Блуждание

Он всегда путал, какой же монетой расплатиться на этот раз: трудно было и решить, когда обол сменяла драхма, а в иных местах принимали лишь мешочки перца и корицы, искусно перевязанные лентами… Маглор смущённо улыбается, опускает руку в карман, звенит монетами – выходило всегда почему-то нечто похожее на минорное трезвучие – щурится… Он не был в Ангбанде, это верно, – тогда отчего же этот сырой холодный переход в метро одного из городов, названия которого Маглор попросту не помнит, так отчётливо напоминает ему Ангбанд? «Майтимо говорил, что ничего не помнит из плена. Должно быть, ему было так легче – из года в год, из века в век убеждать себя, что была лишь чернильная, непроглядная чернота – а затем яркость добрых глаз Финдекано – вспышкой! – и перья орла, и мягкость постели, и… Но Эру, скажи мне – отчего же я продолжаю всё помнить?..» Пальцы, сжимающие гитарное горло, стынут. Маглор дует на них, согревая, с тоской думая о том, что осень выдалась неприветливая, дождливая – вереницы зонтов, покрывающие улицы, сырые тротуары, тощие опавшие листья, похожие на окурки. Зимы здесь не более ласковы – помнится, лет триста назад он чуть не погиб от холода в одной из заброшенных деревушек, в доме с выбитыми стеклами, где без конца жёг спички и вспоминал факел, который он нёс для сожжения кораблей в Лосгаре… «Да, сородичи мои – я сполна заплатил за Хелкараксэ». И ударяет в виски – отчаянной дробью гулких арпеджио – воспоминание о том, как много было прожито и пройдено: все миллионы дорог, стран и веков: от туники до тоги, от папируса до пергамента, от языческого круга до святой Инквизиции. *** - Ты говоришь, что согласен помогать мне, но так и не говоришь, кто ты, - задумчиво произносит высокий человек с длинными светлыми волосами, неподвижно стоящий у окна. Длинные пальцы поигрывают мечом в ножнах, но Маглор на это совсем не смотрит, не тревожась – даже если убьёт – что же? Молча и медленно наклоняет голову. В комнате жарко: трещат дрова в камине, пахнет собачьей шерстью и готовящимся мясом… Они вдвоём здесь: король отослал всех остальных, хотя совет не медлил: подчинение племен не должно было останавливаться и на день. - Ты не подумал, что мне может не понадобиться твоя помощь? - Однако ты меня выслушаешь. Король хохочет, закинув голову: - Ты смел. - Я знаю, о чём говорю. С минуту они разглядывают друг друга: оба высоки, и ни одному нет нужды наклоняться, чтобы изучить эмоции на лице собеседника. Маглор – тонкий, темноволосый, тонкогубый – легко улыбается, чувствуя, что другому не терпится скорее отбросить разговоры и ринуться в бой. Переводит взгляд на светлые волосы короля – похож на его брата Келегорма, как же похож, о Эру… - Говори. - Прежде всего я бы отговорил тебя от безумной затеи завоевания соседних племён, но знаю, что добиться твоего согласия не смогу, - начинает Маглор. – Но пойми же, что на одних войнах ты не сумеешь построить великое государство – нужно нечто большее… - Ты хочешь сказать, что я, как трус, должен осесть и приняться укреплять свой клочок земли? – презрительно кривит губы король, опираясь рукой о стол, и Маглор недовольно поднимает руку, поддавшись давней привычке повелевать самому. Вздыхает: - Подумай о монастырях – ни одного ты не построил за эти годы… - Замаливать грехи?! Мне?! Что ж – узнаю: твой давний упрёк о саксонцах в Вердене, не так ли? Маглор прикрывает глаза и думает: «Бедный мальчик, на его ладонях лишь только кровь этих людей, а кровь скольких осталась на моих?» И рвётся перед глазами плотная пелена, и встают вживую зелёные чащи Дориата, и падающие синдар, и закусивший побелевшие губы Куруфин, в последнем усилии прохрипевший: «Сыну! Скажите сыну! Тьелпе…» И как они с Карантиром трясли его, схватив за плечи, и как Карантир не заметил стрелы, вонзившейся ему в шею, и как потом он в ярости проткнул того, стрелявшего, мечом, но брата уже не спас… - Четыре тысячи саксонцев ты убил, а город их предал огню – разве этого мало для того, чтоб выстроить монастырь? - В той битве я видел и тебя, - возражает король, недобро щурясь, - ты лишил жизни не менее пятерых… - Я не воин, - мягко проговаривает Маглор, - нет, не воин… Но мечом всё же владею. И потому я, знающий как меч, так и лиру, спрашиваю тебя: разве ты не думал, что великому государству важней знание и искусство, нежели кровь и пламя? - Как ты можешь говорить о крови и пламени, не познав их? И тогда Маглор хохочет – страшно и резко: - Никто, никто из ныне живущих не познал кровь и пламя сильнее, чем я, поверь мне! - Я христианин, но я скажу то, что стало моим заветом с рождения, - медленно говорит король, отворачиваясь к окну. Через тонкие черные ветки просвечивает алое зарево заката – солнце катится вниз, предвещая скорую битву: вот и вороны кричат, слетаясь к оврагам, где скоро настанет пир мечей и копий… - Знаешь ли ты стих: «Гибнут стада, родня умирает и смертен ты сам, но знаю одно, что вечно бессмертно: умершего слава»? Маглор тоже отворачивается и тихо смеётся: а знал бы сам король, кто когда-то сложил этот стих, блуждая по исландским фьордам – кто же иной, как не он, Макалаурэ-песнопевец? Его рассказы о Валар пришлись там по душе, помнится… И в конце концов он произносит то, что говорит в нём кровь его отца – не разум: - Так продолжай же биться, если не можешь иначе – но не забудь того, о чём теперь я говорил тебе. *** Духи пахнут приторно и одуряюще – запах их сводит с ума, запах кружит голову, заставляя всё ниже и ниже клониться к теплой постели, похожей на раскрытый цветок… Лютня давно отброшена: они сидят в её спальне, отослав служанку – и время течёт через пальцы, как песок в безмерно далёких гаванях… Маглор с усилием вспоминает, что жена его по-прежнему ждёт его в Валиноре, но и имя её, и образ сейчас становятся не более чем зыбким туманом, призраком, ушедшим в волны. Быть может, она думает, что его тоже нет в живых? – а может быть, давно вышла замуж? Вспоминается – так некстати! – одна из тех больших поэм, что он когда-то слагал под оливой на скалистом берегу… и там был тот, кто добирался до дома двадцать лет, и его жена, ждавшая его верно и упорно… Тогда, под оливой, он сам ждал до безумия и надеялся на встречу с той, которую любил более всех иных – ведь эльдар любят единожды... Но, о Эру, что же поделать – если так долго живёшь среди людей, сам поневоле становишься одним из них: если не внешне, то внутренне. - Отравишь меня? – усмехается он, когда она наконец поворачивается к нему лицом, снимая с руки перстень с синеватым камнем. Губы её – полные, мягкие – слагаются в улыбку: - Отравлю – но не ядом, друг мой. В этом городе – нечисто, странно: блеск мрамора не закрывает черноты душ, как кресты и сутаны не скрывают лжи и лицемерия. Вот она – стоящая перед ним – она, Лукреция Борджиа, одна из самых распутных женщин Италии, отравительница, внебрачная дочь самого папы Римского – но что же? Разве это меняет хоть что-то? Он всё реже теперь вспоминает братьев и мать. Должно быть, так и надо – которое тысячелетие он блуждает среди людей, на краткое время привязываясь, а потом отрывая от сердца с болью всех их? Которое тысячелетие от не знает ни дома, ни крова, где можно было бы довериться хозяину и уснуть со спокойной душой? Так ты ли это, проклятие Намо? Порой Маглору кажется: на самом деле его нет, он давно уже умер, а по земле блуждает только лишь его тело, оболочка, ничего общего не имеющая с настоящим, реальным Макалаурэ… Когда он говорит об этом Лукреции, та лишь смеётся, целуя его: - Не говори чепухи – посмотри, ты дышишь, а раз дышишь – значит, жив… И он обнимает её за талию, оставляя на загорелой ровной коже две длинные белые полосы – опрокидывая её на ложе, запускает пальцы в рыжие длинные волосы… Она ласково и одновременно страстно прикусывает мочку его заострённого уха – такая форма ушей ей особенно нравится, ибо необычна. Грудь её мягка и сама ложится в ладони: Маглор изгибается, чувствуя нарастающее в нём кипение – и далее то, что словами не выразить: стаккато, бешеные скачки по струнам, нарастающее форте… Она дышит ровно и спокойно: ей не в новинку ни любовь, ни страсть – кажется, что она ровесница Маглору – по крайней мере, в этом. Он кладёт голову ей на грудь, ощущая, как она машинально поглаживает его растрепавшиеся темные волосы, и ему чудится, что это мать, Нерданель, баюкает его и проговаривает: «Спи, Макалаурэ, спи, всё хорошо…» Хоть немного тепла, о, хоть немного тепла дайте мне, изголодавшемуся и продрогшему в этой ледяной человеческой пустыне! - Лукреция, - говорит вдруг, не поднимая головы. – Ответь мне: ты меня любишь? - Что? – сонно тянет она, прикрывая глаза – с кошачьим разрезом, диковинные. – Ну конечно, конечно… Маглор знает, что она лжёт, что через какие-нибудь десять лет ему придётся уйти, ибо его нестареющее лицо приведет всех в ужас – но ложь эту принимает безропотно и засыпает, зарываясь в мягкий персиковый шёлк ложа. Лукреция распутывает рыжие локоны, смотрит на него, спящего, и снова надевает отравленный перстень на палец. Маглору снится яблоневый сад их валинорского дома, его старая лютня, сработанная ещё отцом – и все братья, сидящие кругом на траве у ручья, поющего по-соловьиному. Цветут эланоры, белыми цветами покрываются деревья, где-то в ночном тумане кричит птица – и пахнет не так одуряюще, как эти проклятые духи – а свежестью, нежностью и несбыточным, неведомым… Я больше не увижу Валинор. Я хочу домой. Я хочу – да пусть даже в Чертоги – но к ним, к тем, кого я так люблю – отпустите! Я хочу домой… Маглор открывает глаза. Рядом – ночник, светящийся слабым золотистым светом, неуловимо похожий на Лаурелин – и мерно дышащая во сне Лукреция. *** Смычок рвёт струну – струна хрипит, отчаянно и резко, рваным стоном разрезая воздух. Люди в зале застывают, внимательно глядя, как тонкая фигура на сцене корчится, вскидывая руку со смычком ввысь. А струны поют – о надежде, об оставленной любви, о том, как это тяжко – когда все ушли, а ты остался; о своей и чужой боли – причём, кажется, чужая боль теперь понимается и осознаётся сильнее и больнее, чем собственная. Слишком много времени прошло, чтоб судить кого-то теперь: теперь всех только лишь жаль, всех можно оправдать… Но вина остаётся. А значит, она падает на того, кто остался на этой земле – на него. - Колдовство! – кричит кто-то из зала, и несколько голосом поддерживают его. Маглор, закинув голову, смотрит в черноту зала – люди отсюда кажутся маленькими, неизмеримо мелкими – нет, никогда он не понимал Финрода, который настаивал на том, что нужно любить людей… Хватая за один из колков, снимает ещё одну струну – да, теперь на скрипке остаётся лишь одна. - Долой Паганини! Долой колдуна! «Сотни новых имён – и ни к одному привыкнуть я не могу, - думает Маглор, пока смычок уверенно скользит по одной-единственной струне. – Не значит ли это, что меня более нет, и Канафинвэ Макалаурэ давно раздробился на эти сотни новых личностей, которыми я представляюсь?» Музыка захватывает его с головой – водопад звуков обрушивается, и снова он бежит по берегу Лосгара, снова слышит неистовый крик отца: «Да горят корабли!», снова видит Куруфина, который бросился к судам с какой-то дикой радостью… «А я сжёг свои корабли, когда выбросил Сильмарилл в море – только, должно быть, этого не стоило делать…» А что стоило? Оставить камень себе? Но разве эти алчные, дикие, безумные люди не отняли бы его тут же, не разломали бы, не вставили бы тут же себе в украшения? Разве его бы, Маглора, не убил за обладание камнем – прямо на месте? Но его жизнь ничего не стоит – и он отдал бы своё бессмертие немедленно, ибо худшей доли не было ещё придумано. Толпа рукоплещет. Маглор презрительно кланяется, вслушиваясь в крики: «Паганини – колдун!», «Долой Паганини!» и вместе с тем – «Да здравствует гений!», «Паганини! Паганини!» Что такое толпа, он знает – с того памятного дня в Тирионе, когда они принесли свою клятву. Быть может, она всё ещё довлеет над ним? Он уходит, сдержанно поклонившись. Завтра ему нужно ехать в Палермо, и когда он сможет вновь исчезнуть – неизвестно… ибо бросить скрипку так жаль, как не жаль было бросить Сильмарилл. *** Маглор заходит домой – в серую небольшую квартирку, где темные, тусклые обои на стенах и неумело, нелепо наклеенные картинки на холодильнике… Ставит гитары в угол, расшнуровывает озябшими пальцами ботинки, включает чайник и смотрит в окно. В Химринге тоже были дожди, но не такие. Здесь же, в городе, имени которого он не помнит, дожди идут почти каждый день, словно жестокая желтая осень оплакивает всех, кто когда-либо умирал на этой земле – а таких было немало… Серый, унылый, горестный город – высотки, дороги, вьющиеся лентами, тощие деревья, люди, торопящиеся туда-сюда… Как же хочется домой, к матери и отцу, к братьям, к жене… и, быть может, иметь детей, и пить воду из ручья, и играть на лютне, и слагать песни – больше не о беде и не о боли, а о свете, о счастье и тепле! Вечер скатывается по крыше большой серой кошкой – чайник вскипает ещё пару раз, но Маглор не пьёт чаю. Отчаянно, умоляюще смотрит в окно, и каждая ворона, пролетающая мимо, кажется ему орлом Манвэ, летящим сюда, чтобы спасти его. «Мой Тангородрим тянется вечно». И когда наступает ночь, и фонари зажигаются, бросая тени на его так и не постаревшее лицо, Маглор роняет голову на подоконник и едва слышно шепчет: - Эру, как же я устал, как я устал…