Ты душу мне пронзаешь, словно кинжалом

К виску приставив дуло пистолета, Ты держишь палец на спусковом крючке. Моим вниманием ты вдоль и поперек огрета, Неужто нравится тебе извечно делать нервы мне? Рискуешь своей жизнью так, словно оно и надо, Ты не солдат, ты дочь моя, я всё стерплю. Но так нельзя, терпения нет, совсем осталось мало, Ты мучаешь меня своим «...я же его люблю!» «Он парень мой!» — ну что за детский лепет, Мне на него смешно аж посмотреть, И в твою душу юную он пусть даже не лезет, Мне даже тошно это «чудо» лицезреть... В моих глазах он никогда не повзрослеет, Тебе напрасно это объяснять, молчу. Пусть привезёт тебя домой не позже, чем стемнеет, В противном случае в колонию щенка упрячу, не шучу. Он каждый день в разборках уличных и потасовках, Общественный порядок нарушает и закон. И пока я на гос собраниях в командировках, Вы делите постель, дыша друг с другом в унисон. Конечно, я о том потом узнаю от соседей, Мне неприятно так, что в груди огнем горит. Ты врёшь, что не его звала к себе — звонила Свете, И даже если так, меня этот момент безмерно злит. Ты душу мне пронзаешь, словно кинжалом, Стоит уйти — к нему срываешься тотчас. Не слушаешь меня, заканчиваешь всё скандалом, И говоришь, не стоит ждать тебя в ближайший час. Больней не будет, и легче — тоже, Когда ты поумнеешь, наконец? С тобой, похоже, надо быть построже, Меня не видишь ты вконец. Не видишь ты и то, что я влюбился, И не в кого-то, а в родную дочь! Когда-нибудь поймёшь, зачем с тобой так обходился — Ревность гнетущую свою пытался превозмочь... И в горле ком встаёт, когда вот так ко мне подходишь, За спину обнимаешь, говоря, Что от него, Артёма, ты уходишь, От этого я в ступоре стою, в глаза твои смотря. Мораль послав в ту же минуту к чёрту, К тебе склоняюсь я, примкнув к теплым губам. В руках судорожно сминаю твою кофту И смазываю с уст твоих бальзам... Ты замираешь, видно, что от шока, Секунду тупо смотришь на меня. «Ты что, пап?» — в голосе тревога, Отходишь, заживо надежду хороня... Опомнившись, найти хочу я аргументы, Терять тебя я не хочу. В словах твоих заметил сантименты, Слов не найти, одно лишь «Юля...» я шепчу. Ты смотришь на меня пугливо, И кажется вот-вот заплачешь. Ещё мгновение, и торопливо Ты в спешке, вероятно, в комнату свою проскачешь. Я в том уверен, и оттого паршиво, Сто раз успел я пожалеть... И потому гляжу тоскливо В твои глаза, которые успели почернеть. Ты с места срываешься в последнюю секунду, Бросаешься ко мне, остановив. Я часто отрицаю, но тебя вижу всюду, Ты собой мир затмила, ослепив. Не говоришь ни слова, лишь давишь мне на плечи, Разницу в росте в попытке сократить. В ответ на «Юля...», шепчешь слово «тише», Я даже не пытаюсь тебя остановить... Целуешь в губы со всем жаром, пылом, В замок руки сцепляешь на спине. Ты разгоняешь мою кровь по венам, Делаешь пробитие в моей броне... В ушах звенит, когда тебе я отвечаю, В страстном порыве губы смяв, Ты глухо стонешь, я тебя за всё прощаю, За то, что распаляешь, обуздав... Мне за всё время впервые не до службы, Царапаешь приятно кожу головы. К стене прижав тебя, не отпускаю губы, Которые кусаю почти до крови. Словно в бреду спускаюсь к тебе ниже, Целую в шею, и слышу твоё «Ах...», Я вздрагиваю — это так звучит бесстыже, На утро твои ключицы будут все в следах... Отныне не упущу тебя из виду, Ты шепчешь еле слышно мне «Люблю тебя...» Ткачев пускай не держит на тебя обиду, Найдет девушку другую для себя. Это совместное наше с тобой решение, Кто любит больше — предстоит только понять. Но чувств наших с тобой возникновение, Уверен, не удастся нам двоим унять. И в горле, как в пустыне сухо, Когда я понимаю, что барьер разрушен, Ты подо мной лежишь и сладко стонешь в ухо, А значит полковник кому-то нужен.