Холодной руки ощущаю тепло

— А я в который раз тебе говорю, это бред, — с едва скрываемым раздражением произносит Жан. — Нет, не бред. — Как Говорящий Галстук и Невидимый Всадник? Так и плещет ядом. — Господи, да прекрати, — ты устало прикрываешь лицо рукой. Так вы ни к чему не придёте. Он просто разыгрывает тебя. Или думает, что ты шиз. А ты не шиз? Спорный вопрос, мессир. — Жан, в *этот* раз я серьёзно. Самое-самое-самое серьёзное из всего серьёзного, что я когда-то тебе говорил. — Да нет, блять, просто твоя шиза прогрессирует, и теперь ты выдумываешь людей, а не только слышишь ебучие голоса в голове. Ну вот, а я что говорил? — Мы с ним вместе расследовали дело, пока чёртовы наёмники не вышли на площадь и не стали палить по всем подряд! И лейтенант Кицураги… — Почему именно Кицураги? — перебивает тебя Жан. — Не мог придумать что-нибудь нормальное? Да он хренов расист! Да, Киму бы не понравилось. — Он коренной ревашолец, — не соглашаешься ты. — Ладно, ладно, — машет на тебя рукой Жан. — Уверен, что не хочешь, чтобы Готтлиб тебя осмотрел? Нога до сих пор болит. Но ходишь ты уже без поддержки. Но Жан всё равно помогает тебе на лестницах. Он винит себя за то, что тебе пришлось одному разбираться со всем этим дерьмом. Не одному, а с Кимом! Или вы теперь на *его* стороне?! Когда ты приходишь в себя в своём номере, рядом с тобой только Куно. Ты тут же спрашиваешь его о Киме. — Он умер, — ухмыляется Куно и смотрит на твою реакцию. Наверное, твоё лицо каким-то образом смогло, наконец, передать некую долю того, что творится у тебя внутри, потому что Элизиум в лице малолетнего хулигана сжаливается над тобой. — Куно пошутил, мусор, — щерится парень. — В больнице он. Вы вместе заканчиваете это дело. Три дня ты отлёживался дома, а сегодня за тобой заехал Жан, чтобы помочь отвезти документы по делу о Повешенном в участок. После ты предлагаешь ему навестить Кима в больнице, и тут выясняется, что лейтенанта Кицураги на самом деле не существует. Ты что-то такое же слышал о фазмидах, но в этот раз Жан настроен серьёзно. Вы провели минут тридцать за выяснением истины, но так ни к чему и не пришли. — Ты разве не видел его? Когда я пел Церквушку? — ты на сто процентов уверен, что прав, а Жан над тобой издевается, мстит за что-то, что ты, должно быть, забыл. — Оранжевая куртка, круглые очки. Он сказал, между прочим, что ему понравилась песня. — Ясно, — тяжело вздыхает Жан. На самом деле, ему стыдно. — Извини, не стоило критиковать твоё исполнение, — выдавливает из себя он. — Тогда бы тебе не понадобился напарник, который будет говорить что-то *приятное*. Он редко говорил тебе приятное. И ему сложно это признавать. — Ладно, — говоришь ты. Если это загадка, то ты её разгадаешь. — К какому участку относится Мартинез, кроме нашего? — Ты и это, блять, забыл? — пряча беспокойство под раздражением, говорит Жан. — В Джемроке только мы. Но… как же «писькомеряние»? — Нет, а какой *ещё* участок?.. — Да ты можешь перестать? — взрывается он. — Это уже не смешно, ты пиздец как меня пугаешь. Я могу смириться с частичной потерей памяти, но не с этой хернёй. А он пиздец как пугает тебя. Вдруг Жан тоже потерял память? А что, если он прав? Ты задумываешься лишь на мгновение, а потом легко, словно фантик из-под конфеты, откидываешь эту нелепую мысль. Потому что вспоминаешь куртку, мотокарету, бликующее на очках солнце, запах «Тайги», твой нос, уткнувшийся в его спину, кажущиеся хрупкими руки в кожаных перчатках… Нет. Просто от тебя что-то скрывают. Ты прокручиваешь в голове моменты, в которых *был Ким*. Как он курил всего одну сигарету в день, *проще бросить*, но у него сила воли, какая тебе и не снилась. Как ты всё же выпытал его секрет, и на его лице вспыхнуло искреннее удивление, что ты не поддаёшься его авторитетно сдвинутым бровям. Как ты уговорил его надеть куртку. Вот твоя, НАХУЙ МИР, висит на спинке стула. А вторая? Он был тогда в ней? Ким в больнице, иначе нет никакой причины, почему он до сих пор не вышел на связь. Это же было ваше *общее* дело. Когда Жан выходит из кабинета, ты звонишь в Джемрокскую, потом в Центральную. Ты обзваниваешь их все. Но каждый раз тебе отвечают, что такой пациент не поступал. Ты не сдаёшься, хотя пятки уже начинают нервно холодеть, появляется какое-то неприятное липкое ощущение в животе, как будто все вокруг что-то знают, но скрывают от тебя, ты находишь номера всех ближайших отделов и методично крутишь диск телефонного аппарата. — Здравствуйте, это 54-й отдел РГМ? Могу я связаться с лейтенантом Кицураги? Извините, ошибся участком. С каждым набранным номером затылок всё сильнее наливается болью. — Чем ты занимаешься, чёрт тебя дери? — Жан возвращается слишком быстро. — Ты до сих пор не оставил эту идею? Он отбирает у тебя трубку и бросает её на рычаг. Она печально звякает. — Гарри, я за тебя правда волнуюсь. Это ненормально… Одно дело — что-то забыть, а другое… Он тащит тебя к Готтлибу, и ты не сопротивляешься. В медпункте ты долго отвечаешь на скучные повторяющиеся вопросы. 11) Я не люблю работать в команде и не подхожу для такой работы. Ты задумываешься. — Отвечай «нет», — подсказывает Жан, заглядывая тебе через плечо. — Текила Сансет работает один. — Но с Кимом мне вполне неплохо работалось, — пытаешься спорить ты. — Это не считается, — перебивает тебя он. Готтлиб углубляется в список твоих ответов и говорит: — Никаких признаков, разве что, некоторая погружённость в себя. — А бредовые состояния? А разговоры с самим собой? А галлюцинации, чёрт их раздери? — возмущается Жан. Он словно *расстроился*, что с тобой всё в порядке. Словно сама мысль, что напарник, который тебе *понравился*, может оказаться не воображаемым, причиняет ему боль. Он просто ревнует, детка. Хочет, чтобы ты был только *его*. — Дюбуа, у тебя правда голоса в голове? Кто-то посторонний с тобой разговаривает? Расскажем ему про нас? Да, расскажи про меня. И про меня. Интересно, что он на это скажет? — Нет, это не *другие* личности, они часть меня, — с тяжким вздохом отвечаешь ты. Ты участвуешь в этом только для того, чтобы успокоить Жана и побыстрее вернуться к телефону. Твой домашний отключили за неуплату. — Хм, — почёсывает подбородок Готтлиб. — Если принять во внимание ретроградную амнезию, вызванную, очевидно, неумеренным потреблением веществ, вполне могло случиться, что ему *и правда* привиделся некий напарник. Может, он был проекцией воспоминаний и образом *настоящего* напарника? — Но почему солиец-то? — закатывает глаза Жан. Ты мог бы набить Жану морду. — Почему вы оба мне не верите? — искренне удивляешься ты. — Хватит обращаться со мной как с чокнутым! У меня всё в порядке! Это Жан рехнулся, а я абсолютно здоров! Может, всё же, розыгрыш? Готтлиб и Викмар смотрят на тебя *странными* взглядами. — Дюбуа, я всё же настоятельно рекомендую тебе попить лекарства, — Готтлиб берёт из пачки пустой бланк и начинает что-то неразборчиво писать. — Я не псих! — орёшь ты. — Никакие таблетки нахуй мне не сдались! — Успокоительные, — со смесью жалости и неодобрения смотрит на тебя Готтлиб. — На, зайдёшь в аптеку. Ты комкаешь лист, засовываешь его в задний карман и уходишь настолько быстро, насколько позволяет бедро. Сырой весенний воздух неожиданно отрезвляет. Ты сядешь в автобус до Мартинеза и выяснишь, что, чёрт возьми, произошло. Жан догоняет тебя возле ворот. — Отвезу тебя домой. Ты безразлично пожимаешь плечами. От дома даже ближе до остановки. Тебе неприятно с ним разговаривать. Если он опять начнёт говорить о том, что ты всё выдумал… Проще притвориться, что ты с ним согласен. По пути вы заезжаете в аптеку, и Жан насильно всовывает тебе баночку с таблетками. Оранжевая. Как сам-знаешь-что. Чтоб ты знал, это не успокоительные, а антипсихотики. Эй, ты что, не хочешь нас больше слышать? Жан довозит тебя до дома и помогает дойти до квартиры. На его лице искреннее беспокойство, но он не замечает, что ты его давно не слушаешь. Помнишь, как Ким дотащил тебя до своей мотокареты, когда ты потерял сознание из-за абрикосовой записки? И отпаивал водой. Или это был не Ким? Разве мог он, такой хрупкий и маленький, донести такую тушу? Ты раза в полтора его тяжелее! Тогда тебе придётся признать, что *и всё остальное* ты выдумал тоже. Жан очень много говорит о важности отдыха и медикаментозном лечении, о психологическом напряжении и неумеренном потреблении, даже, кажется, выдавливает из себя слова поддержки. Ты делаешь вид, что слушаешь. Он хлопает тебя по плечу и уходит. Ты выжидаешь минут десять, даже ботинки не снимаешь, накидываешь куртку и спускаешься вниз, держась за перила. Тебе просто нужно вернуться в Мартинез и спросить кого-нибудь. Коллективное сумасшествие намного менее вероятно, чем сумасшествие одного Жана Викмара. Это ему нужны лекарства, а не тебе. Ты уверенным шагом идёшь к остановке, забыв о ноге. Неизвестно, на какое чудо ты надеялся, но расписание автобусов возвращает тебя с небес на землю. Транспорт в Мартинез ходит только раз в неделю. Если он в больнице, почему тебе сказали, что «такой не поступал»? Может, он просто не хочет с тобой разговаривать? Если он *не в больнице*, то где? В сердце отдаёт тупой болью. Вдруг ты больше никогда его не увидишь? Ты хватаешься за рёбра и тяжело садишься на бордюр возле остановки. Все, кого ты любил, или бросят тебя, или умрут. Вместо Мартинеза ты садишься в автобус, идущий на джемрокское городское кладбище. Там до сих пор не до конца растаял снег. Ты идёшь между могил, проходя ряд за рядом, твои глаза быстро устают от мелькания чисел и имён. Тут, не переставая, поют птицы. Ты уже проходил здесь? Или это просто люди с одинаковыми именами? Ты по колено в мартовской жирной грязюке, ты почти падаешь, хватаясь за позеленевшую надгробную плиту с нечитаемой надписью. Потом ты догадываешься спросить у смотрителя список всех, кого хоронили за последнюю неделю. Ты вытираешь грязные руки о полы куртки. Если его нет ни в больнице, ни на кладбище, остаётся одно… Может, это *не то* кладбище? Ты возвращаешься в город и тупо бродишь по улицам, спотыкаясь на ровном месте и тяжело приваливаясь к сырым серым стенам домов. Прохожие шарахаются от тебя, ловя твой безумный взгляд. Ты больше не человек, ты желе в бесчеловеческом обличии. Ботинки почти разваливаются от соли и грязного снега, рубашка пропиталась потом, рваные штаны по колено в засохшей грязи и старых пятнах крови. Галстук… ты потерял его ещё в Мартинезе. Наверное, ты похож на в конец опустившегося бомжа. Ты с хаотичностью атома бродишь по городу и заглядываешь в каждую Купри Кинему. Они попадаются не часто, но каждый раз тебе кажется, что вот сейчас… сейчас… Ожидание встречи становится невыносимым, звенит в воздухе и исчезает. Ты уже с трудом различаешь лица, все они сливаются в одно, как надписи на надгробных плитах. Какая разница, живые ли, мёртвые. Если они не те. Что ты пытаешься найти? Призрака? Воспоминание? Галлюцинацию? Разве ты ещё не понял, что это всё неправда? Ты тяжело садишься на бетонный блок, перегораживающий проезд, и прокручиваешь в голове все ситуации, в которых… *Кима могло и не быть*. Вот ты не можешь снять с дерева труп. А всё почему? Потому что у тебя нет пистолета. Ким не даёт тебе свой, потому что боится, что ты тут же застрелишься. Или… никакого Кима нет? Вот ты засовываешь тело в «медвежий» холодильник, чтобы чуть позже ещё раз осмотреть его. Или… у вас нет мотокареты, чтобы отвезти его в морг? Вот ты связываешься по рации со своим участком, и они ржут над тобой. Или… ты звонил по телефону? Ты перебираешь в голове все события прошедших дней. Всё это… могло произойти и без Кима? Но Куно же его видел! Может, это всё из-за наркотиков, которые он употребляет? Побочный эффект? Ты уверен, что не принимал *такие же*? А, может, Куно тебе тоже привиделся? Когда Ким был рядом, ты точно ничего не принимал. Гарри, на самом деле, твоё поведение *и правда* бывает довольно странным. Ты разговариваешь с галстуком, ты слышишь город, иногда — мысли людей. А ещё предсказываешь Апокалипсис. После того, как ты узнал о Серости, разве можно сказать, что ты не так уж и не прав? Ким всегда оберегал тебя от этого знания. Нет, не смей даже думать об этом, ты его не выдумал. Иначе… Иначе тебе, наконец, придётся признать, что ты чокнутый псих. Нам пиздец. Напомнить, почему ушла Дора? Прочь из моей головы, не хочу даже знать. Все, кого ты любишь, уходят. Прочьизмоейголовыпрочьизмоейголовыпрочьизмоейголовы. Любишь? Погодите-ка. Ты не додумываешь мысль, потому что внезапно ловишь взглядом узкую спину. Мужчина в кожаных перчатках, но куртка не та. Ты преследуешь его до поворота, но потом начинаешь отставать из-за ноги. Во рту появляется металлический привкус, и что-то липкое скапливается внутри горла. — Кхх, — вырывается рваный хрип, но ты пробуешь ещё раз. — Ким!!! Мужчина поворачивается. На нём даже нет очков. Тебе делается дурно от чужого незнакомого взгляда. Давайте рассуждать логически. Ты помнишь его лицо. Его запах, цвет его глаз и форму бровей. Помнишь, как он восхищался и негодовал из-за того, что ты всерьез веришь в несуществующих животных. Неожиданно… приятная мысль. Он ведь ещё не знает, что фазмид настоящий. Или фазмид тебе тоже привиделся? Ты помнишь… Как он поддерживал тебя, когда ты снова расплакался. Как вы сидели на качелях возле трупа твоей мотокареты. Как он дотронулся до твоего плеча, когда ты едва смог подобрать нужные слова, сообщая пролетарке о смерти мужа. Как *почти приказал* прижаться лицом к Барашке, когда ты вновь назвал себя мудаком. А ещё как он единственный верил, что ты не конченый алкоголик. И искренне восхищался количеством открытых тобой дел. Точно, ты его выдумал. Нельзя быть настолько идеальным. Нет, он не идеальный, помнишь, как он расстраивался из-за расистов? Почти терял самообладание? И с какой благодарностью на тебя смотрел, когда ты его защищал? А когда ты сказал Лене, что он — вовсе не другой вид человека... Точно, Лена! Вы заезжали к ней, чтобы рассказать о криптиде. Может, она тебе и не поверила. Вы с Куно не сфотографировали фазмида, потому что фотоаппарат остался у Кима. Наверное, Жан ещё тогда решил, что ты сошёл с ума. Как ты раньше не подумал, никуда можно не ехать, можно просто позвонить… И что ты хочешь услышать? Думаешь, она знает, куда делся Ким? Нет, я хочу услышать, что он был. То есть, ты уже сомневаешься? Ты идёшь к телефону-автомату. Ты записал её номер. Бумажка в кармане куртки. К счастью, этой самой. То, что Жан не отпустил ни одного комментария по поводу надписи и соответствии облику РГМ, значит… Значит, что он окончательно списал тебя со счетов. Или не хочет лишний раз нервировать *отбитого наглухо психа*. — А, это ты, зайка? — голос Лены через километры проводов кажется металлическим. — Ким Кицураги? Лейтенант? Её интонация заставляет тебя что есть силы сжать телефонную трубку. Ты чувствуешь, как что-то острое впивается в твою ладонь. Как сквозь плотный кисель, ты слышишь её голос. Или это у тебя в голове? — Не припомню такого, прости. Ты кричишь и со всей дури бьёшь по железной скорлупе телефона-автомата. Твой голос эхом раздаётся в ушах. Ты колотишь по металлу руками, пока на них не вздуваются синие вены. С усилием отрываешь трясущиеся пальцы от покорёженного аппарата. Ты не чувствуешь ни боли, ни усталости. Ты машина по поиску кусочков реальности. Это Жан бредит, а у Лены старческий маразм. Ты помнишь. Ты ведь помнишь? Как ловишь на себе его странный взгляд, когда пытаешься разгадать тайну Курильщика-на-балконе. Ты говоришь, что Курильщик вкусно пахнет и кажется тебе привлекательным, и Ким смеётся и как будто начинает смущаться. И ты узнаёшь, что есть мужчины, предпочитающие мужчин, и думаешь об этом 20 часов подряд, и понимаешь, и рассказываешь всем, кто готов слушать, что твои чувства не зависят от пола. Потом среди ночи стучишь в дверь, Ким открывает, он в пижаме, но он тоже ещё не ложился, тебе кажется это невозможно милым, ты спрашиваешь, а он отвечает, а после ты не можешь заснуть. Как он неловко врёт, что не слушает СпидпанкFМ, и как искренне улыбается, когда ты передаёшь ему привет через их диджея. Как он, всё же, надевает ту куртку. Как он тайно восхищается твоему умению ладить с подростками. Как единственный проникается песней, как смеётся, когда ты *не* телепортируешься на здание. Как сжимает виски, когда Руби воздействует на вас радиоволнами, и ты, превозмогая боль, ломаешь устройство, а затем отпускаешь её. И он тебя не осуждает. И придумывает, как можно подделать подписи, чтобы деревня не превратилась в бесконечную стройку. Как поднимает пистолет, думая, что сумасшедшая старушка сейчас выстрелит в тебя. Он готов защищать тебя даже ценой собственной жизни. Как вы танцуете в церкви, и от его внезапной раскованности у тебя кружится голова. Просто не потеряй его, ладно? Другого такого ты не найдёшь. И ты понимаешь, что любишь его больше всех на свете. А он зажимает пальцами дыру в твоём бедре: Гарри, не уходи, говори со мной. Гарри, смирись. Ты слышал, что сказала Лена? А ты вообще ей звонил? Ты уверен, что это *ты* записывал её номер? Ноги сами приносят тебя на мост. Ты дошёл до середины и вылез за ограждение. Со спины, не сбавляя скорости, проносятся мотокареты. Никто не видит одинокую фигуру, замершую у края. Ты смотришь на реку. Лёд не до конца растаял. Если повезёт, ты ударишься головой. Боль разъедает тебя изнутри, ввинчивается прямо в мозг и расходится широкими волнами по всему телу. Ты не чувствуешь ничего, кроме этой всепоглощающей боли. Пусто-пусто-пусто-пусто. Лучшее, что могло с тобой произойти… Лучшее, что ты когда-либо чувствовал. Почему это так больно? Почему это каждый раз происходит с тобой? Что ты делаешь не так? Почему самое прекрасное, что только можно вообразить… Оказалось просто галлюцинацией. Ты всё выдумал. От начала и до конца. Тебе просто нужен был кто-то, кто в тебя поверит. Считаешь, что такие люди существуют *на самом деле*? Способные терпеть сумасшедшего парадетектива? Думаешь, кто-то способен вытерпеть тебя? Или… полюбить? Фигурки никого не вернут. Они ни для чего не нужны. Редкие снежинки падают в тёмную воду. Если наклониться, можно разглядеть своё отражение. Его *на самом деле* никогда не было? Помнишь, вы играли в Сюзеренитет, и ты ему поддался, потому что увидел, что он болезненно воспримет проигрыш? Разве в эту игру можно играть одному?! И ты сказал парням-коммунистам, что любишь настолки, потому что так можно проводить больше времени с напарником, и Ким добавил, что это потому, что тебе нравится *быть размазанным по стенке*. И парни решили, что вы «парочка», и у Кима покраснели уши, но он не стал спорить. И Маньяна тоже назвал вас парой. Гарри, перестань. Этого не было. Ты просто несчастный депрессивный коп, который выдумал идеального напарника. Ты не боишься смерти. Она уже много-много лет дышит тебе между лопаток, улыбается осколками на мостовой, блестит рыбьим глазом в бензиновой лужице, прячется внутри дула твоего пистолета, плавает в тёмных глубинах ледяной воды. Вы с ней уже давно стали друзьями. Однажды я приду за тобой. Тебе хочется это сделать на своих условиях. Чтобы не она, а ты выбрал дату, причину, скорость. Жан, наверное, расстроится, и ты рад, что не помнишь всего, что было между вами. Если бы он и правда был твоим другом, он бы понял тебя. Поверил бы. Он искал бы вместе с тобой. Ты чувствуешь обрывок какой-то неприятной мысли. А, записка. Это пафосно и банально, но только так ты не доставишь людям ещё больших проблем. Чтобы они не думали, что кто-то тебя убил. Ты роешься в карманах в поисках ручки. Написать на листе, засунуть в… О, точно. Ты открываешь оранжевую баночку и смотришь, как красиво летят в мутную тёмную воду белые шарики таблеток. Положить записку внутрь… Как же тут неудобно… Ты перекидываешь ногу через бортик, отделяющий край моста от дороги, и садишься на него верхом. Достаёшь ручку, мятую бумажку с рецептом… Что-то ещё. Что-то ещё в твоём кармане. Платок? С каких пор ты носишь с собой платок? Слишком белый, чтобы быть твоим. Ты сам переложил его в эту куртку. Он давал его тебе, когда тебе в очередной раз стало плохо. Ты тогда не смог вытереть им лицо, слишком чистым он казался. Так и убрал в карман. Новая мысль отдаётся болью в сердце. Надежда — худшее из зол. Может, тебе снова показалось? Это просто платок. Ты сжимаешь дрожащими влажными пальцами белую ткань и прикладываешь к лицу. Еле проступающий запах хвои. Или тебе начали мерещиться ещё и запахи. Ты никогда не пользовался лосьоном после бритья. Ты слышишь свист тормозов. Чья-то мотокарета остановилась прямо возле тебя. Чёрт. Ты сидишь на мосту весь в слезах с какой-то хернёй в руках. Будет трудно убедить их, что ты просто смотришь на воду и медитируешь. Кто-то выходит из мотокареты… Сейчас они вызовут тебе психушку. И ты уже не отвертишься. За попытку самоубийства могут положить надолго. Ты удивлён, что в Мартинезе никто так и не вызвал. Просто всем на тебя похуй. Ты с усилием перекидываешь вторую ногу через борт и встаёшь на полотно дороги. Не сегодня, малышка. Тебе нужно проверить ещё кое-что. Вернуться ты всегда успеешь. Ты наклоняешься, вытираешь лицо платком и смотришь на обеспокоенного водителя. Включаешь своё самое обаятельное лицо. — Всё нормально, друг, баночка с лекарствами укатилась. Ты показываешь ему пустую оранжевую банку. Улыбаешься. Надеешься, что твоя гримаса его успокоит. Ты показываешь ему большой палец и идёшь в противоположную от Джемрока сторону. Осталось ещё пара участков, в которые ты не звонил. Ты не знаешь, куда идти, но пристаёшь к прохожим, и они указывают тебе дорогу. 55, 56, 57. Ты идёшь в 57-й участок, он предпоследний в твоём списке. Как идиот, пристаёшь к охраннику, и тебя впервые пропускают внутрь, а не отсылают за порог. Ты проходишь в кабинет, похожий, как брат-близнец, на сотни других кабинетов. Зачем было тебя пропускать? Разве нельзя было сразу сказать, что такой здесь не работает? Может, охранник пока не запомнил всех сотрудников и не может сказать наверняка? Молодой офицер поднимает голову от стопки бумаг. — Лейтенант Кицураги? — спрашивает он, и в его глазах ты не видишь удивления. — Он в 3-й Фобуровской больнице с черепно-мозговой. — Спасибо, извините за беспокойство, — автоматически отвечаешь ты, не слыша, что он говорит. В твоей голове уже давно один только туман. Гарри, он сказал… — Что?! Тебя шатает. Ты хватаешься за стену и сползаешь спиной по двери. У тебя такая грязная одежда, что ты пачкаешь всё вокруг. Ты закрываешь глаза. Тёплые волны безмятежного моря подхватывают и несут тебя куда-то к солнцу. — Выпейте. Ты чувствуешь зубами стеклянный край стакана. Твои руки трясутся так, что ты расплёскиваешь воду на себя. — С вами всё хорошо? — Да, — выдыхаешь ты, сжимая руками рёбра. Ты боишься, что сердце выскочит через дыру в груди. — Теперь у меня всё хорошо. — Вы офицер Дюбуа из 41-го? Ты моргаешь. Ты, конечно, известная личность, но не настолько. — Он спрашивал о вас. — Что? В ушах шумит так, что тебе приходится переспрашивать несколько раз, и всё равно смысл некоторых слов ускользает. — Лейтенант Кицураги спрашивал о вас, — повторяет незнакомый офицер. Он помогает тебе подняться, без отвращения прикасаясь к твоей разъёбанной грязной куртке. Это он просто надпись не видел. — А… а где он сейчас? — В 3-й Фобуровской, — терпеливо повторяет он. — Я напишу вам адрес, но сегодня уже поздно ехать. Часы приёма до 16:30. — Но… я звонил туда, и мне сказали, что такой не поступал… — Нас… попросили не распространяться о произошедшем, — поморщившись, поясняет офицер. — Вам точно не нужна помощь? Ты качаешь головой. Перед глазами мелькают яркие световые пятна. Он пишет для тебя адрес на задней стороне пустого бланка. Тебе всё равно, какой сейчас час. Ты залезаешь в забитый автобус, и люди орут на тебя за твою грязную куртку. Ты послушно снимаешь её и держишь в руках. Как от тебя, должно быть, воняет. Но они сами напросились. За головами людей ты не видишь, что за окном. Ты считаешь остановки. Твоя шестая по счёту. Сейчас часов семь, тебя не пустят даже за ворота. Он спрашивал о тебе. Он спрашивал о тебе. Он спрашивал о тебе. Ноги гудят так, будто ты обошёл пешком весь город. А вдруг этот разговор тебе тоже привиделся? Тебе просто хочется, чтобы всё было именно так. Мне что, не может хоть разочек повезти?! Не-а. Ты же самый жалкий на свете коп. А вот и твоя остановка. Пробираешься сквозь толпу, наступая кому-то на ноги и толкаясь. В спину летят проклятия и пожелания скорейшей смерти. Больше всего на свете ты боишься, что умрёшь прямо сейчас. У тебя нет денег на обратную дорогу. Можно позвонить Жану из больницы и умолять забрать тебя. Мы ему докажем, что он был неправ. Ты проходишь на территорию больницы и долго и бессмысленно блуждаешь между отделениями. Они все похожи, только таблички на дверях разные. Становится совсем темно. Наконец, ты находишь травматологию. В регистратуре на тебя рявкают и отправляют домой, но ты не уходишь. Просто стоишь и не двигаешься с места. Слишком долго ты сюда шёл. Используй своё лучшее оружие. Улыбку? Ты пытаешься улыбнуться. Нет, дурачок. Так ты их только напугаешь. А, *это* оружие. Ты садишься на корточки и начинаешь рыдать. Даже притворяться не нужно. Женщины смотрят на тебя с жалостью. Единственное, что ты у них вызываешь. Ким не женщина. — Обойдите здание с левой стороны, — с сочувствием говорит одна из них. Ты больше не различаешь лиц. — Постучите в железную дверь. Если дежурный позволит… Ты тянешься, чтобы поцеловать ей руку, но она брезгливо её отдёргивает. Конечно, ты похож на мёртвого бомжа. Так-то ты пришёл навестить Кима. Ты… ты бы хотел сделать всё правильно. Надел бы лучшую рубашку и чистые брюки. Пиджак… тёмно-синий. Киму нравится этот цвет. Галстук. Цветы. Торт в картонной коробке. Но сейчас ты смог принести только свою разлагающуюся тушу. У тебя нет шансов. Ты несколько раз стучишь в железную грязно-серого цвета дверь. Тупо смотришь на свои руки. Все пальцы вздувшиеся и сине-красные. Ты избивал ни в чём неповинный телефонный аппарат. Почему Лена и Жан сказали, что не помнят?.. Ладно. Хер с ними. Сейчас важно другое. Через минуту с другой стороны двери раздаётся недовольное бормотание. Охранник-похожий-на-всех-охранников орёт тебе в лицо, что время приёма закончилось. Какие же усталые грустные люди работают в больнице. Почти такие же, как в РГМ. Ты показываешь ему своё удостоверение. Он чешет затылок. Оно его не убеждает. Эта попытка провалена. Смирись. — Передайте… лейтенанту Кицураги, что заходил его коллега… детектив Дюбуа. Охранник морщится, но кивает. Ты тупо смотришь на закрывшуюся перед носом дверь. Вот и всё. Вот и всё. Ты можешь переночевать на лавочке. И замёрзнуть нахрен. Это же больница, откачают! Денег-то всё равно нет. Ты каким-то внутренним слухом чувствуешь шаги за дверью. Кто-то стоит с той стороны и не решается её открыть. Это не охранник. Ты замираешь, как птица перед полётом. Щёлкает замок. Дверь открывается. Ты смотришь, анализируя каждое изменение. Под глазом синяк. Взгляд тёмно-карих глаз немного расфокусирован. Хотя очки на месте. Он не брился несколько дней. Ты ни разу не видел его-такого. Голова перебинтована, а завязочки проходят под подбородком. Как шлем лётчика. Ты с трудом сдерживаешь истерический смех. У него сотрясение мозга, дубина. Ты вдыхаешь, пытаясь опознать его по запаху. Глаза могут врать, но не нюх. Острый запах лекарств, спирта, свежих бинтов. Больше ничего. Моргаешь. Вдруг тебе это снится? На нём незнакомая тебе шерстяная кофта поверх голубой больничной пижамы. Ты, грязный, потный, с подтёками слёз на щеках, прижимаешь его к себе. Он такой… хрупкий. Он терпеливо стоит, опустив руки вдоль тела, и не отталкивает тебя, хотя по виду и запаху ты похож на начинающий разлагаться труп. Ты смаргиваешь подступившие слёзы, всё ещё с трудом веря в реальность происходящего. — Ну-ну, — он похлопывает тебя по спине. Ты узнаёшь его голос. Разжимаешь руки и смотришь на него, открыв рот. — Пойдёмте, — он кивает на одинокую скамейку под фонарём. Он в шерстяных носках и тапочках. — Как… Ты хочешь спросить очень много о чём. — Как… ты заставил дежурного тебя отпустить? — Сказал, что дело касается госбезопасности, — пожимает плечами Ким. Может, он опять использовал Брови? Вы садитесь на скамейку. Ты чувствуешь его тепло рядом с собой, но всё ещё не веришь. Наверное, ты всё же спрыгнул с моста. Если это так, не таким уж мудаком, получается, ты был. Газовый фонарь над вами нервно мигает. Ты разворачиваешься всем корпусом, чтобы смотреть. Чтобы не упустить ни единого слова или движения, пока он снова не уйдёт. Но Ким как будто и не собирается уходить. Он расспрашивает тебя о деле. Ну конечно. Ты рассказываешь ему о последнем дне в Мартинезе. — Значит, его погубили коммунизм и любовь? — Ээ? — Вы говорили это в самом начале, — поясняет Ким. — Когда мне казалось, что 90% всего, что вы произносите, отборная ерунда. А в итоге почти во всём оказались правы. — Просто я парадетектив, — киваешь ты. Он тобой восхищается. — Что с вами… произошло? — спрашивает он, осматривая твою одежду и лицо. Ты прячешь руки за спину. О, не беспокойся, Ким. Снаружи всё не так плохо. — Долгая прогулка, — уходишь от ответа ты. Ни к чему ему знать *подробности*. — Лучше скажи, как у тебя дела. Тебе слишком много надо ему сказать. Ты не знаешь, с чего начать. А ты уверен, что он готов это услышать? Один неверный шаг, и ты снова его потеряешь. — Я успел выстрелить в наёмницу, но потом потерял сознание. Очнулся уже здесь. Все въезды в порт были перекрыты, и за вами никто не поехал. Когда мне разрешили вставать, я связался с начальством, и мне сказали, что вы успешно завершили дело. Он волновался за тебя. — А как тебе… тут? — неопределённо обводя руками околобольничное пространство, спрашиваешь ты. — Больница как больница, — пожимает плечами Ким. — Еда так себе, соседи по палате… шумноваты, уколы без обезболивающих. Думаю, это устроено специально, чтобы пациенты побыстрее выздоравливали. Перед глазами проносится картина, на которой молоденькая медсестричка приспускает пижаму на бёдрах Кима и втыкает иголку в нежную кожу. — Кстати, я умею делать уколы, — говоришь ты. Лейтенант внезапно фыркает. Моли светочей, чтобы он не понял, о чём ты подумал. — А ещё мне сказали, что у меня шиза, и я тебя выдумал. Давай, выложи все карты. Что *ещё* ему расскажешь? — Это кто такое сказал? — поднимает брови он. Тебе хочется коснуться его синяка. Или потрескавшихся губ. Ему нельзя нервничать. У вас ещё будет время. — Мой бывший напарник. Говорит, что не видел тебя в Мартинезе. И Лена, помнишь, жена криптозоолога? Я… звонил ей, и она сказала, что не помнит тебя. — Вот это новости, — Ким хмурит брови. — Странные вещи творятся в Мартинезе, не находишь? Ты умалчиваешь, как ты сам *чуть не поверил* и не совершил непоправимо-неизбежное. И как психиатр только допустил тебя к работе? Да все на грани, просто *другие* умеют держать себя в руках. — Может, это как-то связано с вашей амнезией? — А что с ней? — Изоларный энтропонез? Дыра в реальности, — поясняет он. — Я думал, ты не веришь в Серость, — удивляешься ты. — Я не *не верю*, — вздыхает лейтенант, потирая ладони друг об друга. — Я просто не хочу об этом слишком много думать. Он не считает тебя конченым алкашом! Он не считает тебя конченым алкашом, допившимся до потери памяти! Приём, приём! — Короче, Жан меня убеждал, что я тебя придумал, да так уверенно говорил, что и Готтлиб, наш доктор, ему поверил. Прописал мне какие-то таблетки. Я их в реку высыпал, — рассказываешь ты. Эй, у него руки замёрзли. — А ты… вы бы стали меня выдумывать? — с любопытством спрашивает Ким. Ты видишь, как подрагивают уголки его губ. — Если бы тебя не было, то определённо, — киваешь ты, снимая с себя многострадальную куртку и накидывая лейтенанту на плечи. Он не делает попыток сопротивляться. Он просто не хочет возвращаться в палату. Если зайдёт, обратно уже не выпустят. — Нахуй мир, да, Ким? — спрашиваешь ты. — А где твоя, кстати? Ким вдруг закатывает глаза. — Детектив, — возмущённо говорит он, — из-за этой куртки у меня возникли некоторые проблемы с соседями по палате. — Да блин. — Мне пришлось… совершить некоторый обмен, и от меня отстали. Так вот откуда кофта. — Правда, потом они узнали, что я лейтенант РГМ… Никто из вас не хочет уходить, хотя вы оба знаете, что скоро настанет пора прощаться. На периферии сознания мелькает мысль об обратной дороге, но ты её отбрасываешь. Это проблемы будущего-Гарри, сейчас ты сидишь на скамейке со своим напарником и наслаждаешься разговором. Его тонкие бледные пальцы обхватывают острые колени. Ты впервые видишь их без перчаток. Он всё ещё мёрзнет. Ты берёшь его за руку. Холодная. Но твоего огня хватит на двоих. — Что с вашей рукой?! — Всё в порядке, Ким. Всё в порядке, и, наконец, не в обратном. Мир вращается перед глазами. Как будто вы дрейфуете на островке, состоящем только из скамейки и фонаря. Ты чувствуешь струйку крови, стекающую по бедру вниз. Рана на ноге снова открылась. Но Ким этого пока не знает. Может, тебя оставят в больнице вместе с ним? Тогда не придётся уезжать. Его рука теплеет. — А ещё… я встретил фазмида! — вспоминаешь ты, прерывая затянувшееся молчание. — Ты, наверное, сейчас мне не поверишь, но он и правда есть! На том острове. Когда поправишься, можем съездить… — Почему же, верю, — говорит вдруг Ким. — Правда?! — Мне кажется, я тоже его встретил. Я ищу тебя здесь целых тысячу лет, Даже холод земли не остудит мой пыл. Только люди твердят, что тебя больше нет, А ещё, мол, что ты никогда и не был. Среди тысячи лиц я тебя узнаю И кричу: «Отзовись!», зная: это не ты. Средь забытых могил зря ищу я твою, Не осталось ни вечности, ни пустоты. В воспалённом мозгу мысль бьётся в висок: Может, ты — лишь фантом? может, люди не врут? Я возьму пистолет и нажму на курок, И избавлю себя от мучительных пут. Говорят, что развеется призрак, лишь тронь, Только ты — настоящий, я верю назло. Ведь когда вдруг мою ты сжимаешь ладонь, Я холодной руки ощущаю тепло.