Это в последний раз

Он, как всегда, заявился без предупреждения. Было уже за полночь. Он кидал камешки в единственное освещенное окно — я засиделся над своими старыми бумагами, ломило колени, мне не спалось. Без своей обычной болтовни он протиснулся в едва приоткрытую дверь и так и остался стоять на пороге, сжимая свой плащ покрасневшими пальцами. Не как всегда. — Где ты был? — спрашиваю его. Молчит. — Где ты пропадал, Джим? Я не видел его очень давно. Волосы у него мокрые, а ноги в грязи по колено — выдумал же шататься ночью в такую мерзкую погоду. В самом деле пропащий… Но он уже давно не мальчишка, которого я мог бы отчитать. Впрочем, есть вопрос, на который он всегда отвечает. — Сколько? Он снова молчит, как будто не слышит, но в следующее мгновение срывается с места и проверяет, плотно ли задёрнуты занавески на окнах, словно он у себя дома. Как я и сказал ему однажды — можешь приходить ко мне в любое время и чувствовать себя как дома, мой мальчик. Он задевает меня плечом, проходя от одного окна к другому, и совершенно не обращает на это внимания. Нехорошая тяжесть растёт в груди, мешая дышать. Хватаю его за рукав. — Джим, что случилось? Что на этот раз? Не молчи… Он смотрит на меня с каким-то странным удивлением, как будто это я ворвался ночью к нему в дом, не предупредив, но тут же отводит взгляд в сторону. Только сейчас я замечаю, как он взволнован. Он пытается отдышаться, шмыгает носом, откашливается, не может собраться, но наконец глухим голосом произносит: — Доктор, я уезжаю. Я ничего не понимаю. Он появился пять минут назад. — Куда? — Я не скажу вам, — он отвечает на этот раз быстро, но тут же ненадолго замолкает, кусая губы в тишине. — Мне нужно исчезнуть. Пришёл попрощаться. — Джим… — только и могу сказать я. Он отворачивается. Внутри что-то обрывается и падает глубоко в темноту, но никак не может упасть и разбиться. — Что же ты… Что ты наделал? Я хочу посмотреть на него, но он отворачивает своё лицо. Он высокий, чуть выше меня. Он пытается оттолкнуть меня, но я ловлю его за подбородок и разворачиваю к себе. — Что ты натворил, Джим? Он с минуту отстраненно смотрит на меня сквозь светлые ресницы и всё-таки отталкивает мою руку, закрывает глаза и шумно выдыхает. — У меня не было выбора, — наконец говорит он тихо. — Так получилось. Я не хотел. Если меня поймают, мне конец. Чёрт бы побрал… это всё. Он говорит с обидой в голосе, тихо, но твёрдо и без раскаяния. Я непроизвольно делаю полшага назад. Что-то разбивается. Он смотрит на меня и хмурится, словно не понимая, чем я напуган. Теперь мне хочется отвернуться под этим взглядом. Делаю ещё полшага — он скрещивает руки на груди, качает головой и цокает языком. — Доктор, не смотрите же на меня как на чумного, — произносит он сквозь зубы. — Клянусь, я не хотел. Обида в его голосе сменяется раздражением. От этого мне становится страшно… Но он ведь не собирался меня запугивать, он ведь не хотел? — Хорошо, — как можно спокойнее говорю я. — Ты не хотел. Он улыбается одной стороной и кивает. Я не могу припомнить, где видел похожую улыбку раньше, но она не предвещает ничего хорошего. Это всё моя вина. Его мать чувствовала, что ему не место в городе, не хотела его отпускать. А я настоял — я считал, что нельзя лишать мальчика большого будущего. Разумеется, я пообещал ей присмотреть за ним, но не сдержал обещание: я понадеялся, что он справится сам, ведь он и не с таким справлялся. А кроме меня никому больше не было до него дела — никому из хороших людей. И вот что из этого вышло. Я ведь тоже не хотел, чтобы так вышло. Он снова проходит мимо, едва не задевая меня плечом, и протягивает руки, чтобы согреть пальцы над пламенем свечи. Я смотрю на него, смотрю на его грязные следы на полу и едва сдерживаю дрожь. Теперь я жалею, что он пришёл, я испытываю почти отвращение из-за того, что теперь запомню его таким, запомню эту грязь и этот холод в его голосе. Я вздрагиваю вместе с отсветами на стене, когда слышу его голос. — Корабль отходит завтра. Шкипер дерёт три шкуры за самый вонючий угол, засранец. Он смеётся, как будто говорит о какой-то безделице. «Мог бы отработать», — думаю я. «Ты же умеешь», — думаю я. Но вместо этого спрашиваю: — Ну так сколько? — Ради бога, сколько сможете, — он прижимает ладонь к груди и улыбается своей невинной обезоруживающей улыбкой, делающей его похудевшее лицо снова почти детским. — Это в последний раз. Я уже привык откладывать для таких вечеров. Он привык наскоро взвешивать в руке и тут же прятать в карман, не пересчитывая, как будто ему всё равно. Я привык не обращать внимания на то, что он никогда ничего не возвращает. Но это в последний раз. Он прячет деньги в карман не глядя. В тишине снаружи раздается свист, сначала одиночный, потом — сложный, условный. — Дураки, — снова смеётся он. — Думают, я тут прощаюсь с девчонкой. Я смотрю на всё ещё по-детски забрызганное веснушками лицо с едва заметной оспиной над левой бровью и больше не вижу в нём ни единого признака тревоги. Он совсем успокоился, теперь ему всё смешно. На языке и в горле становится пакостно, как будто разгрызаешь яблоко, а оно — с гнилью внутри. Я ненавижу его за то, что он пришёл, за то, что после всего, что он сделал и кем он стал, он посмел прийти ко мне. Я говорю ему: — Уходи. Он вскидывает брови с нарочитым непониманием — как будто я его прогоняю. Но это же не так. Я не хотел его прогонять, но ему пора уходить. Кажется, он понимает, о чём я думаю, и усмехается про себя. «Не мучай меня», — думаю я. Он наконец уходит, но разворачивается в дверях и торопливо бросает: — Доктор, скажите маме, что со мной всё в порядке. Больше ничего не говорите. Я молча киваю. Она умерла три недели назад. Она болела, я писал ему несколько раз, но он так и не объявился. Она не хотела умирать, не увидев его ещё раз, а он пришёл прощаться ко мне. Свист повторяется. — Уходи, — говорю я и сам открываю дверь. Я хочу, чтобы он исчез, мне не терпится, но он в последний момент просовывает ногу в дверь и протягивает мне засаленный, небрежно перевязанный тонкой верёвкой бумажный свёрток. — Что там? Я не хочу его брать, не хочу даже трогать. — Вы поймёте, — улыбается он неожиданно мягко. — Слишком тяжело везти с собой. А было бы забавно, скажем, издать. Возьмите в счёт всего, что я брал у вас, и сделайте, что хотите. Прощайте, доктор. Да заберите же! Он почти бросает в меня свёрток — я едва успеваю его поймать и прижать к себе — и исчезает в темноте. Я запираюсь и дважды проверяю, крепко ли. Я чувствую себя измотанным, словно провел с ним целую вечность. Хочется как можно скорее избавиться от его следов на полу, от ощущения его холодной кожи на пальцах, от его взгляда, от грязного свёртка, который я всё ещё прижимаю к себе. Я опускаюсь на колени перед камином — из-за усилившейся боли это даётся с трудом. Но угли едва тлеют, этого не хватит, чтобы сжечь всё. Я злюсь на него, злюсь на себя, рву верёвку, разрываю обертку. Во все стороны разлетаются исписанные листы бумаги — я не успеваю удержать их в трясущихся руках. Я подбираю один, начинаю читать. Я вижу знакомое место, знакомые имена — имена хороших людей, которых уже нет в живых. Бросаю читать на середине, подбираю другой листок. Моё имя. Я испытываю чувство, будто смотрю на своё отражение в воде, но оно не повторяет за мной, а передразнивает меня и слова, которые я когда-то говорил. «Клянусь париком», какая глупость… Бросаю листок, подбираю ещё один. Снова моё дурацкое отражение, теперь оно зовёт его по имени. Он — совсем мальчишка, напуганный ребёнок в опасности, который отказывается от спасения, а просит лишь выслушать. Я роняю листок на колени. Бедный мальчик. Это моя вина. Тогда, когда я встретил его у пиратов и практически поверил в худшее, что мог себе представить, понадобилась самая малость — всего лишь выслушать его — чтобы выяснить, что он не был трусом и предателем, а наоборот сделал всё, что мог, чтобы спасти нас. Тогда понадобилось всего лишь быть рядом и дать ему надежду. Сегодня он пришёл ко мне, а я даже не пожал ему руку на прощание. Я не хотел этого. Я повторяю вслух: — Джим, я не хотел! Я слышу, как снаружи начинается дождь. Капли падают на бумагу.