***
— И почему ты хочешь сражаться с Охотой на Глаза Бога? — спросила Люмин. — Ты последняя из главного рода комиссии Яширо. Они вряд ли заберут твой. Она даже ни на секунду не задумалась над ответом, и ее глаза вспыхнули. — Потому что мы смертные, ты и я, — отчеканила она, словно повторяла это про себя уже тысячи раз. — Мы умрем однажды. А значит, пока наши жизни все еще в руках, мы должны сиять так ярко, как только сможем. Жизнь — история, и в конце будет важно лишь то, насколько интересной ты сможешь ее сделать. — И Глаза Бога для тебя, стало быть, путь засиять? — Не только. — А-а-а, — насмешливо протянула Люмин. — Ты хочешь быть одной из тех, кто положит Охоте конец. Ты хочешь, чтобы твое имя запомнили в истории. Аяка сердито повернулась, снова неосознанно помещая руку на рукоятку своего меча. — И что, если так? — огрызнулась она. — У меня было более чем достаточно времени, чтобы мне рассказали, насколько мимотечна смертная жизнь. Райдер Сёгун, Гудзи Яэ… Они могут позволить себе отдыхать и запираться от мира, потому что их жизни все равно будут запомнены и вознесены в наших историях. Но ты и я, мы можем и спасти шанс воссиять сотен, и запечатлеть себя навеки. Разве ты не согласна? Нет ничего хуже скучной истории. Люмин улыбнулась, и Аяка нахмурилась. — Что я не так сказала? — Так говорит Гудзи Яэ, леди Камисато? Она на секунду словно вспыхнула, но смущение на ее лице задержалось лишь на секунду. — Возможно, — отвернувшись, сказала она. — Быть смертной — не позорно, госпожа Камисато. Леди Яэ — лиса. Она не может знать, какой именно может быть ваша жизнь. Аяка сжала губы, снова отводя взгляд. — Возможно, для вас это не так важно, госпожа Путешественница. У вас уже есть и слава, и имя в истории. Леди Яэ ждала вашего прибытия — знали ли вы об этом? Она ожидала вас. Но у меня нет выбора, когда дело приходит к тому, чьи ожидания мне оправдывать. Одобрение леди Яэ — единственное, на что я могу равняться. Разве не она приближенная нашего сёгуна? Разве не ей лучше всего знать? — У вас интересный взгляд на это, леди Камисато. Вы ошибаетесь только в одном. — В чем же? Люмин вздохнула, складывая руки на груди. — Даже не знаю, стоит ли огорчать вас, но я навряд ли смертна. Она едва заметно вздрогнула, боль и злость зависли с ней рядом всего на момент. — Извините, — сказала Аяка, прерывая молчание, что внезапно повисло. — От вас просто не исходит того… Тяжелого чувства одиночества, что носят с собой другие. Люмин слабо кивнула, закрывая глаза. — Да. До недавних лет свои долгие годы мне никогда не приходилось проводить одной. Воздух наполнился тяжестью. Сначала замерев в пространстве, Аяка сделала шаг ближе. — Мы все делим чувство потери, — чуть легче сказала она, но Люмин прервала ее: — Вы бы знали, воспитанница самой Гудзи. Ее боль стелется уже пятьсот лет. Моя родилась лишь недавно, задержанная крепким сном. Аяка улыбнулась с неожиданной мягкостью, и Люмин невольно задержала взгляд на ее лице, которое осветилось тонкой скорбью в мгновение. — Моя боль тоже появилась не так давно, госпожа Путешественница. Но то, что моя жизнь короче вашей, лишь делает ее глубже. Я могу лишь надеяться, что они видят меня и знают, как сильно я желаю пронести их память в века. Леди Яэ не лучшая наставница, когда дело подходит к чувствам, но я знаю, что она права — их имя это их память… И если я делю с ними их имя, это имя и моя память тоже. И если я прославлю его и зажгусь ярко, ничего из этого не будет зря. — Я не думаю, что мой брат хочет, чтобы я зажглась ярко, — с грустью сказала Люмин. — Я думаю, что он хочет, чтобы я узнала всю боль этого мира, куда нас занесло. Это нужно для понимания, и понимание нужно для воссоединения… Но все это приносит лишь больше усталости и мало приближает меня к моей цели. Госпожа Камисато, острова Инадзумы бесполезны для меня. Я знаю, что он не здесь и что тайны, которые он жаждет, чтобы я раскрыла, ждут меня не тут, а на большой земле. — Я знаю, — печально сказала Аяка. — Я знаю. И все же… — И все же что? Она подняла голову, смотря ей прямо в глаза, и Люмин почувствовала неприятный холодок вдоль спины. — И все же, возможно, хотя бы один раз… Вы могли бы сделать что-то ради себя, а не ради игры в кошки мышки со своей потерей. Люмин резко выпрямилась и развернулась. — Я не собираюсь слушать ваши жестокие шутки. — Да погодите вы, — нетерпеливо выпалила она. — Я имею в виду, вы не получили ни один из своих титулов спасительницы по желанию, не так ли? Вы не хотели спасать Мондштадт и Ли Юэ. Вам пришлось сделать это. Но тут никто не держит вас. Вы можете уплыть когда угодно. Но разве вам не хотелось бы сделать что-то просто для себя? Для своей амбиции? Засиять по своему желанию, а не ради потребности? Люмин замерла, поворачиваясь обратно. — Что вы сказали? — Помогите мне. Вот о чем я вас прошу. Вы наверняка снова заметите, что мои разговоры про амбиции напоминают вам о моей воспитательнице, но я не могу сделать что-то с тем, какая я есть. Она права. В вас нет амбиции и желания. Но вы могли бы иметь их. — И так ли они нужны? — отрывисто возразила она. — Не знаю. Но их можно иметь. Я прошу вас об этом из своего желания работать с вами. Я не могу обещать вам ничего, кроме того, что я буду наравне участвовать в этом вместе с вами, и любой мой союзник будет вашим. — Так все, что вы хотите — сражаться вместе со мной? — Я бы сочла за честь быть вашей союзницей. Люмин прищурилась и вдруг прыснула, словно только сейчас поняла какую-то шутку. — Что же тут смешного? — возмущенно спросила Аяка. — Просто это поразительно, насколько очевидно, что вас растила лиса, госпожа Камисато. — Что же тут очевидного? Я совершенно искренна. — Вы выражаете свое желание и ожидаете, что я соглашусь. — Я всего лишь надеюсь, что вы согласитесь. Я ничего от вас не ожидаю. — Это и забавно. Видите ли, вы совершенно правы. Она замерла и распахнула глаза, опять прикасаясь к рукоятке меча, как к талисману. — Вы не имеете в виду… — Я останусь, — задумчиво сказала Люмин, складывая руки на груди. — В конце концов, вы меня попросили. И в конце концов, вы правы в том, что в этой войне можно воссиять. Однажды я была звездой и помню, каково это. Мне интересно, что случится с вами, когда вы достигнете своей цели. Я хотела бы быть рядом, госпожа Камисато. — Вы хотели бы быть рядом, — с поражением повторила она. — Спасибо, госпожа… — Ты можешь называть меня по имени, — мягко сказала она. — О, — отступила она. — Благодарю. Тогда, пожалуй, я могу возвратить вам эту любезность. Мне было бы приятно, если бы вы звали меня по имени. Это было бы приятным изменением… Чаще всего я не слышу его ни от кого, кроме от Томы. — Разве леди Яэ не знает твоего имени? Аяка грустно улыбнулась. — Я не уверена, что она всегда помнит мое имя, точно так же, как я далеко не всегда уверена, что она меня любит. В конце концов, она лиса. Для нее я такой же краткий миг, как что угодно другое… Я никогда не могла бы быть равна ее драгоценной… Впрочем, ты узнаешь сама.***
Тома был единственный человеком, который назвал ее по имени после того, как ее семья погибла. С тех пор, как они не вернулись, казалось, сотни взрослых были рядом с ней. Слуги, посетители, управляющие из комиссии. Они никогда не называли ее по имени, говоря о ней между собой, и с сочувствием называли ее госпожой Камисато, обращаясь к ней. Она помнила, что так обращались к ее матери раньше, и лишь плакала навзрыд больше. Первым, кто назвал ее иначе, была леди Яэ. Она зашла в дом, что померк в своей скорби, в своем неизменном облачении жрицы, и, когда увидела ее, словно удивилась. — Ах, девочка Яширо. Хорошо знать, что кто-то из них остался жив. Позвольте? Она наклонилась и заглянула ей в глаза, в которых сразу начали усыхать слезы. Прищурилась, поднялась. — Что ж, позвольте нам возрадоваться в нашей скорби. Нам не нужно искать замену клану Камисато и не нужно бояться за их память. Все, что нам нужно, прямо здесь. Послышался робкий голос: — Но, Гудзи… — А что же еще нам нужно? — громко повторила она, поднимая голову выше. — Это дитя благословено и светлым разумом, и понимающим сердцем. Ее растили лучшие. Она знает, что в ее руку однажды ляжет меч, и знает, какие искусства ей предстоит изучить. Что же, лишь наша обязанность ей все это предоставить, м? Понимаю, однако, ваш вопрос об управлении комиссией Ясиро. Что ж, пока ее возраст не подойдет и она не обучится этому делу, храм Наруками с уважением примет эту обязанность в свои руки. Я сомневаюсь, что кто-то будет возражать, верно? Никто не возразил. — А что до комиссий Тенрё и Кандзё — прошу их представителей помнить, что законная наследница комиссии жива и скоро войдет в свое право. Храм Наруками лишь следует повелениям Электро Архонта быть благосклонными к своим ближним… Не думаю, что кто-то может быть против этого, верно? Никто не был против. И так Аяка стала подопечной Гудзи Яэ. Из совместных денег храма Наруками и комиссии Ясиро оплачивались ее уроки и учителя, и каждый месяц она писала письма Гудзи, описывая все, чему она научилась, с благодарностью за все, что ей сделали, прямо как ее учила мать. Но Леди Яэ едва ли появлялась рядом с ней часто. Когда она все же была рядом, Аяка вылавливала каждое ее слово, но среди всех слов и уроков и историй, что она рассказала ей, Леди Яэ едва ли хотя бы раз произнесла ее имя вслух. Она всегда говорила с ней напрямую, и Аяка не знала, что она говорила о ней с другими. Конечно, было бы глупо считать, что сама Гудзи Яэ совершенно не знает имени девочки под ее опекой, политической пешки в ее власти, но иногда ей так невыразимо хотелось, чтобы она все же произнесла его. И все же этого не случилось — по крайней мере, при ней. Вместо этого первым человеком, что снова назвал ее по имени, был Тома. Тома не вернулся в Мондштадт после смерти ее брата, что принял его в дом, и не оставил Инадзуму позади. Он был единственной другой живой душой в скорбящем доме Камисато, что на самом деле могла бы сказать, что знала Аяку до того, как все развалилось. Он был на несколько лет старше ее, хотя и младше ее брата, и первые недели после потери она находила утешение в его молчании. Она знала, что он скорбит о потере так же сильно, как она сама. Она ценила, что он не исчез точно так же, как все остальные. — Моя госпожа, не желали бы вы чего-то нового ко столу на этой неделе? Когда его первыми словами к ней после недели молчания стали эти, к своему стыду, она не смогла сделать ничего иного, кроме как расплакаться. Тома был одним из ближайших людей Аято, и она помнила, как он перенимал от него маннеризмы и ужимки, как губка, изучая инадзумский, и всюду ходил за ним следом. Когда голос, настолько для нее похожий на тот, что навеки исчез, сказал ей в обращении те же слова, что ей говорил каждый слуга последние эти дни. «Госпожа Аяка, мне так жаль». Ей было всего девять. Она не была госпожой. Всего несколько недель назад ей было позволено играть и радоваться, и в доме ее звали малышкой Аякой, и Аято дразнил ее, называя ее «Ая-Ая». Госпожа Камисато — это ее мама, госпожа Аяка — большая девочка из будущего, а она все еще была той же малышкой, для которой у всех теперь было новое имя. Она не помнила, что было дальше, но она знала, что в конце она хлюпала в его руках, пока он гладил ее по волосам и утешал. «Что же вы так, Ая-Ая. Вы же теперь большая девочка. Все будет хорошо, но вам нужно потерпеть немного». Она плакала и просила его не называть ее больше плохим словом, и он пообещал, что не сделает этого больше никогда. Он сдержал свое обещание, хотя для него было сложно удерживаться с ней на неформальностях, и когда народ назвал ее Ширасаги Химегими, он быстро принял это ее имя, когда ему требовалось уважительно обратиться к ней. Но в их личных беседах она всегда была Аякой, как она и просила. Это было единственное место, где она была Аякой. Он не мог бы быть для нее тем, чем для нее был однажды ее старший брат, но он стал для нее единственным осколком той семьи, что она имела однажды. Она любила его и верила в него. Он наблюдал за ее тренировками и заказывал ее любимые блюда на кухню в те дни, когда она была грустна, он ходил вместе с ней на требующиеся задания комиссии Ясиро, чтобы она не была там одна. Он был всем, чем не была леди Яэ, которая появлялась в ее жизни редко и из неоткуда и сеяла в ее сознании зерна, что охватывали ее сердце болью и жаром. Он всегда был рядом и его слова всегда успокаивали ее воспаленный горящий разум. Он всегда был за ее спиной, и в самые сложные моменты ее жизни он был единственным существом, на которого она могла истинно положиться — осколок доброты ее отца, матери и Аято к нему, заложенный ими в него, грел ее и теперь. Она не могла поверить, что Райден Сёгун посмела бы посягать на это тепло. Она стояла в толпе, глядя на то, как она взмахивает рукой, забирая его огонь, и медленно сгорала внутри презрением к тому, что взрастило ее. Тысячи ее вознесенных молитв — все лишь ради того, чтобы ее друг стал жертвой. Она знала, что теплые слова леди Яэ об их Архонте должны были быть предубеждены, но она не знала до конца, насколько страшна ее истинная сущность. Аяка перевела взгляд на Люмин, что стояла рядом с нею, и не увидела никого. Переместившись во вспышке молнии, путешественница схватила глаз бога, останавливая церемонию. И во всей торжественности момента, набирая в грудь воздух, гудящий электричеством, она могла подумать лишь об одном — она делает это прямо как леди Яэ. Смелость перед лицом великого наказания, удел бессмертных — взгляд в глаза карающих, знающий свою силу. Но она не была бессмертной, и Тома не был бессмертным тоже, и в конце концов, такой не была даже Люмин. Все длилось считанные секунды, которые ощущались вечностью, о которой они все молили Сегун все эти годы. Когда ее тело выплюнула сила богини, когда над ней занесся карающий меч, наполненная злостью душа, Аяка не могла двинуться с места. И когда Тома, за которого она страшилась, сразил меч Райден, она тоже не могла двинуться с места. И когда они избежали смерти, и когда Сёгун пообещала ударить дважды в следующий раз. Ее ноги оставались на месте, ее душа оставалась в неверящем дрожании. Два единственных человека, что говорили с ней по имени, чуть не погибли прямо перед ней, и она ничего не могла сделать. Истинная воспитанница Яэ Мико, ее рука никогда не могла бы обрести дерзости напрямую возразить своей богине.