Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали...
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
(Сергей Есенин «заметался пожар голубой»)
Это напряжение между ними повисло сразу же. Даже не просто повисло — вспыхнуло, как облитый керосином факел. Бывает же любовь с первого взгляда, но и ненависть с первой встречи тоже никто не имеет права отменять. Они — два разных полушария. Черное и белое. Правое и левое. Имажинист и футурист. Юг и север — Антон и Арсений. Они бы оба, возможно, могли быть чем-то большим, чем просто соперниками на кафедре политехнического музея, где самая нашумевшая драма, которую только видали эти стены — это их собственная, но так сложилось, что в гробу они оба видали это «чем-то большим». И вот сейчас, устроив очередную поэтическую дуэль в том же политехе, оба пытались взять доминирующую над соперником позицию, не слишком жалея искусных, но рифмованных выражений. Условие одно — каждый «выстрел» равен одному четверостишию, не больше. Что будет твориться дальше, какими будут эти самые выражения — не столь важно. С момента начала своеобразного словесного состязания всё всегда шло гладко, чисто, без сучка, без задоринки, а вот к окончанию напряжение между этими двоими просто искрило в воздухе, не жалея ни толпу, ни их самих же — там приличием мало пахло, даже легким ароматом не веяло. Зато воняло похабством, ядом и взаимной ненавистью. По крайней мере, со стороны это выглядело именно так. — Ну, Шастун, мужиковствующих свора. Смех! Коровою в перчатках лаечных. Раз послушаешь... но это ведь из хора! Балалаечник! — Попов заканчивает речь на высоких нотах, толпа этому улюлюкает, ожидая, что же ответит на заявление футуриста сам Шастун. Антон улыбается совсем не язвительно, у него вообще улыбка очень редко получается злой или недоброжелательной — черты лица не позволяют гримасничать, ибо с рождения являются слишком мягкими, будто бы сотканными из солнечной энергии. Зато слова... Слова точно не из солнца или других небесных сил сотворены — они режут как острие, без каких-либо ограничений и ужимок. — Черт бы взял тебя, скверный гость, наша песня с тобой не сживется. Жаль, что в детстве тебя не пришлось, утопить как ведро в колодце!.. — моментально реагирует Шастун свежим четверостишием и тут же уходит в прозу: — Сколько бы ни куражился ты, Попов, близок час гибели твоих газетных стихов. Таков поэтический закон судьбы агитез! — Шастун, хоть и имажинист, но при «дуэлях взглядов на жизнь» ничего про лапти с балалайками не плетет — именно в таком свете он почему-то стоит перед Поповым, который закрепил за ним прозвище «Балалаечника». Но и Антон не промах — «Чугунная глыба», коей он именует этого злого и хмурого, определенно про Попова. — А каков закон судьбы Ваших «кобылез»? — Быстро подхватывает Попов, ни секунды не мешкая. Толпа гудит. — Моя кобыла рязанская, русская. А у Вас — облако в штанах. — брошенное предложение, которым Шастун обезоруживает соперника, эхом катится по всей толпе. Поэтический вечер полуторачасового пособия «как качественно оскорбить человека в споре», близится к концу. Толпа вываливается из здания, скорее даже, течет ручьем ближе к выходам. Половина публики, которую Шастун именовал «людьми без вкуса» держится рядом с Поповым, другая половина — естественно, с Шастуном. Из толпы летят вопросы касательно произошедшего и их дальнейших действий, но ни первый поэт, ни второй отвечать каждому галдящему голосу совсем не торопятся — оба стараются увильнуть подальше в какой-нибудь темный переулок, лишь бы подышать свежим, а не тем застоявшимся воздухом. По закону подлости, скрываться им двоим приходится в одной и той же нелюдной подворотне. Оба поэта смотрят друг на друга, как очень хмурые бараны на новые ворота. Оба будто бы помышляют развернуться и дать деру в разные стороны — и снова лишь бы подальше, но на этот раз в другом направлении. И всё равно ни один падать в глазах другого за счет собственной трусости не намеревается — в абсолютном безмолвии шаги их выравниваются, но держаться на расстоянии полутора метров друг от друга они всë еще умудряются продолжать. Первым открывает рот Шастун — он заранее угадывает, что Попов даже под страхом смерти не заговорит с ним первым — слишком много чести для такого, как он, простого «крестьянина», хотя сам Шастун в Москве, кажется, больше этого Попова прожил. Он в биографию футуриста не вникал — тоже слишком много чести с его стороны, раз уж на то пошло. — А Вы куда путь держите, товарищ Попов? Арсений на звонкий, почти до язвительного, голосок Шастуна даже головы не поворачивает, но всë равно отвечает коротко, как ножом режет: — В кабак. Шастун укоризненно цокает: — Ай-ай-ай, Попов, уж Вам-то должно быть известно, что алкоголь губит людей. По темному переулку катится гулкий смешок: — Чья бы корова мычала. Не алкоголь губит людей, а такие, как Вы, Шастун. — немного помедлив, Арсений добавляет: — А сами куда? — В кабак. Он плюет через плечо: — Дурак. Поэты выходят на освещенную слабым светом фонарей улицу. — От дурака слышу. — бросив детсадовскую обзывалку, Шастун спешит, не скрывая улыбки, разойтись с Поповым в разные стороны. Обоим общество друг друга, мягко говоря, стало досаждать до невозможности. Хотя... А когда оно вообще их не досаждало? Ответа на данный вопрос не было, как и ответа на вопрос о создании мира.•••
По зловещему року судьбы они в тот вечер вновь встречаются, причем в одном и том же кабаке. Как будто в Москве эта забегаловка была единственной, чтобы вот прямо так встретиться в одно время и в одном месте. «Чистой воды издевательство» — думается обоим. Ни разу еще такой гнусности не случалось, а тут вот те нате. Оба с распростертыми объятиями друг на друга, бесспорно, кидаться не намереваются. Напротив, большую половину времени шарахаются в разные стороны, как от кучи помоев в канализационных отверстиях. До одного часа — пока алкоголь не крепнет в крови, чтобы в один миг перешагнуть ту черту отчужденности. Через два часа, сидя друг напротив друга, поэты уже вовсю разводят полемику. Шастун бессовестно пристает к Попову: — Товарищ Попов, а Вы ведь недавно в Америке побывали, небось понра-а-авилось Вам там, да? А скажи... Те... мне что-нибудь по-американски! — пьяно растягивая гласные просит он, поплывшими глазами следя за чужим выражением лица. Попов не мнется, железным голосом отрезает: — Могу на хуй послать. — Ну, давайте хоть так. — Идите на хуй, Шастун. Шастун почему-то с колкости не смеется, даже не улыбается. Попов вообще за поэтом замечал эту некую особенность — когда тот пьянеет, резко становится таким ранимым и обидчивым, как дите малое, ей-богу. Пухлые губы его надуваются, он резко огрызается: — Россия моя, ты понимаешь — моя, а ты... ты американец! Моя Россия! На данное хмельное восклицание доселе сдержанный Попов лишь поднимает брови и отвечает иронически: — Возьми, пожалуйста! Ешь ее с хлебом! — он взмахивает руками, разгребая воздух. Весьма забавная картина получается. Шастун продолжает сидеть хмурым, как самая грозная туча на планете. Вдруг он неожиданно порывается встать. — На сегодня хватит. Увольте меня от своего общества. — еле ворочая языком, заявляет он и, облокачиваясь на стол, встает. Попов, замечая состояние своего «коллеги», быстро подхватывает бренное тело под локоть, хотя сам же еле на ногах стоит — тоже перебрал, но в отличие от Шастуна, его состояние — чистая невинность, девственная трезвость. Именно поэтому на мускулистые его плечи ложится дополнительное обязательство — довести «немощного» до дома. И, конечно же, ложится сам Шастун, в роли этого самого немощного-беспомощного, а также нищего и убогого. По дороге до чужой квартиры сам хозяин ее принимается сначала что-то напевать под нос, а потом резко вскидывает голову к полной луне: — В этом мире я только прохожий, Ты махни мне веселой рукой. У осеннего месяца тоже Свет ласкающий, тихий такой. В первый раз я от месяца греюсь, В первый раз от прохлады согрет, И опять и живу и надеюсь На любовь, которой уж нет. — читает Шастун на тот же песенный мотив, но Попов быстро пихает его в бок, поторапливая. Еще он в час ночи по бульварам с пьяными балалаечниками не разгуливал под ручку и стишки всякие их имажинистские не слушал, ага. Хрена с два! С горем пополам они поднимаются по ступеням, точнее, Попов буквально тащит тихонько хихикающего в ворот пиджака Шастуна на протяжении всех четырех этажей. Чего такого смешного тот сам себе придумал в пьяной голове, какие шуточные шарады там ворочаются — одному Егору на Кудыкиной горе и известно. Наконец Арсений отклеивается от этой ни живой ни мертвой туши, позволяя хозяину лично открыть дверь собственной квартиры. Тем не менее сам он продолжает стоять на месте — не дай бог этому дураку там приспичит сейчас на пьяную голову сигануть с лестницы или, быть может, вскрыть вены собственным ключом. Попов при опьянении и не в таком смысле о Шастуне и его замашках подумать может. На удивление, Шастун как стоял, так и стоит, покачиваясь, да с пустыми и глупыми глазами хлопает по карманам, а потом выдает ртом глухой звук, означающий какую-то явную неудачу. В отчаянии разводит руками. — Нема ключей, Арсень Сергеич. — глаза его, изумрудные, смотрят, мерещится Попову, в самую крайнюю точку души. Арсений сначала пугается сам себя, своей же реакции на происходящее, а в следующую же секунду злость овладевает всем его телом, заливая радужки опасным темно-голубым светом. Шастун к концу дня явно планировал вывести его из себя по полной. Он делает один быстрый, но тяжелый шаг, приближаясь почти вплотную. Руки самовольно, без стороннего разрешения, начинают рыскать по всему чужому телу. Подушечки пальцев тщательно исследуют все внутренние карманы пиджака, рубашки, пальто, вынужденно спускаются ниже — Попов сквозь сжатые до играющих желваков зубы обыскивает задние карманы брюк, и вот тут происходит самое паршивое — Шастун то ли намеренно, то ли случайно на крохотную долю секунды прижимается к его ладоням, тяжело выдыхая. Арсений молится на собственное опьянение и помутнение в сознании на фоне дешевого алкоголя. Благо все испытания на сегодня исчерпываются — ключ наконец находится, пьянющего Шастуна можно отправлять спать, еще и пинка для летящей походки, профилактики скорости и во имя восстановления потраченных нервных клеток отвесить неплохо было бы. Шастун быстро разворачивается к Попову лицом, и Арсений в мгновенье ока теряется. Просто стоит как сибирский валенок возле печки в деревне, даже рот слегка приоткрывает в немом вопросе. Доселе, как он сам думал, стеклянные глаза Шастуна смотрели на него слишком кристально-чисто. Да и перегаром, на таком близком расстоянии, оказывается, от него самого больше несло, чем от имажиниста. Тот вообще на деле почти не пьян, просто глазки опасно блестят. Причем даже не пьяно, а хищно. Притворство. Это всë было чертовым обманом — игрой. Мораль сей басни такова — в кабак отныне не ходи, не нажирайся там в дрова. Шастун не просто, твою мать, поиграл на его нервах, он по ним проехался, потоптался как по тротуару, потом сломал на несколько частей, перемолол скалкой в пыль и бросил Арсению в лицо, посыпая пеплом глаза. Арсений в ярости. Он слишком грубо, чуть ли не остервенело хватает ржаные лохмы, со всей силы пальцами зарываясь в загривок. Слишком, до непозволительного близко притягивает чужое лицо на расстояние, не входящее в рамки приличного и дозволенного — он имеет мнение, что ему можно в такой-то момент. И вообще ему каждой клеточкой тела и фиброй души хочется сжать пальцы настолько сильно, чтобы придушить Шастуна к хренам собачьим, но сам Антон Андреевич резко выставляет руку вперед, отталкиваясь от стены. Настолько резко, что ему, видимо, самому не жалко собственных волос, которые Попов умудряется случайно вырвать порядка несколько штук. Шастун своими глазами, околдованными зеленью сухих трав, или затянутыми тиной болотной, что больше походит на правду, смотрит слишком сатирически. Глядишь, через радужки вот-вот начнет литься едкая усмешка. Или у Попова слишком пьяное воображение — это с какой стороны посмотреть. — Не стоит распускать руки, Попов, если Вы понимаете, о чем именно я говорю. И всё равно благодарю за найденные ключи и за то, что так аккуратно довели неповоротливого забулдыгу до дому. Вам пора. Или, быть может, Вам, такому гостю дорогому, еще и чаю на порог подавай? — явно, совершенно без каких-либо тонких намеков, выпроваживает его Шастун, не слишком аккуратно давая понять, что Попову здесь больше не место. В конце концов, не в самом же деле пускать футуриста домой в начале второго ночи, дабы почаевничать с плюшками? Ответ ясен, аки белый день — нет и еще раз нет. Нервы Арсения трепыхаются на последнем издыхании, дабы удержать хозяина от заведения на него уголовного дела по причине избиения одного гражданина, конкретно — Шастуна Антона Андреевича. Но в итоге никому подвешивать он не собирается, себя выставлять посмешищем — тоже. Поэтому, пыхтя как чугунный чайник на плите, Попов спускается по ступеням, уходя прочь от этой чертовой двадцать второй квартиры и не менее чертова Шастуна.•••
Попов, придя в тесную свою квартирку после душного, пропитанного кислым воздухом кабака, и после не просто душного, а удушающего своим воспоминанием дома Шастуна, теперь стоял на перепутье двух дорог: то ли упасть лицом в подушку и отчаянно забыться самым крепким сном опьяненного сознания вплоть до завтрашнего дня, либо двинуться по левой, очень манящей своими предложениями тропинке — доколупаться до Шастуна, проявившего себя на поэтической дуэли немного лучше, чем он сам — как в итоге признался Арсений сам себе после третьей рюмки; и доколупаться просто потому, что сам Шастун заслужил еще лишний часик не поспать за свои неоднозначные выпады. Без учета сегодняшней ситуации, докапываться до одного поэта со ржаными волосами — это прерогатива исключительно Арсения. Она была для него как хлеб насущный — по значимости занимала второе место после собственного смысла существования. В итоге выбрав, естественно, вторую, весьма скользкую тропинку, Попов двигает деревянный табурет и садится за стол. Не спеша берет листы телеграмм и придвигает чернила ближе к себе — всë медленно, словно некий обряд. Он ради придуманного собственной бедовой, да еще и пьяной головой цирка готов потратить лишние два рубля за молнию. Ибо Шастун за свои недопьяные-недотрезвые выкрутасы должен ответить. Антону молния приходит через полчаса. Доля сомнения и удивления присутствует, всë-таки на часах начало второго ночи, мало ли, каким радужным содержанием может похвастаться данная весточка, тем более после всего, что произошло накануне. Если что-то слишком ужасное — благо, что сам он после посещения кабака не спит, чуть что сможет отреагировать. Слава Богу, (хотя Бога в отношении отправителя данной телеграммы приплетать не совсем по-христиански) ничего ужасного не случилось. Почти. Из ужасного только Попов и его молния:«Всю Москву потрясает удивительная весть зпт все газеты трещат только об одном тчк Вы слышали впр вскл»
Шастун, тяжело вздыхая, тратит двадцать копеек на ту же молнию.«что впр»
— только лишь содержит послание. Коротко и емко. За такую цену стихами страницу не усеешь, конечно, как клумбу во дворе — ромашками. Да ему и не хочется особо — наверняка Попов попросту пьян в щи. Хотя... Почему «наверняка» — так и есть, но к данному приумножается еще и его состояние — не остыл после произошедшего, в отличие от Антона, который как энергетический вампир подпитался чужой яростью сполна и теперь сидел в полном умиротворении души. В это время где-то на другом конце Москвы сам Попов, закусив губу, вовсю строчит ответ и чуть ли не умирает со смеху и с собственной гениальности. Да, эта идея определенно будет стоить потраченных денег. Как бы двусмысленно в его голове не звучало — для Шастуна ему никаких денег не жалко. А вот самому Шастуну, так сказать, нараспашку кутив не только сегодня в кабачке, но и на протяжении всей прошлой недели — жалко еще как. В ответ на странное:«Представляете зпт из городского зоопарка была украдена самая тупоголовая горилла в стране»
— он снова пишет односложное:«и впр»
— потратив, в сумме, вот уже сорок копеек. Спать хочется ужасно, но он обещает себе не ложиться, пока Попов не закончит свои пьяные придирки — пусть отведет душу человек. Шастун его уже как свои пять пальцев выучил — тот сейчас подкинет какую-нибудь свинью, сам себе порадуется, выставив его последним дураком, но Антон потом ему за всё это ответит и даже получше, чем то сделал сам Попов раннее. А Попов тихонько и пьяненько сначала подхихикивает, но потом откровенно смеется в голос, содрогаясь над своей же новой подписанной молнией. Да, это определенно того стоило. Как только весточка доходит до своего адресата, где-то на московских изогнутых улицах, а конкретно — в квартире Шастуна — по комнате летали, лавируя на пол, изорванные клочки пришедшей минуту назад молнии. Если бы желающий восстановить картину разгневанного поэта склеил разбросанные ошметки, у него бы вышел такой оригинальный текст:«что значит и зпт Шастун впр Нужно срочно вернуть Вас обратно вскл»
Антон кривит рот и карикатурно хохочет — «безумно остроумно, товарищ Попов, браво, аплодисменты, театры со своими комедиями в панике закрываются, после вашей-то шутки, что же вы творите, я сейчас надорвусь от смеха, срочно мне врача!!!» Но, вместо придуманной едкости, он снова тратит из всего предложенного словарного лишь пару-тройку слов:«совсем не спится одному впр»
Он старается вложить в данный вопрос скрытый смысл факта чужого одиночества, хотя он сам тоже счастливой личной жизнью похвастаться, увы, не может.«Почему же зпт спиться я могу и в одиночестве вскл»
— приходит ему от Попова, когда стрелка часов уже подползает с черепашьей скоростью к трем ночи. На утро, ибо деньги у Шастуна той ночью почти кончились, Попову приходит телеграмма:«Дурак»
— это поступил ответ на ночную шалость.•••
Проходят дни, недели, месяца, но не года — пока еще нет. Хотя ничего всё равно существенно не поменялось — противостояние «последнего поэта деревни» и «первого поэта революции», полное едких комментариев, громких заявлений и обоюдной ненависти друг к другу, не прекращается. Кажется, кругу сансары, точнее, взаимной ненависти, сарказма, колкостей и споров, нет конца. Света в дальнем углу этого злосчастного тоннеля, казалось, тоже вовсе не имеется, по крайней мере, того не было видно даже за горизонтом. Но... Таким было положение дел только до одного-единственного осеннего вечера, когда судьба-злодейка заставила огромную глыбу образовавшегося между двумя поэтами льда тронуться. Приглашение на поэтические чтения в одном из самых престижных ресторанов столицы одновременно приходит огромному количеству поэтов: там и символист Добровольский; и молодые поэты-акмеисты Шевелев с Зайцом; и куда же без футуристов, среди которых, естественно, Попов и еще парочка — Позов с Сабуровым; из имажинистов в первых рядах Шастун, а вместе с ним Лазарев и Чебатков. Мероприятие, что надо — километровые столы с закусками, канделябры, бокалы с игристым и фужеры с чем «покрепче»; народу, что кислороду, все дамы нарядные, мужчины, даже те, что не читают, тоже при параде — одним словом, эстетическая истома для глаз, приятная услада для души. Где-то в углах раскрасневшиеся молодые девицы быстро, как птичка колибри своим хвостиком, размахивают веерами, стреляя глазками в ровно держащих свои острые плечи юношей. Звонко, чуть ли не до противного хохочут, пытаясь привлечь к себе внимание этих самых парней, которые в итоге охотно ведутся на приманку. Возле обитой настоящей кожей софы стоят Добровольский с Позовым, пока идет перерыв между их собственным временем чтения. Оба увлеченно смотрят вперед, не смея оторвать взгляда. — Товарищ Добровольский, как Вы думаете, между нами, это, не боюсь выразиться подобным образом, сексуальное напряжение между Поповым и Шастуном, должно быть секретом для остальных? — всё так же не отрываясь от стоящих рядом этих самых двух поэтов, вдается в рассуждения Позов. Добровольский многозначительно хмыкает: — Как бы вам сказать... Мне даже не кажется, что единственные люди, для которых, как вы выражаетесь, «сексуальное напряжение» между Шастуном и Поповым — это секрет, как раз таки Шастун и Попов. В заключение оба мужчины понимающе замолкают, пока тишину вновь не разрывает Позов: — А это у них по-настоящему? Я имею в виду, взаправду они такие ярые антагонисты, друг друга на дух не переносящие до такой степени? Добровольский по-отцовски качает головой. — Не знаю, в самом деле. С Шастуном я не раз говорил об Арсении и, должен сказать, что он прекрасно понимает силу его таланта. Даже, в некотором роде, считал и продолжает считать Попова гением. «Что ни говори, а Попова не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, и многие о него споткнутся», — говорил он мне об этом своем «заклятом друге». Да и Попов тот еще фрукт. Отзывается о Шастуне, мол, тот чертовски талантлив, но просит никого об этом не говорить. Попов противник имажинизма, а не Шастуна. Шастун — противник футуризма, но не Попова. Тем более уж как-то слишком нарочито они не любят друг друга. Именно так ненавидят, когда в глубине души испытывают к объекту большую симпатию... Сами бы еще поняли это и вообще цены бы обоим не было. Позов, казалось, преисполнился в своем сознании, выслушав мудрые рассуждения Павла Алексеевича. Он бы так и стоял с донельзя задумчивой миной, пока внимание его не привлекло какое-то движение возле стола: — Глядите, что делают. А ведь оба четвертый десяток уже разменяли, а Попов так вообще не за горами и на пятый через два года пойдет. Добровольский снова по-доброму улыбается: — Все мы, в своем роде, просто дети во взрослом теле, Дмитрий, не стоит удивляться. — он глядит на наручные часы и отходит. Попов с Шастуном скрылись с поля зрения, выбежав из зала. Позов тоже понимает, что ловить в той стороне больше нечего, ибо шоу окончено — клоуны уехали. Точнее, убежали.•••
Возвращаясь в картину того вечера и рассматривая ее с позиции самих виновников торжества — Шастуна и Попова — выходит презабавнейшая картина... Шастун стоит возле закусок и с ехидной улыбкой поедает ранетки. Нет, он однозначно не готов продать за них душу и далеко не зависим от маленьких яблочек, как больные — от морфия — совсем нет. Это очередной принцип, очередная концепция по уничтожению нервных клеток Попова. Вот он-то за эти яблочки как раз душу готов продать, подписать договор с дьяволом, не глядя, лишь бы под шампанское ему предоставляли хрустальную чашечку, переполненную кислыми фруктами. На столе такая чашка была лишь одна и стояла на самом краю. Шастун, зная о страсти футуриста, ретировался в ее сторону быстрее любого урагана, пока Попов его не обогнал, и тут же принялся жевать ранетки с таким напускным аппетитом и страстью, точно пришел на этот вечер только ради этой чашки. Попов, никогда надолго не упускающий Шастуна из собственного поля зрения, заметил хрумкающего егó яблочки, буквально через две минуты. Удивительно, что ни первого, ни второго ни разу особо не тревожил тот момент, что оба всегда рядом, всегда уделяют друг другу слишком много внимания, всегда знают о друг друге всё — неважно, ушел кто-то из двоих в уборную или уединился с дамой — оба почему-то не считали такую манию преследования чем-то подозрительным. Антон Андреевич рвал сборники Арсения Сергеевича, но предварительно перед этим внимательно читал их, чтобы при случае заявить, насколько же бездарны у оппонента стихи, ибо, если ненавидишь что-то, нужно знать, за что именно. И ни на капельку это действие не сомнительно в своем смысле — все ведь так делали бы на их месте. Абсолютно все. По крайней мере, они очень яро верили в собственные жалкие оправдания. А пока вера жива — данные утверждения будут для них двоих истинными. Попов приближается к краю стола для «спокойного человека» слишком быстро и со слишком красным от гнева лицом. Ему ужасно охота отпихнуть Шастуна от хрустальной тарелки, со всей силы толкая в грудь. Но приличия на светском мероприятии благо не позволяют сделать такого отчаянно-слабоумного поступка. Шастун же, замечая летящего на него, точно спущенная с поводка овчарка, Попова, быстро огромной своей лапищей собирает в горсть оставшиеся на дне тарелки яблочки и молниеносно вскидывает руку вверх. Шастун очень благодарен генетике, матери, отцу и Господу Богу за свой двухметровый рост — Попов почти на десять сантиметров ниже, а это значит, что по всем фронтам тот с огромной вероятностью потерпит поражение. — Шастун, положите ранетки на место. Эта вазочка не для одних Вас стоит здесь. Другие люди тоже хотят угоститься. — Арсений берет хрусталь в руки, держит его у груди, с выжиданием смотрит в зеленые глаза. — Ну? — выдает он, пока Шастун больно не спеша дожевывает его, да, исключительно его, Попов в этом уверен, яблоки, и стоит с вытянутой вверх километровой ручищей. Арсений даже пробовать не собирается достать до конца — у него отсутствует желание выставлять себя полным олухом, скачущим за ранетками, как козел — за морковкой. — А Вы догоните, товарищ Попов. — с этими словами Антон, точно ему в зад всадили солевую пулю, проворно вылетает в холл, где места для догонялок побольше. Арсений дубом не стоит. Почему-то погоня за хохочущим Шастуном ему не кажется детским занятием, а вот прыгать за яблоками — кажется. Он лихо лавирует среди официантов и других попадающихся на дороге людей и с разницей в пару секунд выскакивает за огромную из темного дерева дверь. Шастун, очевидно, подумавший, что Попов замашку его не оценит, уже стоял, а не бежал. Это обстоятельство неплохо сыграло самому Арсению на руку — он-то бежал не останавливаясь, поэтому примерно нагнал бегло сообразившего поэта. — Иди сюда, — бурчит Попов себе под нос, почти наступая на пятки длинных ног. Шастун сам себя же второй раз обрекает на фатальную ошибку — поворачивает голову, чтобы разведать положение противника. И учитывая то, что ему в этом мире Бог дал выбор между скоростью и аккуратностью, где он выбрал первое, то он тут же цепляется носком лакированного туфля за последнюю лестничную ступень и с грохотом валится на пол, как мешок с навозом. Звонкий хохот его в ежечасье стихает. Настала очередь Попова заливаться смехом. Но карма небесная подстерегает и его буквально в ту же секунду — он спотыкается не об лестницу, а об вовремя додумавшегося поставить подножку Шастуна. Плохо написана притча о том, что хорошо смеется тот, кто смеется последним, потому что последним, так или иначе, смеялся Арсений, Шастун же сейчас уже просто, не смея сдерживать злорадства, едко подхихикивал. Арсений, удачно шмякнувшись прямо на Шастуна и навалившись на его грудь всей своей грудью, рукой облокачивается на пол, а другой ползет вверх по чужому торсу, чтобы в конце-то концов добраться до своих кровью и потом заслуженных ранеток. Арсений с таким отчаянием тянется пальцами, вытягиваясь полностью, как струна, до чужой зажатой кисти, он настолько сосредоточен на своей цели, что даже не замечает, как губы замирают буквально в двух миллиметрах от чужих губ. Вдруг рука Шастуна разжимается, несколько яблочек мелодично стукаются о пол и катятся по кафельной поверхности в разные стороны. Они теперь в свободном доступе, хоть сейчас вставай, хватай и беги. Но Попов не встает. Он медленно опускает голову. Голубые глаза замирают, как и сердце в груди, пока он глядит на чуть дышащего под ним Шастуна. Где-то за той самой деревянной дверью течет чей-то ровный голос — Сабурова, кажется. Впрочем, это неважно. Самое важное находится прямо перед глазами. У Антона — Арсений. У Арсения — Антон. Шастун подается вперед, совсем невесомо касается своими губами искусанных губ Арсения. Нет, не целует, не прижимается, не делает ни одного лишнего движения — совсем едва ощутимо, до одури мимолетно касается. Антон даже не замечает, как собственные длинные пальцы сами собой укладываются на чужую поясницу, начиная раздавать тепло ладонями, словно так и должно было быть. Взгляд у Арсения плывет, он до сих пор, точно заколдованный, не двигается. Но вдруг Арсений начинает чувствовать себя крайне неудобно, не потому, что его практически поцеловал не кто иной, как Шастун, а потому, что ему в бедро начинает что-то упираться. Попову вот уже двадцать восемь лет, как далеко не десять, поэтому он имеет некие отнюдь не размытые представления о человеческой анатомии. — Это револьвер. — щеки Шастуна пунцовеют, пока он выдает это жалкое оправдание. — Ага, сразу десять. На светском мероприятии запрещено любое оружие, не юли. — резонно отрезает Попов, начиная слезать с чужой груди. — Вы только поглядите на него. А ты сам чем оправдываться будешь? Ключами от квартиры, сигарой, или вообще бутылкой шампанского? — язвит Шастун, подтягиваясь на локтях, чтобы окончательно встать. Румянец корнями въелся в его щеки, не желая дать хотя бы капельку пощады хозяину. Резкий переход на «ты» не принес неудобств никому, в отличие от резкого стояка. Даже двух. Слишком неловко поправляя полы пиджаков, оба убирали с одежды несуществующий мусор, лишь бы не смотреть друг другу в глаза. Разрывающее душу в клочья напряжение старается убрать своим привычным, то есть, язвительным, поведением Шастун: — Товарищ Попов, теперь ранетки свободны, почему же Вы не идете подбирать их? Вон сколько вкуснятины упускаете, бегите, пока горячие! — он весьма нервозно машет руками, очевидно, стараясь унять внутреннюю дрожь. Арсений, наблюдая за его жалкими попытками разгладить углы, как бы это комично не звучало с позиции геометрии, в этой донельзя тупой ситуации, лишь поджимает губы. «Тыкать» Шастун тоже, очевидно, больше не собирается, поэтому сам Попов отвечает в классической иронической манере: — Я их всех завещаю вам. Приятного аппетита. Смотрите, не подавитесь. — он ретируется с этого некого поля боя обратно в сторону банкетного зала. За спиной его продолжает недвижно стоять, опустив плечи, высокая фигура Шастуна. Он специально не оборачивается — сложно смотреть в прозрачные глаза. Не хочется давать тому понять, что Арсений совершенно не жалеет о том, что произошло пару минут назад. Не хочется обнадеживать на желанный повтор неловким образом сложившейся ситуации. Шастун прожигает взглядом сильные плечи, которые уже вовсе не кажутся такими непоколебимыми — металлические струны чужой души, оказывается, возможно пошатнуть. Антон осторожно опускает руку в карман, стараясь нащупать желаемое. Пальцы моментально сжимают одну единственную припасенную ранетку. «З а ч е м?» — печатными буквами отражается в собственной голове. В тот вечер, буквально и четверти часа не проходит, как Попов уже всем откланивается и спешит, оправдываясь головной болью, убраться подобру-поздорову домой, да как можно быстрее. Шастун, сам себе удивляясь, тенью отца Гамлета ходит еще около часа возле банкетного стола и в итоге тоже по-быстрому со всеми прощается, тут же уезжая. Попов, всю ночь ворочаясь в постели как уж на сковороде, пытается найти ответ на один единственный вопрос: «П о ч е м у?»•••
Осень пролетает незаметно. Зима вступает в свои права слишком нагло и резко, обдавая холодом всю Москву. Мороз сковывает острым льдом не только улицы, но и, как бы до жути драматично это не звучало, грудные клетки двух поэтов, в которых еле-еле подают признаки жизни заледеневшие сердца. Дом печати, судя по всему, преднамеренно устраивает банкет аккурат в новогоднюю ночь, очевидно, рассчитывая на таких одиночек, как Попов и Шастун, готовых задержаться на мероприятии до самого утра, лишь бы не идти в свои пустые квартиры. Их ведь никто не ждет дома — ни семьи, ни дети, ни жены, ни даже друзья, ведь те, в отличие от них, как раз празднуют в кругу семей, жен да детей. Никому они в целом мире не нужны, поэтому отмечать придется в толпе малознакомых лиц, но главное, что не в пропитанных смертельной тоской четырех стенах собственной квартиры. Шастун приходит, кажется, в самые первые минуты открытия, точно под дверьми Дома Печати сидел и ждал заветного часа. Возможно, так и есть, кто знает. Около трех часов, до одиннадцати вечера, он болтается, как колбаса между ног — не пришей кобыле хвост, это называется. То покурит, то поест, то поразвлекает анекдотами и частушками народ, то заведет разговор о политике и поэзии с остальными присутствующими — и так по кругу. Попов застает его в состоянии последней цепи данного круга тягомотины — Шастун, стараясь изо всех сил держать заинтересованное лицо, слушает творения какого-то юного ума и даже умудряется местами с умным видом кивать, с напускным интересом будто бы поддерживая читающего. Но как только взгляд его потухших изумрудных глаз цепляется за высокую, среди всех остальных, фигуру Попова, он чуть ли не галопом скачет ему навстречу. Точно одного его только и ждал. Да и самому Арсению, как бы скверно не было на душе, стыдно признаться, что Шастуна он более, чем просто «рад видеть». Попова воротит до последнего, но он с горечью на языке признает — скучал по Балалаечнику. Еще как. Они ведь в последнее время друг про друга только на афишах слышали, там же видели и там же читали. Но понятие «скучали» под собой никаких крепких и долгожданных объятий не подразумевает, разумеется. Шастун просто с дьявольской силой хлопает Попова по плечу, не иначе намереваясь сломать тому хребет. Арсений предупредительно кашляет, присаживаясь на обыкновенный кожаный диван. Антон отвязываться, очевидно, не планирует, да и Арсений, что греха таить, на этом не настаивает. Только вот Шастун еще и лыбится своими кошачьими мелкими зубками слишком откровенно, настолько сильно, что Попов сам за собой не замечает, как тоже уже сидит с лыбой до ушей, хоть завязочки пришей. Он старается стереть ее с лица земли и с собственного лица как можно быстрее, но Шастун выкидывает такой номер, что Попов через зеркальные отражения в люстре намеревается ослепнуть от своей же улыбки: Антон, взяв чай в руки, ибо алкоголь только в бой курантов — таковы правила — со своей «врожденной аккуратностью» тут же опрокидывает чашку на себя. — Боже, вот это я свинья-я-я... — русой своей головой он качает по сторонам. Арсений не может удержаться: — Ага... Еще и чаем облился. — он кривит рот, лишь бы не захохотать на весь зал. Сдавленно крякнув в кулак, он мигом дергает плечами, стараясь сбросить с себя этим движением всю ту шелуху ребяческих забав. Шастун смотрит на него с укором, а потом встает, дабы пойти в уборную и привести себя в порядок. Иначе выражение «как новый год встретишь, так его и проведешь» окончательно расстроит его нервы. Попов, сам себя не понимая, встает следом. Кто в итоге к кому привязался — следствию предстоит выяснять до заката своих дней, но они, увы, так ничего и не выяснят. Шастун удивленно выгибает бровь, выражая всем своим видом знак вопроса. — А что я уже в уборную не могу сходить? Привести себя в порядок, поправить внешний вид, или Вам думается, что ее специально для таких растяп, как Вы, сделали, ан нет, да и вообще... — Да хватит уже бухтеть, топайте, давайте, сил моих уже нет слушать это нытье. — Антон раздраженно оттягивает липкую рубашку и принимается взмахами сушить ткань. Арсений шумно выдыхает через нос. Да кто такой этот Шастун, чтобы возмущаться тут на него? Это исключительно его — Арсения — прерогатива! Антон стоит у раковины, спиной к нему, мокрыми руками возюкает салфеткой по пятну на белой рубахе. Попов, недолго думая, или не думая вовсе, что больше походит на правду, зачем-то открывает рот для вопроса: — Не находите ли вы, что нам стоит поговорить о тогдашней Вашей выходке на осенних чтениях? Он вроде бы и не пил, но у Антона создается такое ощущение, что Попов нажрался до помутнения сознания, прежде чем задать такой вопрос. Он звучно комкает салфетку и кидает мусор на раковину. — Что Вы имеете в виду? — светлая бровь его выгибается. Привычная веселость куда-то в миг испаряется, так что Попову хочется теперь поежиться, точно от озноба. — Не строй из себя дурачка. Ты хотел тогда меня поцеловать. — Арсений облокачивается на стену, слегка поднимая подбородок, дабы казаться в чужих глазах выше. Шастун, умыв руки, принимается взмахивать ими, дабы хорошо просушить. Понятия полотенец для него временно не существует — по крайней мере, пока он пребывает в сильном состоянии смятения. — Попов, слушай, а рожа твоя, балабольская, случаем, не охуела? — он последний раз дергает кистями и с железобетонным выражением лица делает шаг ближе. Арсений от неожиданности опускает доселе поставленную к стене ногу. — То есть, я так понимаю, ты хочешь сейчас спихнуть всë то ведро говна на меня, да? — Шастун приближается слишком стремительно, но расстояние какое-никакое держать продолжает. — Ага, молодец, ни вам, ни нам и другим не дам! Самый умный — по горшкам дежурный, нашелся тут! — импульсивно размахивая руками — у него всегда такое выскакивает во время нервозности, Антон на выкат таращит свои ошалевшие глаза на словно громом пораженного Попова. — Нашелся тут, амбассадор примерного семьянина с восьмью женами и двадцатью детьми! Арсений, наблюдая за начинающейся истерикой Антона, убирает руки с груди. — Это же ты у нас тут, получается, злой и хмурый, чистокровный ловелас, а я просто Шастун, такой Шастун, натуральный пи-... — Попов не выдерживает, хватая чужой ворот влажной рубашки на себя. — Да заткнешься ты уже наконец или нет, Шастун? — Арсений клацает зубами, буквально врезаясь в чужой рот. Он с жадностью сминает эти пухлые губы, крепко держит мокрый ворот, наклоняя Антона ближе. Хотя ближе там уже просто некуда. Он никаким образом не дает тому перехватить инициативу, за которую они оба с такой силой борются несколько вечных секунд. Шастун, видимо, успокоившись и сполна выпустив пар, выкладывая всю свою злобу в эти несколько страстных мгновений, отстраняется, укладывает свой лоб на темную макушку и шепчет: — От твоих губ ранетками пахнет. — уголки губ его приподнимаются, постепенно растягиваясь в своей не столь редкой, но до ужаса теплой улыбке. Арсений проводит кончиком языка по нижней губе, пытаясь выявить любимый вкус маленьких яблочек. Зачем — неясно. Ведь он их за последний месяц ни разу не поел. — Теперь пахнет. — тут же вставляет Шастун, внимательно наблюдая, как шестеренки в голове Попова вращаются с чрезвычайной скоростью. Он сует свою руку в карман и с промедлением раскрывает ладонь, в которой покоится одинокая ранетка. — Ты меня когда-то давно облапал по пьяни, потом я тебя пытался поцеловать — и тоже по пьяни, а сейчас всё встало на свои места. Теперь мы квиты. Можно и под венец. — Антон зачем-то протягивает ранетку Арсению. Арсений краснеет, от чего-то смущенно улыбается, словно школьница из восьмого-а класса. Кончиками пальцев едва успевает коснуться «запретного плода», как за дверьми усиливается гам, шум, радостные возгласы «ура!», вперемешку с «с новым годом, с новым счастьем!»; раздаются звуки вылетающих из бутылок шампанского пробок. Арсений берет ранетку в свою ладонь и поднимает глаза: — Как новый год встретишь, так его и проведешь, верно?•••
Слава богу, что эта фраза никогда не имела буквальный смысл. Провести ближайший год в уборной, где один стоит в липкой и грязной рубашке, а второй — с одной единственной ранеткой в руках — такой себе прогноз на светлое будущее. Зато в м е с т е. Отныне всё стало по-другому. Дома больше не звучали старые прозвища, такие как «Балалаечник» и «Глыба из чугуна», разве что в шутку. На публике они по-прежнему дуэлянты, соперники, две стороны, разные полюса. А дома все границы стерты, в близком кругу друзей — тоже. Люди вообще теперь частенько пугались этой парочки поэтов, которые настолько глубоко закопали топор войны, сошлись характерами и духовно сблизились, что местами, не шутя, и в правду страшно становилось — такой тонкой связи душ двух совершенно противоположных людей никто из знакомых в помине не видывал, оттого и давали диву. Дома старые прозвища частенько превращались в обыкновенное, но настолько нежное «Арсений» и «Антон», будто бы так и должно было быть с самого начала. Будто бы они с самого начала нужны были друг другу неотвратимо сильно, как воздух. Очевидно, именно так и обстояли дела на самом деле. Ведь несмотря на разный подход к своему творчеству; несмотря на совершенно противоречивые течения, взгляды на литературу и поэзию в целом, они всегда имели тонкую линию связи, которая их и роднила так сильно. Шастун узнавал себя в зеркале души Попова, являющегося борцом за уникальность и неповторимость своего «я», а сам Попов находил себя в Шастуне, с его бунтарским духом, юношеской развязностью и в его не таких радикально-серьезных взглядах на жизнь, коих придерживались в Московском обществе все, кому не лень. Они ведь никогда друг друга воистину не ненавидели — просто играли на нервах друг дружки, не более. Они и по сей день частенько продолжали заниматься подобными ерничеством, но только дома. Дом их заложил в свою семейную копилку не одну уже историю, за прошедшие четыре сезона. Там и вечер после весенней грозы, когда оба попали под дождь и потом несколько часов напролет сидели в шерстяных пледах, боясь за здоровье друг друга больше, чем за свое собственное. Там и возвращение с дачи с полными тазами ягоды и, естественно, ранеток, на сборы которых Антон потратил весь день, пока Арсений уезжал в город по делам, просто потому что любимым нужно уметь делать приятно. Там же осенние попытки сварить варенье из клубники, и тысячи слов поддержки в адрес друг друга, пока один насыпает сахар, а второй быстро снимает сладкую пенку. Там и холодные зимние вечера, одна на двоих простуда с морем слез из покрасневших глаз и таким же морем соплей из раскрасневшихся носов, просто потому что любовь, со всеми способами своего выражения, оказалась слишком заразной. И впереди таких историй еще слишком много. Пока что, как-никак, к концу подходит только первый год совместной жизни, а приятных воспоминаний у них уже накопилось — вагон и большая телега. После будет что вспомнить в старости, если обоих внезапно не настигнет склероз. Но и старость свою они уже тоже обещают провести себе здесь же — дома. Потому что для них «дом» — это место, где всегда уместно слово «мы». Шастун, вместе с двумя бокалами шампанского, подкрадывается незаметно, прямо как рысь. И с той же рысьей, то есть, кошачьей грацией усаживается на родные колени, вставляя в раскрытую руку Арсения ножку бокала. — Ну что, Арсений Сергеевич, как новый год встретишь, так его и проведешь? Арсений на поставленный риторический вопрос не отвечает, а просто жмется к теплой груди, одной рукой поглаживая выступающую лопатку. За окном мерцают бесконечным млечным путем огоньки далеких звезд, обещая светить только им двоим всегда и везде, «до дней последних донца». Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно? Значит — это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда?! (Владимир Маяковский «послушайте»)