сумма шансов на следующий раз

Это логика океана, тех, кто ходит в нем, и уходит в него, тех, кто временно над водой и сам вода, а еще безумие, и расчет, но под ними — слоистое медленное мастерство, потому что волна и война и строка не кончаются никогда. И кто-то должен встретить их там, тогда, где наступит это «сейчас». © el_d

Сначала это всем кажется безумием. Когда на площади Святого Фабиана воцаряется тяжёлая, неподвижная тишина; когда герцог Окделл стоит, глядя на выщербленный камень под ногами и сжимая ладони в кулаки; когда огромная, палевого окраса гончая медленно, не торопясь поднимается, зевает, вскидывая морду и ни на кого не обращая внимания, и герцог Окделл кладёт руку ей на холку, зарывается пальцами в гладкий мех; когда они вдвоём идут к галерее, и герцог Окделл опускается перед герцогом Алвой на колени, произнося заученные слова клятвы, а Эйда стоит рядом, и, как неожиданно оказывается, её глаза — почти вровень с глазами Алвы, и своим телом она почти перекрывает проход, — среди толпы придворных пробегает шёпот, растворяется у трона Его Величества, у кресла Его Высокопреосвященства. Возможно ли, что Рокэ Алва только что переиграл сам себя? Рокэ Алва молчит с надменной усмешкой на губах. Они появляются на приёмах, на парадах, смотрах и балах, герцог Алва и его оруженосец, герцог Окделл и его деймон — высокая, поджарая, широкогрудая Эйда, с её внимательным непроницаемым взглядом чёрных глаз, с её ленивым поворотом головы, оскалом мощных желтоватых клыков. В сравнении с ней Адри, сидящая — или сидящий, никто, на самом деле, не знает этого точно, — на плече Алвы, кажется совсем маленькой. Кем она может стать, в самом деле? Ласточкой, стрекозой? Что она против деймона Повелителя Скал? Может быть, это не такая уж гениальная идея, перекатываются сплетни по Олларии: Берхайм, Саллиган, Ариго, Килеан-ур-Ломбах — никто не считает зазорным обронить фразу о том, что, кажется, шансы герцога Окделла отомстить убийце отца не так уж малы, а Алва отыгрывает фамильный перстень своего оруженосца и берёт его с собой в будуар королевы, и Адри доверчиво склоняет голову, перелетая с плеча на ладонь, и её крылья кажутся тонкой чёрной паутиной, и так легко представить, как они надламываются в собачьей пасти. Рокэ Алва учит Окделла фехтовать, таскает с собой на Советы, держит рядом в кабинете, как пажа, разливающего на званом ужине вино, и они скоро становятся будто неотделимыми друг от друга — монсеньор и его оруженосец, оруженосец и его собака, рядом с которой даже Моро видится спокойней и покорней. Кажется, теперь толпа расступается перед ними ещё быстрее — оруженосец слева от монсеньора, и его деймон справа, и придворные смолкают и держат язык за зубами, когда Эйда, громко и неторопливо цокая когтями по полированному паркету, равнодушно поворачивает голову и садится, провожая взглядом тех, кто осмеливается подойти к Первому маршалу. Они привыкают — к тому, что Эйда бесстрашно бежит, почти подставляясь под копыта Моро, и беззвучно проскальзывает в палатку герцога во время военных советов, заставляя Вейзеля подозрительно щуриться, а Шеманталя — фыркать, постукивая себя ладонью по бедру; они привыкают к сплетням, которые становятся чем-то обыденным: вот-вот Эйда перекусит правое запястье Алвы, оставляя его наполовину беззащитным в первой же дуэли, вот-вот порвёт Адри в клочья, и та не сможет, не сумеет улететь, вот-вот перегрызёт глотку тому, кто убил отца её человека — вот-вот, только погодите, он появится на дне рождения принца Карла, подарит колье прекрасной Марианне, выиграет войну — в самом деле, в Талиге постоянно что-то происходит, пока господин Первый маршал умирает в лапах деймона своего оруженосца. Они привыкают — Эйда лежит на брошенной у камина шкуре, рычит, не открывая глаз и не поднимая морды, когда новый посетитель входит в кабинет, спокойно, Эйда, легко говорит Алва, иронично улыбаясь и знаком приглашая просителя к себе, и они восхищаются его насмешливым, сумасшедшим бесстрашием — только Рокэ Алва может приказывать деймону своего врага. И только однажды — буйной поздней весной, в лепестках отцветшей сирени, жасмина и чубушника, в мокрых радостных улицах, в жарком полуденном солнце и рассветных соловьях — когда юный герцог Окделл забегает без представления и доклада, без стука, разгорячённый, звонкий, с русыми прядями, выбившимися из-под шляпы, щёлкает каблуками: — Разрешите, монсеньор! — стоит, не соблюдая ни положенной дистанции, ни военного этикета, и Эмиль Савиньяк машет ему приветственно с подоконника, и Рокэ ленивым движением руки останавливает очередной доклад очередного протеже господина тессория, и приподнимает брови: — Вы припозднились, юноша, — а Окделл улыбается только, подходит ближе, треплет Эйду за ухом, тянется к кувшину, перегибаясь через спинку кресла, легкомысленно балансирует с подносом в одной руке над головой герцога, спрашивает: — Вина, монсеньор? — и, не дожидаясь ответа, откупоривает бутылку «Крови», а до очередного протеже тессория, замершего с очередным докладом, доходит, что всё это время Эйда была здесь, у ног Первого маршала. А Ричарда Окделла не было. Он откашливается, и, сбиваясь, продолжает по знаку, и уходит, окончательно запутавшись в том, кто и когда всё-таки кого-то убьёт, и не видит — никто из тех, кто не должен, не видит, — как Ричард Окделл бросает в разожжённый камин вульгарного вида перстень с алым камнем, а Адри, перепорхнувшая на чужое плечо, кладёт голову с тяжёлым клювом ему на макушку, ластится гладкими перьями к русым вихрам, и её маленькое быстрое сердце стучит прямо у него над ухом. Рокэ подходит к ним и целует его пустую ладонь.