Вечер прячет Стамбул- как мать укрывает ребенка одеялом. Хюррем Султан сидит на алой, отделанной шелком софе, и мягкая щетка в руках служанки ласково касается ее огненных волос. Она не чувствует спокойствия; и прикрывая глаза, вслушивается в глухую тишину дворца. Вслушивается: и слышит лишь удары собственного сердца. У нее, от долгих раздумий, болит голова. Или сердце? Хюррем знает, что порой жизненный вопрос ставится так: «не рою ли я яму другому?» Но не слишком ли это просто? Дворец- уже яма. И в чертогах султанских покоев, у всех на уме другая дилемма: «Что важнее- скинуть в яму кого-то? Или не оказаться в ней самой?»
Она легко качает головой. Рука девушки позади нее неловко замирает. Она мягко указывает ей на дверь. И видит как та, склонившись в поклоне, шурша и переливаясь цветным платьем, пятится к двери. Легкий стук- и вот она одна. Огромные покои и она. И ей даже не с кем посоветоваться. Когда-то, целую вечность назад, у нее была для этого Нигяр. Милая, мудрая Нигяр, которая порой видела ее насквозь. От которой и утаить то ничего не получалось. А потом она оступилась. Сделала малюсенькую ошибочку- крошечный неверный шажок: не смогла вовремя выбрать. Решила, что сможет иметь двух господ. Нашла в своем сердце место для двоих. И все. Дворец такого не прощает: ты либо черное, либо белое. Либо подчиняешься, либо отдаешь приказы. Либо живешь сердцем и прощаешься с головой; либо думаешь головой и забываешь про сердце.
В камине потрескивают дрова, в комнате стоит теплое марево. Самая жаркая комната дворца принадлежит ей, ведь от холода она тут же вздрагивает. Но ее сердце, будь оно у нее, было бы, конечно, еще жарче. За рамами Стамбульская ранняя весна: с ледяным морским ветром, надрывными криками чаек и пока еще ярким, но холодным солнцем. На балконе дышится легче. И она настежь распахивает все двери. Меряет шагами мраморный балкон. Упирается взглядом в Стамбульскую гавань, подставляет лицо дуновеньям. Надеется, что все эти мысли выдует? В конце концов, продрогнув- сдается. У нее нет выбора. Нет ли?
***
— Султанша, — он приветственно кланяется ей, как и всегда: недостаточно низко для ее статуса, но достаточно высоко, чтобы к этому не придраться.
— Паша, — она улыбается ему недостаточно вежливо для жены султана, но и недостаточно кисло для старых врагов.
Ранняя весна в этом году выдалась ветреная. Вот и сейчас, ветер слегка приподнимает ее платок. Юбка голубого, наглухо закрытого платья, переливается на солнце и она сильные запахивает накидку. Сад еще почти гол, но первые почки уже набухли. И сухой песок скрипит под их подошвами, когда они решают пройти до конца аллеи вместе. Периодически они сталкиваются здесь, в султанском саду. В таких встречах нет ничего удивительного. Каждого из них сюда привели свои дела.
— Мне кажется, или Вы чем-то озабочены, султанша?
— Вам кажется, Паша. О чем мне переживать? — она дежурно улыбается, — Мои мысли заняты только моей головной болью. Но, думаю, я и с этим смогу справиться.
— Султанша, будьте осторожны. Вам не стоит пренебрегать Вашим здоровьем. Возможно, стоит вернуться в покои? — его голос обманчиво мягок, — Я слышал, что головная боль может быть опаснее, чем кажется.
Она замедляет свои шаги. Дальше аллея уходила вглубь, в заросли. Петляла между парочкой фонтанов и поднималась в верхний сад. Но им не стоило забираться в такие дебри. По крайней мере не сегодня.
— Вы так считаете, Паша?
Она развернулась к нему всем корпусом.
— А мне кажется, что это незначительная проблема, которую можно решить хорошим лекарством.
Он подчтительно склоняется.
— Будем надеяться Султанша, будем надеяться.
Они остановились у одного из фонтанов. Солнце светило, но она все равно поежилась, еще плотнее закутываясь в меха. Окинула взглядом парочку высоких кипарисов, что, очевидно, росли здесь еще задолго до них. Она любила эти аллеи; и за столько лет, она привыкла к их почти родному виду. Нужно было потянуть время; но как назло, именно в эту их встречу ей не шли на ум ни темы, ни даже какие-то привычные колкости.
Ибрагим вопросительно приподнял бровь; но она сделала вид, что не заметила этого. И начала, скорее из любопытства, разглядывать его. Что мы на самом деле знаем о людях вокруг нас? И что она знала о нем? Ей казалось, почти все. И даже больше, чем, к примеру его жена. Или Нигяр. Или даже Сулейман. В первую их встречу, ослепленная, напуганная, разгневанная, она кинулась на него как дикая кошка, забыв надеть хоть какую-то маску. Он, скорее от удивления, ответил ей тем же. Позже же это не имело смысла. Фигуры на шахматной доске уже были расставлены, и в этой бесконечной партии они оказались по разные стороны стола. Зачем тратить силы и притворяться перед человеком, которого собираешься убить? Но, время летело и, от нее ускользнуло, сколько в действительности прошло лет. У него пост главного визиря и несколько детей; он отрастил длинную густую бороду и в его темных волосах уже заметны первые седые волоски. Она — все еще единственная любимая жена султана, несмотря на шесть родов и первые морщинки в уголках глаз.
Они все еще живы. Оба. И, может быть, с их первой встречи все стало немного сложнее. И ей вдруг захотелось, она почти понадеялась, что ее план провалится. Что Сулейман не придет и не увидит ничего из того, что должен. Что, возможно, их статус-кво затянется еще на несколько лет.
— Султанша? — он наклоняется к ней, почти вплотную, и в его голосе звучит что-то слегка напоминающее беспокойство. Видимо, он звал ее ни один раз. Она вскидывает голову и надеется, что Ибрагим не прочтет в ее глазах отголоски этой слабости.
Сулейман появляется в самый удачный момент. Он еще не свернул до конца на их тропинку; но Хюррем уже слышит неторопливые шаги его многочисленной свиты. Чему-то во дворце учишься очень быстро. И они оба, синхронно, не сговариваясь, склоняются в поклоне.
Сулейман подходит неспешно, приветливо улыбается, и кивает, давая им разрешение привстать. А еще он смотрит на них, и Хюррем вздрагивает, видя это. Потому что она знает этот взгляд: так Сулейман смотрит, перед тем, как отдает приказ пристрелить любимую лошадь.
*
**
Она бежит по лесу, спотыкаясь, падая, вскакивая, царапая в кровь руки, лицо, задыхаясь, выбиваясь из сил. Сколько раз она уже бежала так по лесу на волосок от смерти?
Стылая весенняя земля, уже почти сумрак, она задирает платье, но безрезультатно путается в нем снова. Слышит издалека, вдали, позади, спереди и сбоку похабные мерзкие улюлюканья, крики, лязг сабель. Горло саднит, легкие горят, но все что она может ощущать- это запах крови. Словно каждое голое дерево здесь пропитано им. Спотыкается, больно ударяется ногой, летит вперед и падает на землю, обдирая все колени. Пытается перевести дух, оборачивается назад- далеко ли преследователи? И видит: вот они рядом, совсем близко, мужчина в черном кафтане. Она инстинктивно пытается отползти к дереву, но тело, руки, ноги предают ее: у нее не получается сдвинуться с места. У нее не получается даже закричать. Остается только смотреть и ругать себя за собственную глупость и самонадеянность.
Она смотрит ему в лицо, и хотя, оно закрыто маской, ей кажется, что именно так должен выглядеть посланник смерти. Секунда, и вот, наемник уже хрипит, крепче хватаясь за саблю, а ее лицо заливает что-то горячее. Он оседает. Она касается лица. И смотрит, смотрит, смотрит на свои руки- они красные. Но эта кровь- не ее. Она поднимает глаза и видит. А потом смотрит, смотрит и смотрит снова. И видит лишь Ибрагама прямо перед собой, с красной, обнаженной алой саблей и между ними нет ничего и никого- только уже мертвый мужчина.
И она думает, подозревает, что все равно умрет сейчас. Она вжимается в дерево. Царапает спину через платье об кору, но она одурела на столько, что уже не чувствует боли. Она затыкает уши, закрывает глаза, старается исчезнуть, раствориться на месте.
Но все равно чувствует, что Ибрагим делает шаг, и еще один. И еще, и еще. А потом, видимо, опускается на колени рядом с ней. Его губы мягко касаются ее лба. Все, что она слышит как кровь шумит в ушах. Как дико бьется сердце. Ей кажется, что оно выскочит из груди как зайчик и ускачет прочь. Он отрывает руки от ее ушей.
— Все в порядке. Все уже хорошо.
Кажется, что в первые за свою такую долгую жизнь она не может совладать с собой. Ревет как ребенок, уткнувшись ему в грудь, нелепо тянет его за кафтан, стараясь прижаться сильнее, всхлипывает и шмыгает носом.
Ей снова двенадцать и она разбила колени в кровь, пытаясь угнаться за другими ребятами.
Ей снова пятнадцать, и она совсем одна плывет на корабле в далекий Стамбул.
Ей снова двадцать, а Сулейман позвал в покои русскую наложницу.
Ей снова двадцать два и Лео истекает кровью, захлебывается и выплевывает ей на руки.
Ей снова почти тридцать и языки пламени лижут лицо, оставляя уродливые ожоги.
Ей снова тридцать пять и она приказывает Сюмбюлю купить яд для себя и детей, если Сулейман не переживет эту ночь.
Но сейчас, она уверена, она не сможет. Она просто знает это.
— Ну же, не плачь.
Он касается ее лица мягко, задирает голову вверх, пальцами гладит мокрые щеки. И качает, и уговаривает словно маленькую, словно ребенка. Никто не говорил с ней так с тех пор, как она вошла во дворец.
***
Они бредут по лесу молча. Хюррем даже не уверена, в какую сторону. Как и не уверена откуда у нее берутся силы на это. Как она еще не упала на землю прямо тут от всего, что произошло. Но ныть нельзя. И лучше не разговаривать. Ибрагим зол как черт. Как десять чертей. Она видит это даже просто пялясь на его спину, мелькающую впереди.
— Знаешь у меня есть к тебе вопрос.
Он останавливается резко, как вкопанный. И они внезапно оказываются лицом к лицу.
— Пробовала ли ты, хоть иногда, не попадать в подобные ситуации? Почему во всем Стамбуле только одну тебя каждый месяц травят, избивают и похищают? А? Ответь мне, Хюррем Султан. Я жду этого ответа.
Она открывает рот и… Закрывает его. Может быть ей и есть, что сказать. Но точно нету сил. Поэтому она просто обходит его стороной бредет дальше.
— Я не знаю, как и за что так согрешил, а Хюррем Султан. Я твой враг. Но я не нанимался к тебе в няньки.
Она резко оборачивается.
— Ну так и оставил бы меня там! Никто не заставлял тебя меня спасать!
Ее крик стремительно разносится по лесу и где-то вдалеке кричит птица. Взгляд у Ибрагима удивленный, словно эта мысль никогда не приходила ему в голову. Словно он никогда всерьез ее не рассматривал.
Дальше они идут молча.
***
К счастью, почти к ночи, они находят какую-то брошенную, полуразрушенную хижину. В ней нет окон, а пол почти полностью сгнил; но зато есть старая слегка проеденная мышами софа, стол с тремя ножками, прислонённый к хлипкой стене и пара потемневших от времени деревянных табуреток. Хюррем почти падает на одну из них. В хижине также студено, как и на улице, но хотя бы пронизывающий ветер не продувает. Пахнет мокрыми, оставшимися с осени листьями. Где-то в углу виднеется почерневший очаг.
Из полудремы ее вырывает голос Ибрагима.
— Придушил бы тебя, маленькая змея, собственными руками. Но вот смотри! Где мы. В какой-то всеми забытой хижине посреди леса! И кто в этом виноват, а?
Она бессмысленно таращится на него, и он, видимо осознав, что снова не добьется от нее никого ответа, лишь раздраженно качает головой.
— Оставайся здесь. Никуда не выходи. Я схожу и соберу ветки. Если мы не разожжем костер, то к утру оба превратимся в лед.
Она выскакивает почти мгновенно.
— Я пойду с тобой.
— Что?
Он уже стоит в дверях, но все-таки оборачивается, услышав ее слова.
— Ты на ногах еле стоишь. Я же сказал тебе сидеть здесь.
— Я не останусь здесь одна. Не за что. Я пойду с тобой.
Голос уходит в писк: ей снова видится и сабля и кровь, и человек в черном. Ибрагим хорошо понимает людей, и видя подступающую к ней истерику, лишь нехотя кивает.
Следующее, что она помнит: тепло и мягкий свет от очага, создающий вокруг себя кривые тени. Она силится, но не может вспомнить, как Ибрагим разжег его. Она наконец-то не дрожит от холода. И хотя Ибрагиму легче, у него есть выучка солдата, и он может представить, что это лишь очередной военный поход, в ходе которого, он внезапно оказался в одной лодке с генералом противника; под его глазами залегли глубокие тени, выдающие усталость. Сколько лет они знают друг друга? Она встряхивает головой, отгоняя наваждение. Разве можно увидеть что-то в этом кривом свете? Это все лишь наваждение. Ибрагим сидит рядом с ней, прямо на полу, прислонившись спиной к софе. И ей хочется спросить его: почему он не сел на табуретку? Она тянется к нему, легко касаясь плеча, и он вздрагивает, словно она застала его за чем-то сокровенно личным.
— Почему ты еще не спишь?
— Я спала и мне снился сон. И сейчас я проснулась.
Ибрагим криво ухмыляется.
— Боишься, что я уйду и ты останешься одна? Можешь не бояться, я никуда не денусь. Так и быть, потерплю твое общество до утра.
— Я не думаю, что ты уйдешь.
Он оборачивается на нее полностью. Он так близко, совсем рядом. И она смотрит на него сверху вниз, и от него веет жаром, чем-то горячим, опасным и диким. Но абсолютно знакомым. Когда ты делишь с врагом двадцать лет своей жизни, он становится как старая рана.
— Да? И почему? Не знал, что Хюррем султан умеет так быстро менять свое мнение о людях.
Они оба замолкают. И все же она решается ответить.
— Ты спас меня сегодня. Спасибо.
Он качает головой и недобро улыбается.
— Надеюсь, это больше никогда не повторится.
Он резко встает и Хюррем смотрит на его спину, и то, как он уходит в противоположную сторону, и на его неторопливые движения, и слышит хруст ломающихся веток, и видит, то как он закидывает их в очаг. И ей кажется, что у нее никогда не было этого. Чего-то простого и понятного. Ясного и легкого. Как Ибрагим, вытянувшийся словно струна и стоящий сейчас спиной к ней; как звук горящих веток в старом очаге; как эта старая мягкая софа; или почти сладкий запах древесины. В ее жизни все вечно перепутано местами, а она лишь бесконечно борется, чтобы удержать вещи там, где они есть.
Она видит его стягивающим свой кафтан, видит его белую рубаху под ним. А потом и лицо. Он снова рядом, стоит над ней, возвышается. И все же, теперь она видит четко, под его глазами, тоже залегли глубокие тени. И она точно знает, от чего они появились. От этих двадцати лет, что они борются: со всеми, с друг другом и с собой.
Он протягивает ей кафтан. В этом жесте, сквозит брезгливость. Но Хюррем тоже хорошо понимает людей. Ей ясен его мотив.
— Накинь. Так тебе легче будет уснуть.
Ей хочется многое сказать ему. Спросить его: а как же ты? Не замерзнешь ли? Пролепетать спасибо. Наклониться вперед и признаться, что за последние двадцать лет они ни разу не чувствовала себя такой беспомощной, как сегодня. Признаться, что никто не заботился о ней за эти двадцать лет, как он сегодня. Словно это константа.
Но говорит другое. Почти шепчет. Но, конечно же, он слышит.
— Сделай это снова.
Она не знает, о чем просит. Она точно знает, о чем просит. И конечно же, Ибрагим легко понимает, что она имеет ввиду. Спустя двадцать лет они могли порой читать друг друга словно книги. И он улыбается, и она привстает с дивана, опираясь на руки. Она может увидеть значение его ухмылки: что если кто-то когда-то узнает об этом, даже допустить крошечную мысль, то они оба погибли. И Хюррем знает об этом. Потому что еще неделю сама разработала прекрасный план с садом, цветами и служанкой, что шепчет в уши Сулейману, что его старый, единственный друг не равнодушен к его жене. В идеально выверенной схеме, она умудрилась проиграть.
И она чувствует как горят щеки, шея, как колит руки и бешено стучит сердце, когда Ибрагим легко наклоняется к ней. Как он на секунду замирает, и оказывается так близко от ее лица, так внезапно, что она невольно, смутившись опускает свой взгляд.
И все, что она чувствует, то как он вновь касается губами ее лба.
***
Утро наступает внезапно. Словно кто-то перевернул песочные часы, и небо, лес, хижина — все стало совсем не таким, как прошлым вечером. Словно кто-то щёлкнул пальцами и сон оставил ее. Стоило ей немного привстать, как это моментально отдалось легкой болью; хотелось пить. Огонь давно потух, но кафтан Ибрагима, которым она была укрыта, помог ей сохранить хоть какие-то остатки тепла. Самого Ибрагима в хижине не было.
Она находит его на улице, стоит ей только натянуть обувь и переступить порог хижины. Вокруг — небольшая поляна.
— Доброе утро.
Он, в отличие от нее, совсем не выглядит сонным. В одной рубахе, почти неподвижно, он стоит, глядя куда-то вдаль, и ей хочется помахать рукой перед его носом, чтобы привлечь его внимание. Но он сам оборачивается на нее; мягко, совсем не похоже на себя хмыкая.
— Скоро здесь будет Султан.
— Откуда ты знаешь?
— Янычары нашли нас примерно час назад и отправились обратно, за Султаном. Видимо он тоже где-то неподалёку, — его улыбка становится еще мягче, — тебе придётся снять кафтан, а то не сносить мне головы.
Его, очевидно, веселит вся эта ситуация, но Хюррем чувствует как краснеет, кивая. Он закидывает руки за голову, выпрямляясь в полный рост, потягиваясь.
— Да уж. Если бы ты всегда была такой как сейчас, Хюррем Султан, даже я женился бы на тебе.
Дикая шутка виснет в воздухе. Словно кто-то внезапно выключил все звуки. Ибрагим вовсе не выглядит смущенным. Не выглядит он и как человек, который сказал не подумав. Скорее, он с интересом наблюдает за ее реакцией, но она, пробурчав что-то про его дурацкий язык, спешно возвращается в дом. В действительности, она просто не знает, что ответить. Прижимает руки к горящему лбу, щекам; торопливо стягивает с себя кафтан; поправляет неприлично сбившееся платье. Выходя, все-таки оборачивается. На секунду, мгновение; ей видится, что камин вновь зажжен. Трещат ветки; убранство дома цело, а Ибрагим все так же стоит посреди комнаты, и рукава его рубахи небрежно, по-домашнему закатаны.
Кафтан она сама отдает ему; вкладывая в руки. Он принимает его спокойно, без дрожи; но она легко удерживает его за руку, цепляясь взглядом за его лицо.
— Ибрагим, — она на секунду задумывается, и все же добавляет, — Паша. Я хочу сказать тебе спасибо. За то, что спас меня. И поэтому, за это; я хочу дать тебе один совет: если хочешь жить, никогда больше не разговаривай со мной.
Он удивленно приподнимает бровь; но она, слыша ржание лошадей и приближающийся цокот, стремительно отворачивается от него.
***
Несмотря на то, что эта весна выдалась удивительно теплой, Хюррем чувствует, как у нее стынут руки. И хотя теперь она прогуливается в основном одна; она по прежнему любит ходит по этим аллеям, мимо мраморных фонтанов, уже заполненных водой. Сегодня она вновь останавливается, задирая голову вверх: кипарисы, как и год назад, как и десятки лет до этого, все так же стоят на этом месте; но сегодня она видит их немного размыто.
Ей чуть больше тридцати пяти, когда умирает Ибрагим Паша.
