Бог светоносный, неистовый, отрок преславный, прекрасный,«...» Златокудрявый, вещатель грядущего чистых глаголов «...» О всецветущий, ведь ты кифарой своей полнозвучной Ладишь вселенскую ось, то до верхней струны поднимаясь, То опускаясь до нижней...
Чонгук шарит по внутренним карманам не застёгнутой куртки и понимает, что проебался. Зажигалка осталась дома, и лучше бы за ней не возвращаться, потому что есть вероятность, что хорошенько по морде съездят и не упустят во второй раз. А курить, сука, хочется – это ритуал любого побега, без него всё по пизде пойдёт. Темно, серо, фонарь раздражает жутким жёлтым цветом мочи, и снега нет. Изо рта валит пар, мороз пробирается под свитер. Чонгук оглядывается, шумно выдыхая. На остановке, кроме него, – только парень, задумчивый, в чёрном пальто, пшеничном шарфе и кудрями золота. Ёбаный Бог. А боги курят вообще? Но выбора нет, попытаться в любом случае стоит: ничего не потеряешь, но может быть приобретёшь. Язык не отвалится, хуй не упадёт, как говорит лучший бро на свете. Чонгук достаёт сигарету из красно-серой дешманской пачки, которую покупает в магазине знакомой аджумы. – Есть прикурить? – спрашивает, подходя ближе и шмыгая носом. Парень оборачивается, кивает заторможено, достаёт руку в перчатке из кармана и протягивает прикольной формы зажигалку, металлическую, узорчатую. Приятной тяжестью она падает на ладонь. Закуривает только Чонгук. Гадость. Хочется харкнуть и горло прополоскать. Но такой он – вкус жизни. – Какие тут автобусы ходят? – голос глубокий, мягкий шёлк. – Да никакие, наверное, время позднее. – М-м, – тянет парень, его бы слушать и слушать. Чонгук уже готовится к вопросу, мол, а ты чего тут ждёшь, но слышит: – Погулять не хотите? И зависает, сталкиваясь с повёрнутой лицом к лицу скульптурой. На левом ухе – серёжка в форме лука без тетивы, на правом колчан со стрелами. Чонгук отвлекается лишь на миг и попадает в плен: глаза незнакомца – уставшие огни, а светят ярко в душу. – Хочу, – слетает с языка, и что-то странное ворочается в душе, концентрируется внизу живота. – Тогда вперёд. Ветер задувает. Приходится застегнуть куртку на кнопки: молния давно сломалась. Можно было, конечно, отцовскую дублёнку схватить, но Чонгук мало о чём думал, когда убегал, потому что не хотел быть следующим в цепочке жертв. Мать, снова побитая, ворвалась скандалить, а за ней пришёл бы отец, выпивший и уже взбешённый, и тогда... на следующий день пришлось бы прогулять занятия. Чонгук не мог этого позволить. Слишком долго он пробирался сквозь дерьмо. Ещё пара усилий, и вылезет наконец. Главное не увязнуть. Парень этот странный, идёт, молчит, будто один. И Чонгук чувствует себя заворожённым. Так и тянет развернуться обратно, но сил и воли не хватает. – А что же вы делали там? – следует запоздалый вопрос, но звучит он тускло, как бы незачем. Чонгук кривится в усмешке. – Из дома сбежали? – С чего взял? – слишком остро реагирует и, видимо, выдаёт себя, прикусывая губу. – Не прав? – прав, конечно, но в подтверждении не нуждается, поэтому: – Сколько вам? – Двадцать, – врёт Чонгук. – М-м, я старше. – На сколько? Парень, или уж скорее мужчина, вскидывает руки, поворачиваясь корпусом и оттопыривая все десять пальцев. – О, ты выглядишь молодо, – намеренно фамильярно тянет Чонгук, понимая, что это заденет: ни грамма вежливости по отношению к старшему – издёвка, которую не терпят. Ударная доза раздражения к миру и этому дню, несмотря на пробивающийся свет, слишком крепко держится внутри, и яд сочится. Но дело не только в этом. Чонгук проверяет, как далеко он может зайти, ну, или просто нарывается. А может ему хочется увидеть что-то помимо умиротворения белого камня, дурманящего разум. Аж светлые чувства в животе копошатся. Конечно, если кто-нибудь определяет, как светлые мимолётную влюблённость, восхищение авансом и корыстное желание отдаться в хорошие руки. Мужчине всё равно, он не ведётся, а представляется: – Тэхён. – Чонгук, – на автомате. Идут медленно, тупо прямо, в никуда. – На той остановке, знаешь, была авария, – к чему-то начинает Тэхён после разговора ни о чём и заминки после. Он тоже стал обращаться неформально. Ему позволительно. – Погибли женщина и ребёнок. Знаешь? Косясь, Чонгук шмыгает носом. Не знает и знать не хочет. Какое ему дело? Но вот Тэхён ждёт ответа вроде. Или не ждёт. По лицу не разберёшь. Непроницаемо прекрасный. Холодный. Так кажется в темноте: всё ночь путает, размывает силуэт, стирает линии. Одно не может исказить – тёплый голос. – Я там как-то упал на льду пару лет назад, кровищи тоже много было, – прокашливается Чонгук. – М-м. Тебе холодно, – констатирует Тэхён. – Я живу недалеко. И чего тогда вот он на остановке забыл? Чонгук не спрашивает, но тянет лыбу. Бог-то явно не христианский, не праведный. И слава богу, кажется, свой божок. Чонгук надеется и во взгляде видит подтверждение. – Приглашаешь? Тэхён угукает, а Чонгуку, в общем-то, плевать. Он сегодня и не надеялся вернуться домой, думал в клуб завалиться к другу, а тут его трахнуть хотят, походу. Неплохо. – Не боишься? Ты меня не знаешь, – с задором усмехается Чонгук. – А ты меня? – Я ещё не соглашался ни на что. – Я Ким Тэхён, сценарист, может, слышал? И правда слышал. В прошлом году гремела историческая дорама. Соседка с нижнего этажа забегала на каждую серию, а аджума из магазина что-то рассказывала про красавчика-сценариста. Хорошее было время: отец где-то пропадал, мать за эмоциональными срывами от очередной смерти персонажа не выводила. – Это должно меня успокоить? – Мгм. Чонгук смеётся, глядя на явно стушевавшегося Тэхёна. Сценарист-убийца – звучит, как новый сюжет триллера. Чонгук бы посмотрел, разумеется, даже если бы рейтинг был говно. В голове свербит мысль прошерстить всю фильмографию. Вынимая телефон, он быстро гуглит, подносит экран с первой же фотографией к лицу Тэхёна и теряется от контраста светлой улыбки с точёным безразличием. – Успокоил, – всё окоченело, и здравый смысл тоже, да и плевать. – Веди. Недалеко – это минут двадцать на такси. В подъезде Чонгук кидает локацию другу и имя. Больше ничего не пишет, и тот, прочитав, не реагирует, потому что схему знает. В квартире приятно пахнет – вот первое, что замечает Чонгук. В доме родителей, который он никогда не назовёт своим, в стены въелась алкогольная вонь. – У тебя тут каталог из икеи за девятнадцатый век? Чонгук щёлкает включателем и проходит прямо к дивану, прикидывая, как скоро отругают за невоспитанность. В мыслях интерьер Чонгук характеризует, как дорого-богато – помпезная хрень с большой люстрой, бежево-золотым диваном и пугающими картинами на стенах. – Что-то вроде того. Тэхён, появляясь из коридора тенью, не глядя и ничего больше не говоря, скрывается в одной из комнат. Вернувшийся в простой чёрной футболке с двумя чашками и термосом он кажется неловким посреди пышного лоска. Не спрашивая, он разливает чай, пока Чонгук въедается в заново открывшиеся черты правильного лица. Тэхён же вдруг утыкается широкими зрачками в его свитер, скользя так заинтересованно, что и Чонгук отвлекается, пытаясь понять, что не так. Пятно? Слишком видно шов? Ещё одна дырка? – Что? – Узор, – поясняет Тэхён, наклоняясь. Вдруг он оказывается так близко, что вот-вот Чонгук почувствует дыхание. Он бы хотел почувствовать. На губах. – Похож на лепестки с буквами «А», «Y». Это что-то значит, – утверждает. – У тебя странный флирт. Тэхён отстраняется. Снова слишком далеко. – Так зачем мы пришли к тебе? – Согреться. Чонгук отхлёбывает чай. – Тогда я в душ. Тэхён кивает. Он отводит в ванную, даёт полотенца. Сумасшедший – вот, что думает о нём Чонгук. Тёплый – вот, что проносится следом. Вода смывает день. Смывает тёмные мысли. Гель пахнет цветами, так что и Чонгук теперь тоже. Будто он вдруг стал человеком, а не выродком, который зачем-то родился, и ему припоминают, карая за страшную ошибку. Выходит Чонгук в халате, взятом без спроса. Волосы он тоже посушил, отыскав фен в одной из полок. Тэхёну, видимо, всё равно. Шум он явно слышал, но ругаться не прибежал. И сейчас молчит, сидя за компьютером. На экране горит белым лист с репликами. На столе фото женщины и маленькой девочки. – Женат? – Был. Был, и ладно. Чонгук доволен, что не придётся иметь дело с изменами и быть любовником. Хорошо бы стать партнёром, если повезёт. – Что пишешь? – Редактирую. Мой друг пообещал снять любой сценарий. – И что за история? – О юноше-греке, погибшем от рук возлюбленного и возродившемся в новом мире. В Корее, конечно, – усмехается. Чонгук что-то мычит, слушая вполуха сюжет мифа, на котором построена история, но быстро теряет интерес, оглядывая кабинет, служивший и спальней, судя по кровати, такой неподходящей под стиль и явно купленной после. Над ней висит струнный инструмент, причудливый и незнакомый. – Играешь? – Мгм, на кифаре. Признаюсь, начал недавно, так что не очень хорошо. Тэхён встаёт и вдруг подходит вплотную, замирает взглядом на Чонгуке, снова принимая вдумчивый вид. Он долго молчит, скользя по телу ласковым порывом ветра. – Хитон бы тебе пошёл, – кивает сам себе. – Ты очень красивый, – и тянет ладонь к щеке, но дотрагивается лишь кончиками пальцев, проводя по скуле. – Похож на главного героя. И рассмеяться бы, но статуя ожила и отрываться от лица, восхищённого образом, не хочется. Восхищённого образом Чонгука... Непривычное ощущение. Изнутри дрожит всё, кровь горит и температура бьёт под сорок. – Не хочешь сняться? – Конечно, – Чонгук встаёт на колени, – можешь снять меня. Тэхён смотрит с непониманием, собираясь что-то сказать, и вдруг с коротким звуком обрывается, когда Чонгук касается его, обхватывая бёдра, и прижимается носом к ширинке, горячо выдыхая и поднимая глаза. – Что ты… – Тэхён отшатывается, делая два шага назад. Маска трещит, а под ней янтарём горят эмоции. – Да ладно, – тянет Чонгук и цыкает. – Ты думал… О! – догадывается Тэхён, хлопая ресницами. – А почему нет? Или ты только по девочкам? – Не только, вообще-то. Простодушный ответ вручает зелёный флаг. Чонгук не скрывает довольной ухмылки и подползает ближе. Всё-таки он верно чувствовал. – Тогда в чём проблема, мистер сценарист? – Это странно. То, что Тэхён не говорит о морали, радует неимоверно, как и неопределённый ответ и румянец на щеках, и глаза, что пронзают желанием. – Просто поддайтесь, – тихим вкрадчивым голосом говорит Чонгук, будто поёт, и, потянув завязки, спускает спортивные штаны вместе с бельём, не встречая сопротивления. Тэхён колеблется, но не останавливает. Заводит жутко, когда он, чуть отвернув голову, боится посмотреть вниз, как прикусывает губу, как скрипит и возбуждается быстро, не ласканный годами. В тишине громко слышится дыхание и мычание, сдерживающее стоны. Слюна течёт по подбородку и челюсть ноет, но Чонгук берёт глубже, тычется носом и привыкает к приятно-удушающей наполненности. Наркотиком бьёт в голову, когда в абсолютном тумане Тэхён толкается навстречу. Душно и горячо, собственное возбуждение молит о прикосновении. Долго Тэхён не держится, хватаясь за волосы Чонгука, и, успевая оттащить, плывёт и телом и взглядом. Чонгук поднимается, в поддержке обхватывая чужую талию, берёт ладонь, направляя и призывая помочь и ему. Длинные изящные пальцы движутся лихорадочно, и оттого приятней. Тэхён всё ещё не здесь, когда его пачкают и целуют напоследок. Чонгук жмётся ближе, подталкивая к кровати. Раскалённым железом по коже ощущаются касания. Тэхён пылает ярким обжигающим радужку цветом, шепчет что-то о цветах, о песнях муз и красоте. Боги, Чонгук хочет слышать, чувствовать больше. Ему кажется, что струны кифары звучат над ними, что тени пляшут хоровод, что стрелы пронзают сердце и ветви стягивают тело. Лампа в какой-то момент погасает, компьютер переходит в сонный режим, Чонгук задыхается под изящным, но сильным Тэхёном, потерявшимся, забывшимся и обратившимся в другого – не человека. Чонгук определённо сходит с ума, видя лавровый венец на золотых кудрях, в которые зарывается пальцами. Тэхён покрывает невесомыми поцелуями скулы, линию челюсти, подбородок. В нём нет привычной для Чонгука грубости – есть только нежность давнего возлюбленного. Это привязывает. И когда кифара играет последнюю ноту, Чонгук жаждет, чтобы его любили ещё тысячу раз. За окном выпадает снег.ﻸﻸﻸ
Подставляя лицо под воду, Тэхён не думает о том, что впервые переспал с парнем. Он соврал. Всю жизнь он был только с девушками. Обтираясь полотенцем, Тэхён думает о Чонгуке, которого впервые увидел на той же остановке около двух месяцев назад и застыл во времени, очерчивая силуэт, в воображении увенчанный лавром и облаченный в белоснежную тунику с вышивкой серебряных нитей. Весна скользнула в мысли разрушенной жизни. Тэхён печатал в заметках сюжет. После он часто встречал Чонгука, но не искал знакомства, черпая вдохновение издалека и осаждая желание. Погружённый в работу, Тэхён исцелялся, отрывая с корнями вросшие миазмы и мечтая выжечь душу, пытавшуюся воскреснуть. Он снова чувствует, как она сияет теперь, когда он взял Чонгука, без страха готовый отдаться тоже. Распустившийся цветок, запутанный в простыне. Тэхён не может оторвать глаз. Он никогда так сильно и так быстро не влюблялся, и чувство не притупляется, даже когда это чудо с пусанским диалектом и отсутствием манер начинает говорить. – Если надо ещё поработать для роли, – кривит рот Чонгук и толкает язык в щёку, – пригласишь опять? Погреться, – и дёргает бровью. – Я был серьёзен, – хмурится Тэхён. Он почти ложится обратно в постель, но Чонгук встаёт, обнажённый, идеально слаженный и крепкий. – Да брось ты, просто потрахались, – перебивает сразу, не давая возразить: – Есть чё пожрать? И идёт на кухню голый, не стесняясь. Тэхён – за ним выросшим хвостом. Он так вымотан и хочет спать, но мысли всё равно не позволят ему. – С прошлого дня не ел, – Чонгук заваривает лапшу. Тэхён хочет привязать его к себе. Он знает, что так чувствует не он один. Они оба разбитые, хлебнувшие отравы и жаждущие исцеления, искали друг друга. Тэхён часто рассуждает о смерти – это его способ справиться с потерей. Но прямо сейчас он жаждет жить. – Так что там с твоими греками? – спрашивает Чонгук, отправляя чашку в раковину. Он хочет быть грубым, но Тэхён видит пробивающиеся высоко побеги нежности и целует крепко, долго до игл по коже, а потом рассказывает ещё раз историю, написанную про них, и предлагает остаться на ночь. Навсегда. Он нашёл его – свой гиацинт.