно.