Знаки

      Эйден за своё бытие пилигримом встречал различное множество людей: старых, молодых, детей. Последние чаще всего ошивались рядом с ним, немного испуганно поглядывая из-за углов или ног родителей. Эйдену было с ними неуютно.       Некоторые наоборот, были сами по себе и выживали любой ценой, отчего сердце пилигрима знакомо щемило. Ему понятны их чувства: от банального голода, до всепоглощающего ужаса, когда огромный мертвяк тянет к тебе свои ручищи. С ними пилигриму было ещё больше неуютно. Но привычно.       Старики и более зрелые люди часто относились к нему самому как к ребёнку. Эйден не понимал почему. Он был хорошо вооружён, отлично справлялся с заражёнными и не подавал повода воспринимать себя несерьёзно. Но такие люди отмахивались и желали ему хорошего пути, улыбаясь не только губами, но и морщинками вокруг глаз.       Снова вопросом «почему?» пилигрим задался уже на Базаре. Хакон даже не пытался скрыть своей заботы, подкалывая скорее по привычке, чем из-за желания как-то поддеть Эйдена.       Пилигрим смотрел на него и опасался, что что-то может пойти не так, не по давно накатанной дорожке и выискивал все изменения в себе, чтобы моментально предотвратить это.       Первым тревожным знаком для пилигрима стало обращение Хакона.       «Малыш».       Эйден не мог понять, почему такое, казалось бы, безобидное прозвище цепляет его. Дело было явно не в комплексах из-за возраста (в их время это почти ничего не значило). Но в чём — пилигрим понять не мог. Словно что-то из самых глубин души противилось, билось руками и ногами в истерике и забивалось в угол, отказываясь отзываться на чужое обращение.       Но вместе с этим какое-то странное тепло проходило по телу, перебегая мурашками и оседая где-то на затылке, заставляя незаметно жмуриться. В такие моменты то самое Что-то всё так же испуганно вжималось в угол, но, казалось, настороженно притихало, ожидая того, что последует дальше.       Со временем Эйден всё же свыкся с тем, что он «малыш», но только после того, как убедился, что после этого слова не будет чего-то плохого и болезненного.       Вторым знаком стали руки Хакона.       Они были везде, абсолютно. То, как мужчина жестикулировал, иногда заставляло Эйдена непроизвольно дёргаться или закрывать глаза, не в силах открыть, пока Хакон не перестанет мельтешить. Разумеется, пилигрим контролировал себя, но всё вокруг ему подсказывало, что от внимательного взгляда не ускользнули поджатые губы, слишком сильно зажмуренные глаза и подрагивающие кончики пальцев рук.       Иногда Эйден словно застывал, когда Хакон клал руки ему на плечи или держал за локоть, ведя куда-то. Хватка казалась слишком болезненной и цепкой, так иногда хватали его кусаки, а вкупе с зарождающейся паникой всплывал вопрос: «куда его ведут?» или «что он сейчас сделает?». Пилигрим, сам не отдавая себе отчёт, опасался любого прикосновения мужчины, даже когда тот всего лишь по-дружески похлопывал его по плечу.       Эйден никогда не позволял вести себя, удерживая за руку или плечо. Хакон, впрочем, и сам быстро перестал так делать, когда увидел стремительно бледнеющее лицо пилигрима и то, как он упирался, словно его на верную смерть ведут, а не он сам туда идёт.       Эйден перестал опасаться рук Хакона лишь после того, как во время очередного болезненного превращения он прижал его к себе, параллельно вкалывая ингибитор. И хоть тогда Эйден и вздрогнул совсем не из-за продолжающихся судорог и адского жара в теле, но в последствии расслабился, даже позволяя связать себе руки, через белёсый туман сознания понимая, что это для безопасности их обоих.       Пилигрим плохо помнит, что было потом. Даже то, как Хакон поглаживал его по спине, плечам и, иногда, голове казалось бредом сумасшедшего, больного, нежели реальностью. Но это оказалось правдой. Когда Эйден проснулся, только начинался рассвет, хотя его обращение началось с первыми звёздами, а Хакон всё также держал его в объятиях, уткнувшись в макушку и медленно поглаживая по напряжённой спине.       Вывернувшись и заглянув в растерянное лицо мужчины, Эйден понял, что Хакон толком не спал. А почувствовав мягкое похлопывание по плечу и прикосновение к рукам, освобождающее от веревок, понял, что больше не боится.       Третьим знаком стали подарки.       Эйден не часто получал подарки, а когда и получал, то это были какие-нибудь полезные травы, металлолом или глоток воды. Может — оружие. Но чтобы кто-то дарил ему книгу с детскими сказками…       Хакон тогда улыбался, словно сделал дело всей своей жизни, а после рассмеялся над растерянностью Эйдена. — Думаю, у тебя никогда не было времени, чтобы уделить внимание таким мелочам, малыш, — усмехнулся мужчина и похлопал пилигрима по плечу. — Где ты это вообще нашёл? — Эйден покрутил старую, затёртую книжонку и открыл посередине. Некогда цветастые картинки выцвели, а нескольких страниц не хватало. Однако, почему-то было любопытно. — У меня свои места, — Хакон подмигнул и начал выкладывать ингибиторы.       К книге Эйден вернулся уже поздно вечером, только ради забавы и проснувшегося интереса. Сказки были до одури смехотворными и жизнерадостными, не в сравнение с нынешними поучительными историями, но именно этим и пленяли.       В памяти всколыхнулись какие-то давно похороненные воспоминания, как кто-то читал им с Мией похожую историю, смеясь от нетерпения детей, но так же быстро оно и скрылось, оставляя за собой лишь головную боль и странную смесь смятения и тепла в груди.       Четвёртым знаком стала забота.       Эйдену и раньше приходилось слышать вопросы по типу «как ты?» или «живой?», но чаще всего за ними следовало «принёс-убил-добыл?». Пилигрим не обижался на подобное, хоть и чувствовал себя паршиво. Кроме того, Эйден на дух не переносил вопрос «как ты себя чувствуешь». От него веяло медикаментами, горькими на вкус, острыми иглами шприцов и новыми шрамами. И пусть Эйден просто неправильно воспринимал его, но старался ни задавать его сам, ни слышать от других.       Хакон же снова чхать хотел на его душевные барьеры и терзания. Он слёту интересовался самочувствием пилигрима, иногда удостовериваясь в нём сам, оглядывая с ног до головы, после чего давал что-то заживляющее. А однажды и вовсе чмокнул небольшую ранку на руке Эйдена, посмеиваясь от его смущения и неловких колкостей. — Быстрее заживёт.       То ли мазь была тому делом, то ли прикосновение губ Хакона, но ранка и впрямь зажила на следующий день.       Пятым, и последним, знаком стали взгляды.       Взгляды Хакона ощущались практически на физическом уровне. Они обволакивали, проходились по каждому миллиметру тела и иногда задерживались на губах, но чаще — на глазах. Хакон имел смущающую привычку пристально смотреть в его глаза, улыбаясь, совсем как те люди, морщинками.       Эйден никогда особо не любил, чтобы на него смотрели. Пилигримам не нужны были лишние взгляды и люди, да и сам он любил оставаться в темноте и полумраке. Хакона не останавливало даже это. Даже в самом тёмном углу он высмотрит Эйдена, улыбнётся, окидывая его слишком тёплым взглядом и вытащит оттуда на свет, не солнечный, но свой собственный.       Пилигрим так и не привык к его изучающим, приятным, полюбившимся глазам, но нашёл способ, как заставить Хакона хоть ненадолго отвлечься.       Поцелуи оказались действительно хорошим способом.       Но даже так Хакон умудряется подглядывать за ним, словно ему мало того, что видит каждый день.