Бурбон, Клодель, "слабо" без "слабо"

Как известно — залог любой успешной вечеринки —  трезвые, относительно остальных, люди на кухне в четыре утра, говорящие о теории струн, своей первой искренней любви и способах извлечь трупный яд для биологического орудия. И хотя сейчас даже нет четырёх, кухня забита спящими или заблеванными людьми и битой посудой, а оба собеседника выпили отнюдь не меньше остальных, не забыв поспорить о том кто больше выпьет, заведомо проиграв не знающему опьянения Братишкину, план выполнен быть должен.   Балкон съёмной квартиры поздней ночью в конце лета кажется до ужаса подходящим местом. Жожо белесую дверь отпирает, Ваню первым впуская. Он с облегчением подставляет лицо под холодный, но привычный августовский ветер и чувствует приятное облегчение.   Ваня до края доходит и вниз глядит. Не то плюнет и заинтересованно следить за полетом будет, не то сейчас тут и уснёт, Жожо не знает, чего от Дипинса пьяного ожидать стоит, непредсказуемее Сережи становится, то лезть начнёт, будто тактильно обеззаряженный, то уборку генеральную устроить решит, но только разбросает все к хуям, то просто в пустоту Цветаеву читать начнёт.   — О чем там, говоришь, на пьянках по утрам рассуждают? — у Сережи в голове только семь шуток про рассол и строчка про философов из прилипчивой песни, которую Жожо и так постоянно напевает, надоедая каждому. Ваня красивым кажется на темно-синем фоне, ярким белым пятном оставаясь. Серёже кажется, что он сейчас очень прекрасный и одинокий, а еще кажется, что пора похмеляться, и такая головная боль ненормальная.   Дипинс на холодном полу растягивается, ноги вытянув и висок ладонью потирая. Серёжа рядом осторожно садится, поджимая ноги и спиной о спину друга опираясь. Ему кажется, что ситуация напоминает клишированную сцену или фильмов про апокалипсисы, но он в жизни не смотрел их, поэтому сказать не может, но Дипинс точно был бы главным героем, способным без проблем выжить в такой обстановке, а сам кудрявый — (не)миловидной девушкой, которую, судя по её неподготовленности и умению влезать в глупые ситуации, сожрать должны первой. В конце они бы обязательно остались вместе и восстановили численность населения. Думается, с хуяли такой сентиментальный, Серёж?   Коленям холодно, на бетонном то полу сидеть, Жожо каждое неприятное чувство с удвоенной силой ощущает, от дискомфорта распсиховаться и ограждение снести хочется. Серёжа ашкой только затягивается. — Чем пахнет жизнь, как думаешь? — кудрявый пары выпускает медленно, вглядываясь в дым, пахнущий жизненным пиздецом и пустыми диалогами, пытаясь тему для разговора разглядеть.   Ваня молчит долго. Думать сложно, когда рубит ужасно, а во рту кошачий лоток из-за алкоголя, выпитого кучу времени назад. Разум пустой абсолютно, ни единое волнение душу не тревожит, а мысль, даже самая убогая, мозг не посещает. — Наверное сладостью и жареным.   Серёжа бровь вскидывает, пытается через плечо на собеседника глянуть. Тот не реагирует, в небо глядит, пустое, туманное, темное ещё совсем, пальцами бетонную поверхность ковыряя. Холодает словно с каждой секундой, дрожь скоро настигает обоих, одетых легко, трезвеющих быстро.   Жожо руки растирает, словно муха, к щекам розовым прижимает, в сознание здравое прийти хочет. Озвучить каждую мысль хочет, они все до одной саднящей болью в темечке отражаются. Кажется, если прямо сейчас хуйню не спизданет, все это доведёт до внезапной истерики, которая неизменно настигает после чего-то приятного или расслабляющего.   — Поцеловать хочу тебя, — спокойным голосом вторит, затылком об чужой стукаясь. Сам не понимает, зачем хуйню сморозил, но вроде дело привычное? Целоваться правда до безумия хочется, даже не столь важно с кем, даже сильнее, чем под высоким градусом в гудящей звуками и красками комнате. Лечебное воздействие поцелуи всегда оказывают, тело горячеет, мозги охлаждаются, лучший вариант. Особенно с Ваней Дипинсом, красавчиком, предметом воздыхания и просто другом.   — Еблан? — Дипинс вздыхает грустно, рукой слабо по полу шлепая, и Жожо думает, да, еблан, но шутка ведь, чего бы не посмеяться, весело обычно чувства свои в клоунаду превращать. Молчит, сопит тяжко, на балкон над ними глядит, по каждой трещинке взглядом пробегается. Абсолютно ничего не запоминает. Если бы сейчас его спросили, какого цвета монотонный бетонный пол под ним, он бы не раздумывая нахуй послал или глянул укоризненно, молчаливо спрашивая «Чего до инвалида доебался, дядь?» — Давай.   Серёжа снова через плечо оглядывается, не сразу правда, сначала глупо на ноги свои глядит, на пыльные пятна и протершийся носок, затем на небо, туманом затянутое, пытаясь ответ понять. Он переворачивается, в затылок русый взглядом впиваясь, красные, обветренные руки счёсывает. Голову склонив, в лицо Ване заглянуть пытается, увидеть усмешку в глазах шкодливых и щелбан дать, за просто так, потому что хочется, потому что нельзя так отвечать, не по правилам.   Ваня поворачивается лениво так, как кот, которого разбудили, кажется, пара секунд и зевнет, клыки обнажив, потягиваясь. «Главное, чтоб вылизываться не начал» — и, видит бог, Серёжа думать об этом не хочет совсем,  фантазия перебарщивает слишком. На Жожо глядит полуприкрытыми глазами, не улыбается вовсе. Выглядит сексуально и заебанно безумно. «По-блядски уставшим, если обобщать». Лучшее сочетание, которое Сергею видеть приходилось. Он бы губами по всему лицу прошёлся, веки опухшие зацеловал, нос красный от мороза, обветренные губы бы искусал до конца, чтоб неповадно было красоту такую портить.   — Че пялишь? Ты мне затирал про поцелуи что-то, теперь-то что за взгляд монашки Есенинской?   Жожо брови вскидывает, моргает быстро несколько раз. Галлюцинации? Нет, Ваня реальный, сидит, руками едва в полусидячей позе удерживает себя, Серёжу просит поцеловать его, обычное дело, с отцом каждый день практикуют.   Время настолько позднее, что даже раннее. Большие города никогда не спят: отдельные комнаты светом горят, машины редкие ездят, круглосуточные магазины призывно вывесками светят. Двое придурков, замерзшие до окоченевших пальцев, еще целуются на полу балкона бетонного одной из бесчисленных многоэтажек, ещё недавно весельем ревящих, но слишком к этому близки.   Серёжа нежный, промежду ног Вани устраивается, негнущимися пальцами за талию хватается, пытаясь об толстовку чужую отогреться. Глядит взволнованно, глаза бегают, как у сумасшедшего, от глаз зелёных, до губ красных, искусанных. Ваня спокойный слишком, смотрит безучастно, не верит до конца, что Жожо рискнет, но волнение видит и сам беспокоиться начинает. У кудрявого желудок сейчас весь алкоголь наружу извергнет, а сердце остановится нахуй от такого темпа. Щеки жжет нещадно, голова трещит с новой силой от волнения и кажется, что он снова выпил целую бутылку чистого бурбона, а на деле это просто Ванин взгляд выжидающий. Серёже страшно: с одной стороны он боится, что ещё минута промедлений, и Дипинс отпихнет его, ворча, мол, долго, дядя, думаешь, хватит с него пидорства; а с другой кажется, подайся вперёд — испарится всё, как белка пьяная; только вспоминай слова да жесты; с третьей — не готов Жожо к такому, слишком падкий на внимание и влюбчивый, испортит все снова, не рискуй. Но Ваня сидит перед ним, моргая редко. Видит, как Серёжа тушуется, предполагает, что для него этот момент значит многое, чувствует вину, потому что у самого Дипинса ни бабочек в животе, ни влечения к парню напротив нет — интерес чистый.   Ваня одной рукой по щетинистой щеке Сережиной ведёт, челюсть ниже опускает, пальцем большим по сухим губам скользит. Жожо, словно зачарованный, глаз со спокойного лица не сводит, позволяет и голову свою опустить, и раскрыть рот, и пальцами грязными, солеными по татуировке пробежаться. Ваня смеется, то ли с ситуации, то ли со слова, Серёже кажется второе, ведь Ваня амбассадор глупых шуток и с этой глупой надписи каждый раз смеялся громче любого.   Ваня смеётся, глазами лучисто мигает, целует внезапно, пальцами мокрыми в кудри вплетаясь. Жожо думал, что это он будет кусаться и действовать грубо, но почему-то именно Ваня сейчас делает это все, языком напористо мажет по небу и чужому языку. Серёжа всего себя в этот поцелуй отдаёт, хотя и не до конца осознает, какого черта происходит. Дипинс целует его с отчаянием, играет, и Серёже кажется, что он чувствует это и через касания, и через взгляд зелёных глаз нераспаленных. Ване все равно, для него это так, пьяный отходняк, о котором вспоминать и говорить вслух только через пару месяцев можно будет, для Сережи — сокровенное и значимое, что ни за что бы не вернул, не отдал, не пожалел. Но жалеет.   Жожо отдаляется первым, когда Ваня ещё вперёд наклоняется, чтобы продолжить, ладонями в грудь его опирается. Предъявлять ему права фактического не имеет, никто же не говорил, что это значить что-то будет, так, далеко зашедший рофл. Ваня думает, что если Серёжа расплачется сейчас, ему будет неловко до жути, парни не плачут и все такое, да и себя Дипинс будет чувствать мудаком последним, не виноват же, что на шутку ответить решил.   Серёжа вздыхает так тяжело, слово он — Атлант, а роль Земли Ваня исполянет. Ежится, словно котенок к груди Дипинсовой жмется, Ване остаётся только рукой волосы перебирать и губы влажные прикусывать зачем-то.   -Нет в этом мире места для любви ко мне.   -Ты просто подходящего человека не нашёл. Того, кто бы заслуживал бы тебя и твоих слёз.   И Серёжа не понимает, то ли отшили его красиво, то ли Дипинс опять по поводу никчемности своей запаривается. Правда не понимает, но думает, что из-за Вани мог бы и каждый день плакать, и даже по несколько раз, и считал бы это самым правильным своим решением.   В Москве уже светло. Утро ранее, никогда не спящий город просыпается полностью, вынося на улицы бабулечек с тележками, студентов, нуждающихся в дозе кофеина перед ранней парой, двух парней, промерзших до костей, погрязших в странной односторонней драме и спящих в обнимку на бетонном балконе одной из многоэтажек, шумевших ещё этой ночью, просто желавших традицию обыкновенную продолжить.