Убежать от реальности

      Много ли мы знаем о божествах? Боги в их естественной, полностью уполномоченной форме излучают настолько сильный божественный свет, что меньшего ранга существо не может взглянуть на них, не превратившись в пепел. Они — раса бессмертных высших существ, которые контролируют силы природы и даже человеческую деятельность, влияют на их решения, веру, не позволяя разрастаться хаосу.       Считается, что порядок — это всегда хорошо, а хаос — всегда плохо. Это одно из тех заблуждений, благодаря которым добрую половину XX века человечество страдало от репрессий¹, застоя и войн. На самом деле, в основе любого творческого поиска, открытия, инновации находится беспорядок. Новое может рождаться только из хаоса — из непредусмотренного, неожиданного несоответствия привычному. Разумеется, в условиях абсолютного беспорядка это «новое» не имеет возможности закрепиться и принести пользу; поэтому между разрухой и порядком нужен баланс. Но без доли беспорядка прогресс останавливается полностью.       Лишь некоторые знают, что человеку в действительности необходим сингулярный² хаос, они жаждут его: депрессия, борьба, восстание, убийства — весь этот ужас. Их неотвратимо тянет к дикому состоянию, возникающему из смерти и разрушения, они им будто наслаждаются.       Многие боги строят гипотезы, что мир закончится светопреставлением³. Возможно, мы живем в последние дни мира, и даже я смогу прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как трещат дома, как закипает море, как горят небеса, когда сражаются великие боги.       Мы можем вовлекать друг друга в невообразимые водовороты интриг, кровавые сражения, убивать, разрушать, восстанавливать, но, как только туман рассеется, война будет продолжаться — неизменно…       — Я видел огонь в твоих глазах. Ты наслаждалась баталией, — язвил парень. Второй шанс по правде дается редко, враг никогда не считается с выдуманными законами благородства и кодексом чьей-то там чести. Задача любого боя — убить или вывести из строя противника. Всё прочее — красивая литература, лживая до тошноты. Покровитель войны и агрессии, неоднократно влияющий на ход истории. Легендарный любовник и поборник распрей⁴ стоит прямо перед девушкой, ядовито ухмыляясь.       — Можешь меня бесперечь презирать, но богов надо уважать. Мечтаешь о мире без войны, но без меня ты получишь мир без спокойствия. Везде и для всех.       Впервые девушка обернулась к парню, ловила буквально каждое его движение, наслаждалась звуком его приятного, бархатистого голоса, любовалась блеском карминного цвета глаз и обаятельной ухмылкой.       Аресу откровенно надоело резонировать о том, что у него добрая и глубокая душа, вот он и проявляет свой истинный облик — арапистую⁵ натуру и верхогляда, нарочно демонстрирующего свой буйный, а то и грубоватый нрав.       Она смотрела на мужчину, о котором грезила еще совсем девчонкой, и с сожалением осознавала: ее детская наивная привязанность никуда не делась, лишь окрепла и, заполнив душу не понятными ей ранее чувствами, еще больше опутывала чарами.       Никогда дотоль грудь не щемило так мучительно. Лишь вероломный, кровавый бог войны приводил ее в столь лихорадочное состояние. Ни один другой парень не заставлял девичье сердце так петь, тоскливо вздыхать и предательски трепетать, словно осиновый лист, терзаемый мятежным ветром. А стоило парню коснуться кончиками пальцев ее лица, как душа расцвела весенними садами, запела звонкими птицами, зазвенела веселым ручьем.       Арес осторожно скользнул по коже останавливаясь на шее, особенно восхитительной была пауза. Как будто в эти минуты накопляется нежность, прорывающаяся потом сладостными излияниями. Вслед за тем — деспотично притянул ее к себе. Он обладал властью большей, чем власть денег, террора или смерти — властью внушать ей неистовую любовь.       — Сила влечет тебя, как огонь мотылька. Афродита вернула нам способность любить, подумай об этом, — отрезал Арес. — Надеюсь, ты знаешь, что я всегда буду пытаться? Пахло дождём. Тревожно, навязчиво, хотя тучи не казались грозовыми. Ветер метался по полю, как шаловливая собачонка, наскакивая то слева, то справа и норовя лизнуть холодным языком щёку.       Привычка не показывать своих чувств въелась настолько, что стала инстинктом. Почему нам становится не по себе от романтики? Мы стыдимся своих чувств. Шарахаемся от высоких слов, как от чумы. Не воспевать же собственную неспособность любить. И даже если нужные слова приходят, то стыдишься их произнести. Все эти фразы принадлежат прошлым столетиям. Наше время не нашло ещё изречений для выражения своих душевных порывов.       — Она была тебе небезразлична, — прошептала та, смотря в его алые глаза.       — Раны предательства, нанесённые любимыми, не зашьёт ни один человек, ни один бог, не залечит ни одно время. Ибо доверие, обесцененное однажды, уже никогда не будет таким наивным и чистым, — заключил Арес, давая понять, что эта тема ему ни капли не интересна.       Артемида нередко слышала, что любовь слепа и безумна, но даже не предполагала, что из-за неё мы зачастую перестаем быть самими собой, лишаясь разума и воли. Потеря любви подобна смерти, и мы любой ценой цепляемся за жизнь. — Помимо предательства, я не смог забыть и тебя. Ты всегда была столь недоступной, но всегда моей. Я был готов разорвать любого, кто приблизится к тебе хотя бы на метр.       Казалось, эмоции могут толкнуть на такие ужасные вещи, на которые не способны ни циничный ум, ни холодный расчёт.       — Ты себе не изменяешь, все такой же вероломный и агрессивный. Парень слегка улыбнулся, и ей показалось, что весь мир стал светлее. Его улыбка напоминала восход солнца после длинной, темной ночи. Это вызывало столь странные эмоции, как медленно распространяющееся изнутри — из окрестностей, а может, и из самого сердца — тепло, нежность, заполняющая все тело. А после — легкая грусть, чуть стискивающая грудную клетку, затем ласковое, все длящееся и длящееся волнение.       Арес коснулся пальцами ее подбородка и вновь мягко принудил поднять лицо.       — Мое предложение было искренним, я хочу видеть тебя рядом с собой, — становясь друг другу ближе, влияние каждого случайного слова, слетевшего с губ, делалось сильнее обычного.       В прохладном воздухе витала острая горчинка, ощущался сухой аромат опавшей листвы. Небо было высоким, прозрачно-голубым. Однако солнце с каждым днем остывало все больше, и мало-помалу приближались неизбежные холода.       В детстве Артемида любила смотреть на небо. На дневное небо с бегущими по нему облаками, которые жили собственной жизнью, меняясь на глазах, и безмятежно ползли одной им известной дорогой. Иногда ей казалось — точнее, хотелось верить, — что символы, которые она угадывает в очертаниях того или иного облака, являются знаками, посланными ей с небес самим Зевсом и Лето. Это было захватывающе. Но больше всего девушка любила звездное небо. Бескрайнюю тьму за окном, тихой ночью, когда весь город спит, она таращилась на далекие точки, которые пробуждают что-то смутное, неясное, но безумно волнующее в душе.       Как приятно было видеть бегущие в выси облака, а в просветах — мерцание солнца. Не так ли чередуются радости и горести в человеческой жизни? Ибо очень часто нежные и трагические романы скрыты далеко в сердцах, что бьются так спокойно под хитоном⁶.       — Может, когда-то, — казалось, для этого и нужна ложь, с ней гораздо проще? Ложь стала естественной, как воздух. Правда сделалась исключительной, парадоксальной, остроумной, таинственной, поэтической, из ряда вон выходящей.       У Ареса было чувство, что он хоть немного, но понимает, почему девушка казалась не такой, как остальные, и в то же время осознавал, что она никогда не посмотрит на него так, как о том мечтает. Вот почему в тот вечер Артемида так ничего ему не сказала. Его взгляд будет всегда устремлён к чему-то далёкому, к чему-то, что выше самого?       — Из всех насмешек Таноса нет ничего столь убийственней неразделенной любви, — горько усмехнулся Арес. Подобное разочарование занимало все его мысли, сводило с ума, заставляло ненавидеть весь мир. Парень ощущал себя маленьким глупым подростком, решившим попробовать на вкус красивые железные качели. Тот, кто изобрел безответную любовь, явно был утонченным циником, более глумливую пытку для человека сложно придумать.       Арес притянул богиню Луны к себе, нежно поцеловав. На самом деле он не хотел ничего другого, как прикасаться к ней и чувствовать, как смешиваются их дыхания воедино. Чёрт возьми, будто внутри него разлили канистру с бензином и подожгли.       То был долгий поцелуй: пока он длился, они прожили вместе целую жизнь — жили, любили друг друга, старели и умерли. Когда их губы разомкнулись, эта жизнь, где пара могла обрести прибежище, сжалась до искры света, которую они всегда разглядят в глазах друг друга.       И оборвалась перетянутая струна. Сердце испуганно сжалось до маленького, трепещущего в последнем вдохе птенца — и вдруг забилось ровно, спокойно, словно надежный, отлаженный механизм. Как еще оно может стучать тогда, когда должно бы разорваться? Они приняли решение расстаться, пообещав друг другу однажды…

***

      — Да, я нашла в нем все что искала. Но понятия не имею, за что его полюбила. Одно могу сказать: моя душа нашла в нем такое же самое безумство. И мне этого было достаточно.       — Тогда зачем ты отпустила? — поинтересовался Дионис. Он так мало здесь пробыл, так мало успел увидеть и совсем ничего не успел понять, что наивность сквозит в каждом жесте. Наивность, бешеная жажда жизни и энергия — все то, что было у других, взошедших на Олимп ранее; все то, что будет у других, грядущих, — то, чем так ярко отличаются молодые боги от древних. От тех, на кого они клянутся быть непохожими. От тех, кем они потом становятся сами, не отдавая себе в том отчета. Ему стоит многому обучиться, многое узнать, только тогда он обретёт свою власть на этих землях.       — Мир, если честно, ужасно мал и чертовски тесен. Мы обязательно увидимся. Сердце разбивается, когда, чрезмерно расширившись под теплым дуновением надежды, оно вдруг сжимается от холода реальности. Когда роняешь на пол стакан или тарелку, раздается громкий стук. Когда разбивается стекло или со стены падает картина, это производит шум. Но когда разбивается сердце, оно разбивается бесшумно. Казалось бы, должен раздаться невероятный грохот или какой-нибудь торжественный звук, например удар гонга или колокольный звон. Но нет, это происходит в тишине, и хочется, чтобы грянул гром, который отвлёк бы вас от боли. Если звуки и есть, то они внутри. Крик, который никто, кроме вас, не слышит. Он такой громкий, что у вас звенит в ушах и раскалывается голова. Он бьется в груди, как огромная белая акула, пойманная в море, и напоминает рев медведицы, у которой отняли медвежонка. Вот на что это похоже — на огромное обезумевшее пойманное животное, ревущее и бьющееся в плену собственных чувств. Но таково свойство любви — для неё нет уязвимых. Это дикая, жгучая боль, открытая рана, которую разъедает солёная морская вода, но когда сердце разбивается, это происходит беззвучно. Внутри у вас всё надрывается от крика, и этого никто не слышит.       — Когда-то мы обязательно увидимся, — вновь прошептала девушка.       Тот, кого ты любишь, это лезвие. Это скальпель, которым ты препарируешь собственную душу. Это разделочный нож, которым ты безжалостно отсекаешь в себе все лишнее, наносное, ставшее вдруг таким мелким и ненужным. Это бритва, которой ты вскрываешь грудную клетку, обнажая дрожащее сердце, жаждущее самого интимного прикосновения. И, вскрыв себя, ты начинаешь бездумно кромсать это небо, чтобы по кусочкам дарить его тому, кого любишь.       Но в жизни, как в искусстве, некоторые финалы бывают горькими, особенно, когда дело касается любви. Иногда судьба сводит двоих влюбленных вместе лишь для того, чтобы разлучить их. Иногда герой наконец делает правильный выбор, но не в правильное время. Говорят, иногда время решает абсолютно все…