Приливная волна

Андрэ дез Ланду нет и тридцати, а он уже командует их «Юноной». У Андрэ дез Ланда идеальная выправка, мундир без единой складки и шейный платок под самый подбородок, а пуговицы накрепко и до единой застёгнуты. Пьер д’Юманьер служит при нём первым помощником уже четвёртый месяц, а всё никак разгадать не может. Пьер д’Юманьер старше капитана на год, едва ли больше, а за спиной только дым пепелища, предсмертный крик матери и год на галерах алжирских корсар. Запястья изодраны до шрамов кандалами, на спине накрест шрамы от кнута, а в душе — ничего, кроме пепла и пламени. Андрэ дез Ланд чертит курс по карте мелким росчерком, а Пьер смотрит на его ладонь — слишком, кажется, нежную. Андре дез Ланд на лицо младше своих лет, совсем, кажется, юнец, и капитанский мундир ему иной раз не к лицу. Треуголки он не снимает ни в штиль, ни в бурю, и только кончик острого носа обгорает на солнце. Пьер д’Юманьер, дай ему волю, ходил бы не по уставу и вовсе без рубашки, и в дождь, и в вёдро, словно внутри у него разлился греческий огонь, разлился — и потушить только кровью, кровью тех, кто оставил его одного в этом мире. Пьер д’Юманьер не боится ни бога, ни дьявола, ни жизни, ни смерти. Андрэ дез Ланд бледнеет от грохота пушек и свиста абордажных сабель, ладонь в перчатке судорожно ложится на рукоять, но голос чётко отдаёт приказы, и за чужими спинами он не прячется. На чистом лице — ни единого шрама, и матросы поговаривают, будто от него сами отлетают пули, будто он — заговорённый. У Андрэ дез Ланда цифры укладываются в ровные столбцы, а Дидро не пылится на полке, но связать хоть два слова по-испански не выходит. Пьер д’Юманьер пишет как бог на душу положит, но и с испанцами, и с британцами даже болтает как свой. Капитан досадует на себя, Пьер улыбается чуть свысока, но про себя — ни к чему это выставлять. Андре дез Ланд из холодной Бретани, и сам словно высечен изо льда, а в Пьере д’Юманьере горит солнце родного Прованса, почерневшее от дыма. Акцент друг друга им непривычен в первые недели, а потом различия стираются в ушах, будто их и не было. Война равняет всех в отваги, кто бы чего ни страшился, и Пьер зарабатывает новые шрамы, и правое ухо долго звенит от пальнувшей над ним пушки. Андрэ будто и вправду заговорён — от пуль, от сабель, от картечи, и даже от чужой руки уворачивается, только тронь за плечо.  — Обратитесь по уставу, лейтенант, — звучит совсем тихо, но так, что повторять опыт не тянет. Безумный жар и морская стынь. Пьера д’Юманьера словно алмазом по стеклу это режет — неведомое, странное, слишком правильное и вразрез судьбе. Он сам кромсает судьбу на части, да только перед капитаном она расступается сама, будто торопясь. Пьера д’Юманьера не волнуют женщины — то, что продаётся, не приносит покоя, то, чего не купишь — ему не достанется вовек. Андрэ дез Ланд, кажется, верен одной из женщин — фигуре на носу «Юноны». И оба слишком ещё молоды, чтобы это прошло даром. Рассудок потерялся в орудийной пальбе, в предсмертных криках, утонул в разлитой по палубе крови и завален трупами. И Пьер, хоть перед самим Богом, не смог бы сказать, как очутился в капитанской каюте, прямо напротив него самого, и помнил только сумасшедшие совершенно голубые глаза за удар сердца до исступлённого поцелуя. Пуговицы слетели с мундира и кюлот, стон потонул в чужом плече. Не было в этом ничего человеческого, не было любви и ласки, только обморочная почти жадность, грубо, до боли, до крови на прокушенных губах, собачья возня на залежалом тюфяке прямо в сапогах. И едва плеснуло чужим и тёплым в руку, и едва самого скрутило судорогой — хотелось сбежать и вовек не смотреть в глаза, и забыть, как страшный сон, но чужие руки вцепились в плечи до хруста костей.  — Не уходи! И хриплый шёпот был хуже жуткого предсмертного крика, а в глазах Андрэ дез Ланда, спокойных, непроницаемых — страшная ледяная прорубь, затянувшая с головой. И Пьер д’Юманьер не посмел уйти, не посмел отстраниться от судорожных, удушающих почти объятий, от чужого дрожащего тела и холодной кожи. А в растрёпанные волосы забирались чужие пальцы и гладили — неловко, неумело, но как в последний раз. И сам он со страхом коснулся чужой щеки, во мраке чувствуя, как по ней текут беззвучные слёзы. Андрэ дез Ланд — забытый всеми сирота, взятый из милости дальними родичами. Андрэ дез Ланд — прилежный ученик без особых талантов. Андрэ дез Ланд не знал родительской ласки, не знал чужих объятий, и даже предмет его сердца отказала ему, не дав даже поцеловать руки. Андрэ дез Ланда не касались даже удары, пули и сабли, только вечный холод и туман за плечами. И он цеплялся за Пьера д’Юманьера, как утопающий — за солнечный луч. И не было это даже похоже на любовь — попросту один заледенел, а другой — сгорал, и итогом этого расчёта стало тепло, пугавшее поначалу, но Пьер д’Юманьер рухнул в него, словно с мельничным жерновом на шее. Руки Андрэ дез Ланда — неловкие и жадные, жадный он весь до любых касаний, до сплетения тел, неловкого, торопливого, будто спешно проглоченный на привале кусок хлеба. Только после этого — не отстраниться из объятий, лежать под качку корабля на узкой койке, и слушать тихий шёпот, из которого ни единого слова не понять, потому что этого языка Пьер д’Юманьер не знает. А сам шепчет по-окситански, шепчет глупые признания, что никогда не оставит, шепчет слова колыбельных, что пели ему в детстве — успокоить. И прижимает к себе до боли. И из всего потока слов, из беседы слепых, глухих и околдованных — только два имени. Пьериг — на бретонский манер, Андреле — на окситанский. И неловкие руки своей прохладой стирают со шрамов память, и хочется ласкать в ответ, и сцеловывать тихие стоны, и смотреть, как ледяная статуя плавится, обнажая человеческую суть. Андреле улыбается и смотрит тепло, и улыбается чуть смущённо, утыкаясь ему в плечо, и снова что-то шепчет, пусть на другом языке, но отчего-то Пьериг знает, что ровно то же, что и он сам. Они заходят на остров за водой — и убегают вдвоём, точно дети, подальше от берега, словно в поисках укрытия. Давно сгорели стол и скатерть, из которых можно построить замок и укрыться от всех бед, но ветви деревьев скрывают не хуже. Тёплая, нагретая солнцем вода низвергается со скального уступа, смывая всю грязь, весь холод и лишний жар, всю страшную память. Струи разбиваются о спину, скрывают покрывалом от лишних глаз, пока Пьериг берёт Андреле, неистово, но до слёз на глазах у обоих нежно. Слёзы теряются в водопаде, шум воды глушит громкий стон, капли обволакивают сплетённые тела и уносят капли семени с кожи. «Люблю…», — непослушными губами шепчет Пьериг, забывшись, по-французски, и сквозь шум воды слышит на том же языке: «Люблю».