Ярче звёзд

      В молодости Хакон не интересовался звёздами. Вся эта романтика была ему чужда, казалась нелепой и глупой. В конце концов, разглядеть одну-две самых стойких и ярких звезды, пробивающиеся через огни города, было тяжелее, чем просто купаться в красках вывесок и фонарей. Тогда казалось глупым обращать внимание на что-то такое незначительное и маленькое, и Хакон не обращал. Крутился между многоэтажек, флиртовал с красивыми девушками и размеренно шёл по улицам, жмурясь от неонового света вывесок клубов и баров.       После Падения Хакон, да и остальные, на самом-то деле, поняли, какими идиотами они были. Вновь показавшиеся в полной красе звёзды только насмешливо мигали над человеческой глупостью. Они не ценили ни одного момента своей былой жизни. Ни яркого света и шума города, ни близких людей, ни даже способности спокойно прогуляться по улочкам города, не волнуясь о том, что тебя цапнет и сожрёт группа кусак. Тогда единственное, что могло случится — украдут кошелёк. В худшем случае пырнут ножом.       Сейчас все знают, лучше получить нож под ребро, чем стать одной из тех тварей.       После Падения Хакон иногда смотрел на небо, насмешливые звёзды, и молчал. Не было молитв, явно покинувшему их, Богу, не было проклятий и даже слёз. Только заражённые внизу, холодная тишина звёзд и собственная пустота в груди. Хакон задумывался: а было ли там всегда так пусто или он что-то потерял? Неужто кто-то вырезал у него что-то из груди? А, может, так себя чувствуют заражённые?       Как потом оказалось, заражённые вообще мало что чувствовали, кроме зверского желания растерзать всё живое на своём пути.       Наверное, в этом они с Хаконом стали похожи. Он тоже мало что чувствовал.       Потом всё стало налаживаться, если можно применить это слово в условиях апокалипсиса. Люди стали обживаться, учиться выживать и даже заново любить, теперь обращая внимания на любые мелочи. Получалось из рук вон плохо, в конце концов, главной мыслью человечества было выживание, а не что-то возвышенное и нежное, но они пытались. Хакон тоже пытался.       Первая жена была словно глоток воды, а это, в нынешних условиях, богоподобно. Смелая, быстрая, яркая.       Иногда по ночам они сидели на крыше и смотрели наверх, тихо о чём-то переговариваясь. В такие моменты Хакон понимал, что при всей яркости его жены, она не была способна притянуть его взгляд, в отличии от усеянного звездами неба.       Расставание с ней было болезненным, но очевидным. Ничего в условиях Конца Света не могло гарантировать постоянства.       Следующие жёны были хорошими. Хакон заботился о них как мог, наконец-то научился быть романтичным и вспомнил, как раньше флиртовал. Пустота в груди почти не волновала, словно её накрыли тряпочкой. Расставания с ними тоже не были больше такими болезненными.       Хакон привык. Так же как привыкли все.       К чему Хакон не привык за все прожитые года, так это к перепуганному мальчишке-пилигриму. Просто не было возможности наблюдать подобных. Казалось, только что он был готов разнести здесь всё, был угрозой ему и девочкам, а теперь смотрит такими испуганными глазами, мелко дрожа, словно ребёнок. «Он и есть ребёнок» — Поправлял себя Хакон, вспоминая, сколько ему самому лет.       Пилигрим ершился, смотрел так настороженно, как только могли смотреть люди, за свою жизнь повидавшие слишком много дерьма.       Хакон сначала и сам не понял, как начал ему помогать. То ли мелкая дрожь в чужих руках и растерянность в глазах, то ли неуёмная сила и ловкость заставили его присмотреться к мальчишке. Он действительно оправдывал своё звание пилигрима («Бывшего пилигрима, Хакон» — поправлял его Эйден). Навыки выживания были отточены до совершенного уровня, если не брать в расчёт, по видимому, природную неаккуратность и безрассудство. — Ты как, малыш? — В очередной раз спрашивает Хакон, видя запыхавшегося Эйдена. С его умением попадать в неприятности и самый центр хаоса, Хакон боялся что поседеет слишком быстро. — Жить буду, — бурчит пилигрим и садится на край крыши, не задумываясь свешивая ноги. — Выглядишь бледным. Не ранен? — Хакон присаживается рядом и поворачивает его голову, придерживая рукой. Уши Эйдена привычно краснеют, а мальчишка отмахивается, рассказывая что-то про ингибиторы, погоню и невовремя начавшееся превращение. Такое сочетание можно было услышать только от него.       Хакон садится рядом, делая вид, что не замечает внимательного взгляда Эйдена, а после усмехается, приобнимая его. — Знаешь, мы с моей первой женой часто смотрели на звёзды раньше. — Пилигрим усмехается вечной привычке Хакона говорить о своих жёнах в подобных ситуациях. — Романтично. — Я думал, ты позвал меня поделиться ситуацией в городе, а не на свидание. — Эйден насмешливо изгибает брови, не отрывая задумчивого взгляда от звёзд. И Хакон готов поспорить, что чувствует внутри него такую же пустоту, как когда-то у себя самого.       Хакон уже не задаёт себе вопрос, почему всё изменилось, почему пустоту в груди не тряпочкой накрыли, а с усилием затолкнули в неё что-то, заставляя распирать из-за давно забытого («А испытываемого ли?») чувства. И уж тем более не задаёт вопрос, кто это сделал. — Одно другому не мешает, малыш. Но, если ты так хочешь, мы можем сходить на свидание в следующий раз, — пилигрим фырчит, медленно краснея. — Ну уж нет. Мне и сейчас всё нравится.       Они сидят на крыше, Хакон рассказывает истории из жизни, следя за каждой эмоцией Эйдена, за каждым насмешливым фырком и красным пятнышком смущения на лице. И почему-то это было в разы приятнее и ярче.       Впервые кто-то смог отвести его взгляд от звёзд.