Подснежник

       Я его ненавижу. Я его, блять, ненавижу! Всего его: эту кислую физиономию и тщетные попытки казаться не тем, кто есть, — не куском дерьма; его щуплость ненавижу тоже: эдакий неженка, выросший из обоссанных пеленок, но так и не ставший мужиком (взрослым парнем хотя бы); бесит то, что он хорошо учится и девчонки так и вьются рядом, чтобы урвать на пятерку сделанную им домашку, — Катюха, Полинка; его вычурные шмотки — аристократ, блять (Антон, никто так не одевается здесь); даже его очки, которые я ломал тысячу раз, а он все равно их напяливает — видимо, единожды сломать нос было бы куда эффективнее.        Бяшка говорит, что я зациклился, а Бабурин, придурок, ляпнул недавно, что я «как педик» — получил по прыщавой роже за эту хуйню. Сам ты педик, свинья! Он-то, к слову, невзлюбил Антона потому что положено, унижая новичков, демонстрировать свой (якобы) авторитет, а вот у меня была весомая причина злиться на Петрова. Правда, теперь не актуально: Полина, в которую я, дурак, был влюблен, оказалась типичной шалавой. Подросла немного, и вот уже рисует красной помадой на губах цену за минет. Даже Смирнова с ее вываливающимися из блузок сиськами (единственное клевое, что в ней есть), так и маячащими перед глазами, видится мне меньшей потаскухой, хотя, говорят, она поскакала на членах всех старшеклассников. На моем год или полтора назад тоже побывала, что уж, — так себе впечатления. Я-то думал, что в раю окажусь: за сексом же все гонятся, как за бесценным сокровищем, а всего лишь, считай, подрочил с помощью ее дырки. Кончил — заебись, но не более.        Ну а Полина другого сорта шлюха: эта выбирает только тех, с кем трахаться выгодно, — детишек местных ментов, например, или того же Антона, будь он неладен с этими его мутными предками, приехавшими в нашу глушь из нормального города. Не чурается связываться ни с ребятами постарше, ни с теми, кто помладше. Все ищет принца, который вызволит ее из темницы и на белом коне отвезет прямиком в Большой театр, где она даст сольное выступление на скрипке и сорвет овации зала (что ж, играет она действительно замечательно), — вот только она далеко не принцесса, пусть и красавица: глаза большущие, кожа чистая, волосы, как шелк.        Я за ней бегал-бегал, как собачонка, а она собак терпеть не может — пнула меня: мол, катись, а сама юркнула к Антону. Несмотря на то, что мудак, принципами своими я не поступаюсь: пиздить парня небезразличной мне девушки — погань, хоть и, помню, злился дай боже, убить был готов — мысленно приставлял лезвие своего ножа к его хлипкой шее и плевать мне было, что сяду.        Со временем Полинка перестала быть небезразличной мне (остыл к ней довольно быстро, как только пригляделся, да и что взять с бабы?), но Антон ничем моего равнодушия не заслужил: все тот же заносчивый сопляк, что и раньше, — бесит! Отличную девчонку сберечь не смог даже — как раз таки после него она принялась искать перспективных ухажеров.        Не стану таить, мне по душе срываться на Тоху. Он всегда беззащитен, и я могу улучшить свое испорченное какой-нибудь незначительной хуйней настроение, пару раз двинув под дых, — он скукоживает лицо и сопит так забавно, что я ржу, точно умалишенный. Да и в хорошем настроении, как, кстати, сегодня, мне, бывает, хочется наподдать ему как следует, чтоб не забывал, что его место у меня под пятками — на подошве ботинок, рядом с прилипшим коровьим дерьмом.        Утром Бяша сказал, что родители Петрова сваливают куда-то на ночь глядя, и я сразу же смекнул, что отличный шанс упускать нельзя. Антон привык уже к тому, что под раздачу попадают его вещи: содержимое рюкзака, сменка, спортивная форма — осторожничает теперь, однако пустой дом он никуда не сныкает. Вот он, собственно. Стоит. Черное пятно на белом. Дымящая труба едва различима на фоне неба без звезд, да и взгляд манит исключительно свет в одном из окон. Там, видать, Антон зазубривает очередную муть, которую с важным видом будет декларировать учителям, или, быть может, тайком смотрит батькины кассеты с эротикой — такие у каждого бати есть — и дергает, дергает, дергает свою письку. Сплевываю — мерзость, блять, какая!        — Ну чё? — спрашивает Бяша. Переминается с одной ноги на другую по скрипучему снегу, руки потирает — замерз; я от ебучего мороза продрог тоже.        — Погнали, — командую и решительно делаю шаг — оставляя глубокие следы на свежих сугробах, вываливаюсь на поляну перед домом, стягиваю с плечей рюкзак.        — Сейчас мы поржем, на! — ухмыляется Бяшка, повторяя за мной. Я на него не шикаю: скрываться нам ни к чему, потому как рано или поздно очкастый нас заметит и, когда предки вернутся, примется ныть, тряся папочку за руку: «Ромка Пятифан перепачкал наш дом дерьмом!» А у меня алиби: скажу, у Бабурина был — он подтвердит, а бабка его поддакнет.        В нос ударяет запах помойки — так порой несет из-под раковины, если отец несколько раз кряду забывает сполоснуть мусорное ведро.        — Фу, блять! — озвучиваю я и ставлю рюкзак на снег, силясь не блевануть. — Этому хуесосу пизда просто за то, что мне приходится возиться с тухлятиной.        Сквозь всхлипы Бяша берется угорать, сотрясаясь от холода, и достает смятый пакет, из него — другой. У меня такая же сомнительная конструкция в рюкзаке, и чем меньше полиэтиленовых слоев становится, тем резче вонь.        — Я у мясника почти все ошметки спер, — с гордостью констатирует он и смело сует руку внутрь. — Даже свиное копыто! Зацени-ка, на! — В варежке, конечно; шарит по пакету в поисках отрубленной ноги, а меня тошнит все сильнее, блять. Злюсь на это так, что жжет в груди, как при изжоге, — скорей бы начать. — Во! — Бяша поднимает руку, сжимающую увесистый обрубок, — видно, с язвами от укуса (лиса цапнула), иначе пошел бы на прилавок.        Лишь мельком смотрю и киваю: уж давно я не мелкий мальчуган, которому прикольно разглядывать останки дохлых зверей, будь то забитые свиные туши или обглоданные хищниками зайцы. Впрочем, сомневаюсь в том, что повзрослел хоть на йоту, когда под пальцами оказывается мясистая жижа из потрохов: кажется, что я все еще тот мелкий пакостник из 6 «В», которому пришло в голову забросать дом Петрова гнилым мясом — ничего более разумного.        Да насрать! Я игнорирую старшеклассника, моим голосом просящего одуматься, и отдаюсь порыву: в наших мерзлых дебрях, где малейшая простуда может перерасти в смертельный недуг, нет времени на раздумья — хватай и беги.        Нащупываю что-то более или менее плотное, за что можно ухватиться, вытаскивая, зачем-то представляю, как рвутся, цепляясь за кости, сухожилия, которые не разрубил тупой топор мясника, как стекает в пакет загустевшая кровь. Брезгливо фыркая, выуживаю кусок мяса, преимущественно состоящий из белесых прожилок, а Бяшка все глазеет на копыто, чуть ли не лелеет его, как младенца, хотя, надо сказать, этот злобный бурят детей не выносит — тот еще псих.        Я предпочитаю не вглядываться в то, что держу, сжимая в ладони крепко-крепко, чтоб не выскользнуло. По пленяющим ноги сугробам шагаю вперед — вот уже видны в окне очертания шкафов и серванта, заставленного книгами и наборами посуды, скачущие по ним переливы света. Антон все-таки смотрит телек и, ну точно сука, дрочит! Кривлю лицо, непроизвольно представляя его одухотворенность.        Позволяю обиде (не на Тоху даже, а на… себя за то, что не могу быть столь же беззаботным) разрастись, захватить меня. Резко вскидываю руку — аж сводит плечо — и швыряю сочащийся шматок.        Глухой стук. Обрезок мяса размазывается по стене, как взорвавшийся, а особенно тяжелые куски шлепаются в снег.        Лезу в пакет, чувствуя, как заходится сердце. Я в восторге! Возбужден, пожалуй, посильнее, чем Петров за стенкой.        Следующий угождает в оконную раму, повисает на ней, будто новогоднее украшение. Того и гляди перед глазами запляшут резвые огни гирлянд.        О стекло стукает Бяшкино копыто. Громко так, что какое-то время мне думается: разбилось; но я не всматриваюсь. Брызги летят в лицо, а мое внимание приковано к зацепившимся за бревна требухам — вот это зрелище! Не видно, но я уверен, что кровь растекается по стенам дома, как бутафория в лучших фильмах ужаса.        Я слышу заливистый смех Бяши, и поневоле мои губы растягиваются тоже. Из груди рвется что-то необузданное. Как только даю этому выход, раздается утробный гогот, заводящий меня сильнее.        Уже не противно хвататься за скользкие ошметки, уже не выворачивает от вони стухшего мяса — она кажется лишь приторной; уже не выглядит наше занятие как плохая затея. Я попросту веселюсь, озорничая, как ребенок, и это веселье обжигает мои глаза, обдирает горло, приподнимает мой член.        Вздрагиваю и чуть прихожу в себя только тогда, когда, скрипнув, входная дверь распахивается. С секунду я обескураженно смотрю на долговязого парня, выскочившего на крыльцо в одних лишь пижамных штанах, заправленных в шерстяные носки, и какой-то несуразной водолазке с растянутыми рукавами и воротником, а затем от его всклокоченного вида меня вместе с потом прошибает совсем нездоровый хохот. Я, как мудак, стою и ржу, глядя на его бесноватое лицо, в свиной крови по локоть, окруженный запахом из мусорки, и мне радостно как никогда.        Антон, наступая в снег, несется ко мне, увеличивается в размерах, а меня смех сгибает пополам — не сдвинуться с места. Вот только к радости прибавляется свербящая за грудиной взволнованность, от самого факта существования которой мне не по себе. Все во мне кричит: вали, и, кажется, Бяша трясет меня, но я не слышу, да и невежливо как-то не поздороваться с одноклассником, раз уж встретились. От этой забавной мысли мне еще смешнее. Наверное, я чокнулся.        Разъяренное лицо Антона все ближе. Его вздувшиеся у висков вены, его расширяющиеся ноздри, выпускающие пар, не веселят. Он взбешен. Впервые по-настоящему взбешен, а не выебывается, как обычно, в тщетной попытке напугать противника. Впечатляет, что ж…        — Погнали, Ромк! — пищит Бяша — звук этот издает на частоте, существующей только для того, чтобы меня злить. Я, морщась, отпихиваю его от себя.        — Да погоди ты! — рычу. Взглядом изучаю худощавую фигуру Петрова и, наконец, замечаю причину, по которой Бяша так психует: в руке Антона нож.        Кухонный.        Вот дурак! Кто ж в драку лезет с кухонным ножом?        Не успеваю я подумать, что пора достать свой, которым уж точно можно порезать в лоскуты, слышу змеиное шипение:        — Убирайся отсюда!        Антон делает несуразный выпад: не умеет совсем. Он будто бы протягивает свой нож мне (хотя б не рукояткой вперед — браво), а не бьет, но так, блять, быстро, что я умудряюсь отшатнуться от него лишь в последний миг. Слышу, как рвется порез на куртке. А она кожаная! Пизда тебе, гондон! Мимолетный страх сменяется привычной мне яростью.        Я хватаю Антона за руку, вижу, что меркнет его уверенность, и, не церемонясь, отпихиваю, как надоедливую дворнягу. Пнуть бы в довесок.        Путаясь в собственных ногах, он падает. Голые ладони, утопая в сугробе, мгновенно розовеют, насквозь промокают трикотажные штаны — отморозит себе тощую задницу.        Я замечаю его сраный ножик в своей руке: рефлексы сработали на ура, и все же отнюдь не ликую.        — Сука! — процеживаю сквозь стучащие зубы. А Антон уже не такой прыткий, хоть и силится подняться, чтобы продолжить сопротивляться. — Порезать меня вздумал, падла?! — недовольное причитание становится ревом. Подаюсь вперед, нависаю над ним. — Да я…        Вдруг, удлинившись, наползает на его раскрасневшееся лицо чужая тень. Я разжимаю челюсти, поднимаю взгляд. Из полосы света, проливающегося на снег из дверного проема, выплескивается клякса. Эта маленькая капля серой краски забрызгивает плечи Антона, на которые ложатся тонкие пальцы, его лицо, на которое падают растрепанные локоны, распростирается подле него.        За алой пеленой мне удается разглядеть хрупкую девчушку, отчаянно хватающуюся за Антона. Ее круглое личико заплакано, но не скривлено рыданиями, пусть и движется вверх-вниз, будто поршневой насос, узкая грудь, — суровое, каким бывает у мам, заставших детей за баловством. И этот ее неуместно жесткий взгляд обращен ко мне.        — Уходи! — отмахивается от меня, как от комара, и кричит она, а я стою, как болван, с кухонным ножом в руке, воняю, и смотрю на нее, лохматую, в одной лишь старенькой ночнушке, будто только что из постели. — Уходи — я в милицию позвоню! — Угрожает так бойко и все же похожа на игривого котенка: вот-вот коготками ухватится за палец, прикусит зубками-иголочками и замурлычет от удовольствия, может.        — Оля, иди в дом, — строго велит Антон, приказывает ей прямо-таки, ловя ее обеспокоенный взгляд, мечущийся между его и моим лицом.        Оля… Мысленно проговариваю ее имя. В голове возникает с десяток вопросов. Что за Оля? Откуда взялась здесь эта Оля? Не без труда вспоминаю, что у Петрова вроде как есть сестра, и вроде как Бабурин посмеивался: больная совсем, инвалидка, может, потому на дому обучается; однако его шутки, не нашедшие отклика, быстро иссякли. Странно, но руки и ноги у нее на месте, красивые даже, изящные такие, как у фарфоровых кукол в бальных платьях; на психбольную не похожа тоже — вижу милую девушку в больших сапогах (материнские, наверное), почти голышом бросившуюся защищать идиота-братца.        Что ж, похоже, Антон не дрочил, когда куски гнилого мяса заляпали стены дома, — проводил время с сестренкой: вместе смотрели что-то смешное или ужастик. А тут я со своей неумной жаждой крушить… Почему-то эта догадка сбила спесь, и мне стало гадко, а от того, что стало гадко, стало еще более гадко.        Я с омерзением швыряю нож во взрыхленный ногами сугроб и сплевываю следом. Уверен, брызги долетают до коленок Петровых. Делаю шаг навстречу Антону, и он, поднявшийся, заводит сестру за спину. Вот те на! Оказывается, способен не только визжать, как поросенок, когда дело касается Оли, — первый и единственный повод не вскрыть ему брюхо при случае.        — Еще раз увижу с этой херней, — киваю на нож, — зарежу.        Смотрю Антону в глаза, чтобы не видеть выражения личика рядом, но слышу, как замирает на миг дыхание Оли. Собираюсь отвернуться, но взгляд, предатель, цепляется за нее. Она на фоне вечной зимы нашего поселка чужая, как весна. Цветущая слишком.        — Бля, — фыркаю себе под нос и, вновь харкнув, толкаю оторопелого Бяшу. — Пшел!

***

       Я прогуливаю который день — похуй, кручусь близ Антонова дома который день, как прикормленная псина. При свете дня пытаюсь высмотреть, не осталось ли где следов нашего с Бяшкой преступления: пакеты-то мы, дебилы, бросили прямо во дворе, я, оказалось, где-то перчатку проебал — хорошо бы не здесь, а то дотошный батя Петрова займется самосудом (чудо, что мне еще не прилетело — видать, Тоха молчит).        Сам себя обманываю: срать мне на следы и на последствия срать. Ну поругают менты, ну штраф за хулиганство влепят — получу от отца. Разве ж это не херня? Привык уже.        Я убеждаю себя, что разглядываю стены и сугробы, выросшие до рам, а сам украдкой посматриваю в окно — в то самое окно — и надеюсь заприметить хоть кого-то. Снова вру… Мне не лишь бы кто нужен, а девочка, которая заперта, точно узница. Уверен, она внутри: мамка Антона не оставила бы печь, свалив утром на работу.        Вот дурак, да? Мне то ли извиниться хочется, ведь я не в край конченный — знаю, что херни наделал, то ли попросту любопытно, кого же прячут от чужих глаз Петровы и почему. Не безобразна, не затворница вроде. Может, познакомлюсь, назло Тохе вотрусь в доверие (я умею, если надо) и назло ему же разобью малышке сердце: трахну, например, и исчезну, сказав, что не понравилось, — мол, учись.        Шумно сморкаюсь.        Не стану я, конечно же, его сестру трогать — только посмотрю на нее одним глазком, а то спать невмоготу: думаю и думаю о том, до чего светлыми были ее глаза, а цвет вспомнить не в силах, мне все черно-белым казалось.        С той ночи прошло около недели. Петров вида не подает: научен, что за стукачество бывает, я молчу о случившемся тоже — только сопим, пересекаясь взглядами, и расходимся. Пытаюсь забыть, а сам прокручиваю все события того дня в голове, мусолю каждую свою мысль. Мне хочется узнать о спасительнице Антона больше, но задаваемые Бабурину вопросы мне самому кажутся чертовски подозрительными: был бы Сеня умнее, давно бы ляпнул что-то вроде «втюрился». Хорошо, что он дурак дураком — целее будут его желтые от сигарет зубы.        Узнал-таки вот что: Ольга Петрова — младшая сестра очкастого придурка — болеет чем-то таким страшным (название есть, но я забыл), что не позволяет ей покидать свой дом. Любопытно, была ли та ночь первой за долгое время, когда она вышла за порог? Как в тюрьме, бедняга…        Думаю о ней с нежностью, и от самого себя воротит. Размяк! Как тогда… с Полинкой. Понимаю, что нужно кончать с этим.        Выхожу из леса, пересекаю дорогу и оказываюсь во дворе Петровых снова. Наклоняюсь, сгребаю снег руками. Мне кажется, я не лепил снежков с тех пор, как был ребенком и умел еще играть, а не только скалить пасть.        Неидеальный комок разбивается о стекло, и я замираю, как пристыженный взрослыми мальчуган. Напакостил — и в кусты, пока никто не заметил! Правда, мне хочется оказаться замеченным — добровольно ступлю на эшафот.        В окне мелькает, шевелятся шторы с цветами, и озорно блестит солнечный луч, скользя по стеклу двинувшейся наружу створки. Из, казалось бы, пустующего дома, вырывается пар — ореол вокруг выглянувшего наружу ангела.        Смотрю на Олю, наблюдаю за тем, как она, забравшись на письменный стол, чтобы дотянуться до окна, оглядывается в поисках хулигана и находит; ее бровки хмурятся, но страха нет, хоть она и продолжает крепко держать оконную ручку — захлопнет в любой момент.        Я чувствую, что начинаю улыбаться, и вдруг, вытащив из кармана, машу ей рукой без перчатки. Наверняка выгляжу глупо — выражение лица Петровой тому доказательство: снисходительно глядит на меня сверху вниз, плечами ведет, плотнее укутываясь в одеяло. Вот так девчушка: юная совсем, а смотреть умеет строго-строго, у меня — у меня — аж колени подгибаются.        Ногами разбрасывая снег, иду навстречу.        — Привет, — говорю и зачем-то сплевываю.        Оля смотрит неотрывно, моргает. На изумрудные глаза снова и снова опускаются белесые ресницы, пушистые, как заячья шерсть зимой.        — Это ты Антошу обижаешь? — спрашивает она.        Я как будто очутился на суде: пара каверзных вопросов, и услышу приговор. Правда, почему-то плутовски лыблюсь, высокомерно вскидываю голову, а сам думаю: Антоша… Сколь ласково-то. Интересно, как назвала бы меня?        — Ну я.        Солнечный зайчик начинает скакать бодрее: то ли Оля мерзнет, и от того ее худощавая ручонка, высунувшаяся из теплого кокона, дрожит, то ли напугана все-таки, она ж меня видела в обличии монстра, всего в кровище, грозящим исполосовать ее брата — неудивительно.        — Зачем пришел?        Не «приперся», как сказала бы Катя, не «заявился», как язвительно подмечала Полина. Пришел.        Пожимаю плечами.        — Подружиться вот решил. — Оля в ответ молчит, внимательно исследует мое лицо придирчивым взглядом, игнорируя холод, румянцем оседающий на ее щечках. — Чего дома сидишь? Погода вон какая… — кивком указываю на далекое солнце и мысленно отвешиваю себе подзатыльник: ну дурак! С красивой девочкой — о погоде, как неопытный молокосос, а я ведь… А что я, собственно? Ни комплиментов на такие случаи не знаю, ни подарка хоть какого с собой. Хорош Ромео!        — Таблетку выпила — спать хочется, — невозмутимо отчеканивает Оля.        — Болеешь, что ли? — Напрочь забыл, о какой такой болезни говорил Бабурин. Шизочто-то… — Выглядишь нормально, — давлю лыбу. Правду сказал, между прочим, пусть и грубовато, пожалуй: мне нравится Оля, нет в ней искусственности, неуместной соблазнительности нет. Простая девочка с длинными волосами и бледным личиком, чуть младше моих сверстниц, судя по телосложению: не оформилась еще грудь — востренькая такая, бедра узкие, как у мальчишки (еще тогда заприметил).        Уголки губ Оли приподнимаются, когда она слышит мои слова, ее нарочитая строгость сходит на нет, как в марте сходит снег.        — Мама дает какие-то таблетки, чтоб не мерещилось, — беззаботно говорит она. — Подумала б ты ненастоящий, если б не проглотила пилюлю.        — Отчего же? Настоящий, — усмехаюсь я. — Во! — Вынимаю руку из кармана куртки и кручу перед собой. — Мерзнет вон — гляди!        — И нос красный! — взвизгивает Оля, ее ласковая улыбка становится шире.        Я стыдливо прикрываю нос, а она начинает смеяться. Звонко так, мелодично, как пение птиц ранней весной.        — У тебя тоже, — недовольно буркаю в ладонь. Вот же мелкая зараза! Смутила и хохочет.        — Так я ж без шапки, без куртки. — Она осматривает себя, чтобы убедиться в собственной правоте, красные коленки прячет, кокетливо одергивая одеяло свободной рукой. Непринужденная, но запросто справляется с задачей приковать взгляд к своим утонченным телодвижениям.        Я опускаю глаза, будто бы боясь спугнуть излишним вниманием: не умею я правильно смотреть даже. Снимаю шапку, повинуясь возникшему ни с того ни с сего желанию, и протягиваю ей.        — На тогда, — бубню под нос.        Оля глядит недоверчиво, как настороженный зверек, до тех пор, пока ее пальчики, стискивающие ручку, не разжимаются.        — Антоша про тебя гадости говорит, знаешь, — проговаривает она, робко касаясь головного убора. — Говорит, ты злой и… другое, — переходит на заговорщический шепот, — неприличное разное.        Мне хочется рассмеяться.        — Врет он все. Я хороший — дурачусь иногда. — Поднимаю взгляд и с удовольствием слежу за тем, как Оля нахлобучивает мою шапку на голову. Одеяло сползает с ее плечей, открывает моему взору ее шею, ключицы, но мне любопытнее рассматривать лицо.        Мужаясь, подхожу ближе, поднимаюсь по скрипучему сугробу (не провалиться бы — смеху-то будет), несмело кладу локти на подоконник и чувствую тепло: не то печь так греет, не то кровь приливает к моему лицу. Снизу вверх смотрю, любуюсь девушкой в моей шапке.        — Так и подумала, — озвучивает Оля и, прикрывая ладонью рот, зевает.        — Спать охота? — спрашиваю я.        Кивает.        — Ложись, а я посторожу: ходят тут всякие…        — Гнилым мясом кидаются, — подхватывает она, и мне становится радостно. Склоняя голову, щурится — довольная. — Всем скажу, что меня Ромаша Пятифан защищает.        Не понимаю, кому она собирается обо мне рассказывать, да и, если честно, не собираюсь узнавать. Волнует другое: Ромаша — так вот как. Мое имя на ее губах на цветок похоже. И сама она — тоже.