Винтик

***

      Среди огромного количества безусловных талантов Фреда, был один, что особенно выделялся. Фред умудрялся дружить с каждой чувихой, с которой встречался. Они не держали на него зла, не называли кобелём и не швыряли ему в спину стулья, никто не ревновал, не кидался расцарапать лицо ногтями или ещё что-то. Бэтси не ревновала к Кэти, Кэти к Софи, Софи к Райки, и так далее. И это качество не давало Мэлсу, с недавних пор, спокойно жить. — Первое правило дружбы с бывшей: никогда не говори с ней о бывших бывших, — отвечает Фред, когда Мэлс всё же решается у него узнать. Тот не понимает, хмурится недоумённо, а Фред глаза закатывает. Птенец сменил серые пёрышки на яркие, но птенцом так и остался. — Все хотят быть принцессами. И суровые партийные товарки тоже. Но сказку очень легко сломать, если начнёшь вспоминать и сравнивать. Девушки такого не любят. Понимаешь? — А дружба-то тут при чём? — Мэлс не понимает. Фред тянется за сигаретами в карман брюк-дудочек. — Когда мы разбегаемся, чувиха уверена, что это я недостаточно для неё, принцессы, хорош, а не наоборот. Understand? — Фред взмахивает рукой с сигаретой, дым раскручивается петлёй, превращаясь в круг. Мэлс хмурится. Фред, наверное, чего-то не договаривает. Чувихи не глупые и не слепые, как они могут думать, что Фред (!) для них не хорош? Мэлс не дурак, отлично видит, что, если поставить стиляг каждого на свою ступеньку, Фред окажется где-то на крыше, потому что это Фред. — Don't understand, — вздыхает Фред, наблюдая его мучения. — Нет, не андерстенд. Объясни по-человечески, — просит Мэлс. Фред делает многозначную паузу и выдыхает дым через нос. — Сила слова, my dear friend. Если хочешь убедить человека в чём-то, просто будь убедительным. Понимаешь? — Вроде понимаю, — помедлив, кивает Мэлс. Звучит это как-то неправильно, но он ждёт продолжения. Фред тушит сигарету в пепельнице, стоявшей на высоком стуле. В «Коке» сейчас тихо, почти никого, кроме них, но Мэлс всё равно за плечо иногда поглядывает. — Хорошо, что понимаешь. Наше государство этой силой отлично пользуется, — как бы между прочим заметил Фред, за другой сигаретой потянувшись. Мэлс комсомолу знает, что если неправильно дышать рядом с портретом вождя, то очень скоро окажешься с ответственными товарищами в одной комнате, а за спиной будут стоять добрые дяди «оттуда». Потом невзначай то отца уволят, то матери шепнут что-то, комсомол на тебя косо посмотрит и на обочине жизни уже не абстрактные «предатели родины» и партии, а ты сам. — Так вот. Пока я с чувихой, она — центр мира, а я просто рядышком стою. И когда говоришь: «sorry, baby, мы друг другу не подходим», она уверена, что она решила уйти первой. И я никому при этом не вру, понимаешь? Мы дружим как раз потому что вера чувихи, что она — особенная, никуда не делась. Только так и выживаешь. На вере, что ты не просто винтик в партийной машине, — непривычно мрачно заканчивает Фред, глядя не на обалдевшего Мэлса, а куда-то над ним. Мэлсу дурно.       Фред говорит убедительно и Мэлса пугает, что это не похоже на «сказку про принцессу». То, что он сказал, это про реальность. А реальность, как говорил отец, намного страшнее сказок. Как быстро они ушли от мальчишеских разговоров про чувих и пришли к партии... Проклятый комсомол, он вроде с дружиной не ходит, а невидимая рука партии на шею ещё давит. — Ба, ты чего такой бледный, Мэл? — Фред кладёт руки ему на плечи, в лицо заглядывает. Снова привычный Фред, с улыбкой понимающе-насмешливой, хитринкой в глазах красивых ужасно, Мэлс цвета такого не знает, а не пугающий незнакомец, говорящий о вещах, о которых думать страшно. — Ты вот сейчас про винтик сказал, — тихо начинает Мэлс, а сам весь трясётся. Фред надавил на что-то такое, что теперь не заткнёшь, пока это «что-то» не выйдет полностью. Мэлс об этом старался не задумываться, но ночью, когда не слышно из радио правильного голоса, говорящего о правильных вещах, он долго пялился в грязный в трещинах потолок и думал. О всяком думал. — И я… Я тоже винтик, Фред. Все мы винтики. Пока работаем как надо, машина крутится и крутится, как колесо. Потом не нужны становимся и заменяют на другие винтики, а нас под машину кидают. И никто не заметит, что заменили. Мы же одинаковые, прямо с завода, — Мэлс почти плачет, голос срывается, он жмурится до красных пятен под веками. Красных. Цвет красный, люди серые, паспорта красные, люди серые, небо красное — люди серые. Одинаковые. Теперь он понимает бывших и «бывших бывших» Фреда. Ему бы тоже хотелось, чтобы его убедили, что он — не просто винтик. Яркая одежда не спасёт, если внутри он серый. Машина раздавит в труху. — Эй-эй, man, остановись, — Фред встряхнул его, как куклу тряпичную, только тут Мэлс понимает, что расцарапал кожу на руках ногтями, пока говорил. Выдыхает со всхлипом. Фред касается его лба собственным, глаза в глаза. — Я с Катей поругался, из дружины. — теперь Мэлс говорит ещё быстрее, чем раньше, сбивчиво, торопливо, будто если не успеет сказать прямо сейчас, никогда не сможет. — Случайно поругался, не хотел её расстроить. Она если донесёт, то отец без работы останется и брата изобьют за углом. И-из-за того, что я не смог ей объяснить всё, из-за того, что я… — Мэлс не заканчивает, опускает голову. Боязно. Фред выдыхает по-особенно как-то и Мэлс чувствует, что сигареты пахнут вишней. — Ты Кате этой отказал потому что с Пользой, right? — издалека начинает Фред. Он всё время так делает, сын дипломата. Дипломаты вокруг да около ходят, бдительность усыпляют, а потом рубят с плеча. Это не Мэлс так думает, это слова Фреда. — Д-да, наверное, — Мэлс тушуется и жалкий, как букашка. Стыдно, хоть сейчас падай замертво. Ему бы убежать куда-нибудь далеко и не высовываться, но он остаётся в десяти сантиметрах от Фреда и вдыхает вишнёвый дым. — Нет, на трезвую голову решительно невозможно так разговаривать, — наконец произносит Фред и делает шаг назад. Мэлс опасливо поднимает голову. — Пошли, народный страдалец. — Куда? — недоверчиво спрашивает Мэлс. Уже так поздно, что просто удивительно, как их ещё не выгнали. Фред фыркает от смеха. — Пить, балбес. Пить и разговоры разговаривать, пьяный я воспитываю лучше, — Фред хватает за плечо и тащит в зал со словами: «потом спасибо скажешь».       Они садятся на диванчик, а после переговоров напротив ставят две бутылки шампанского и стаканы. — Давай начнём с общего, как говорят художники, — Фред отставляет в сторону шампанское, Мэлс запутался окончательно, где он играет, а где превращается в незнакомца. — Ты зачем в стиляги подался? — Потому что ты стиляга, — с удивительной для трезвого прямотой сообщает Мэлс, добавив менее уверенно и примерно настолько же честно: — И Польза тоже. — И ради нас ты решил стать «хуже врага» и вот это всё? — уточняет Фред, сплетая пальцы и положив на них подбородок. Жест странный, но Мэлс старается не обращать внимания. Он думает: «ради тебя», но вслух такое говорить страшно. — Ради двух человек, которые не обязательно тебя примут, ты ушёл от дружины? — Но ты же принял. — Потому что я добрый и это мне аукается, — язвит Фред, потянувшись за стаканом. Шампанское надо в бокалах красивых пить, но им вручили именно стаканы. С подстаканниками. — Почему именно Польза? Она тебя опрокинула во всех смыслах и ушла. Странная история любви.       Мэлс молчит. Почему Польза? Потому что она стояла особняком и её невозможно добиться, а пока он будет страдать, как в романах буржуазных писателей старого режима, то сможет подольше оставаться с Фредом. Мэлс на подсознательном уровне боялся, что его выкинут, если он не «как все». Если ты не делаешь, как все, значит с тобой что-то не так. Мэлс знал, что именно с ним не так. — Если ты сейчас начнёшь заливать мне, что хотел покорить Снежную королеву, я заставлю тебя выкурить всю пачку сигарет, — не то шутя, не то всерьёз предупредил Фред. Мэлс, собиравшийся ответить, тут же захлопнул рот, аж зубы стукнули. Это он и хотел сказать, больше ничего «такого», что сошло бы за достойную причину, не придумал. — Ты захотел снова делать как все? Опять винтик, уже не в серой курточке, а с коком?       Мэлс прикусил язык. Фред легко произносит вещи, которые многие предпочитали игнорировать. Мэлс тоже игнорировал, но выходило не так хорошо, как он надеялся. — Не буду говорить, что стиляги не винтики, — Фред поудобнее расположился на диване, нечаянно коснувшись своим коленом колена Мэлса. — Потому что это уже враньё. Мы работаем на благо машины пропаганды ненависти к Западу. Немногие это понимают, думают, что свободнее жлобов. Колёса крутятся, завод работает. — И всегда так будет, — невесело закончил Мэлс, удерживаясь от замечания про Ленина. Фред кивнул. Первая бутылка шампанского вышла, он потянулся за второй. Мэлс не чувствовал, что он пьян. Фред оставался трезвым.       Мэлс думал про барание с Пользой. Про то, как он не мог уснуть и смотрел, как в коммуналке, в потолок, думая, что совершил ужасную ошибку. Польза хорошая, чудесная. А он нет. И Катя это поняла первой, и кричала она на него как раз потому что поняла. Мэлс с радостью бы не целовал Пользу, даже не приближался, но это же ненормально для чувака, чтобы он не тянулся к крутой чувихе? Так ведь не делают. Все чуваки любят и бараются с чувихами, почему он не может? Мэлс доказал непонятно кому, что может. И ему от этого тошно и больно. — Мэл, скажи честно. Зачем Кате доносить? В этой стране пока можно говорить девушке, что любишь другую. Если в самом деле любишь, — Фред изучает собственное неясное отражение на дне стакана. У Мэлса кровь от лица отхлынула и сердце пробило пол «Кока». — Так что, товарищ? — Фред как бы между прочим положил свободную ладонь ему на ногу выше колена. Мэлс замер, парализованный ужасом от осознания того, что ему, чёрт возьми, нравится чувствовать тепло руки Фреда и сидеть рядом в полном одиночестве. Лучше сбежать, пока он не натворил глупостей. — Мэл, — зовёт Фред будто из-за плотной подушки. Которой Мэлса пытались удавить, но он был совсем не против. Лучше так, чем навсегда оказаться за бортом жизни и увидеть то же презрение в красивых глазах Фреда, что было у Кати.       Занятый самобичеванием, Мэлс полностью отключается от творящегося вокруг и для него оказывается неожиданностью то, что он, во-первых, лежит, а во-вторых, над ним возвышается Фред, поймав руки, и не собирается отпускать. — Фред? — Наконец-то на меня обратили внимание, — Фред язвит, ухмыляется, но глаза у него насторожённые и немного обеспокоенные. Кажется, он волнуется. Мэлс краснеет сильнее, пытается вывернуться, но попытки остаются попытками. Ему остаётся надеяться, что они забрались достаточно далеко, чтобы оставшиеся из-за них работники «Кока» не увидели, чем они занимаются. — Эй, я ещё не договорил, куда ты линять собрался? — Никуда, — зачем-то врёт Мэлс, а сам напуганный как мальчишка. Фред поднимает одну бровь в совершенно фредовской манере, её ни с чем не перепутаешь. — Ответь честно. Ты с Пользой потому что любишь или потому что должен? — Фред особенно выделяет последнее слово, одним глазом залезает Мэлсу в мозг. Мэлсу будто на горло давят железным кулаком, прямо по кадыку. — Так что? Первое или второе? Я вижу, что с тобой что-то не так.       С Мэлсом много что «не так». Очень много. Например то, что он неприлично долго таращится на Фреда в кабинете его отца, в парке, на улице Брода или как сейчас, в «Коке». А ещё замирает как парализованный, когда Фред трогает за плечо или обнимает за талию, говорит с ним на узком кресле, передавая сигарету, Мэлс касается его пальцев губами, делая затяжку.       Рядом с Пользой Мэлсу так одновременно хорошо, паршиво и больно не становится. Ему никак. — Отпусти пожалуйста, — тихо просит Мэлс и отводит взгляд в сторону. Стыдно. Стыдно, что его вот так вот поймали, что придётся отвечать честно, иначе он останется один, совсем один. Фред, к чести, отпускает, сидит, пока Мэлс пытается вспомнить, как дышать. — Второе, — ещё тише, чем до этого, отвечает он, поправив галстук. — Нормальные люди так и поступают. Я хочу быть нормальным. — Ты стиляга, Мэл. Для этой страны ты стал ненормальным когда волосы неправильно зачесал, — напоминает Фред. Мэлс мотает головой. Фред слишком проницательный, чтобы не понимать. — Знаешь, что мне Катя кричала? — Мэлс прячет лицо в ладонях, говорит глухо, едва различимо ещё из-за того, что он губы кусает. Фред подозрительно долго молчит. — «Пе-де-раст». Она поняла, что я, — «что», не «кто». Оговорка по Фрейду, как говорил преподаватель в школе. — И Польза тоже поняла. Я по глазам видел. Только она не кричит. Но я всё равно неправильный, Фред. Бракованный винтик. И меня выкинут. Не комсомол, так ты. Не ты, так комсомол.       Фред не отвечает, вместо этого мягко отнимает ладони от лица, сжимая в своих. Мэлс удивился, что его ещё не побили. Фред, конечно, кулаками не действует, но с такими, как Мэлс, только так и делают, им в комсомоле говорили. Мэлс думает, что комсомол прав. — Тебя никто не выкинет, Мэл, — Фред говорит таким тоном, что ему хочется верить. Мэлс вспоминает про «сказку», которую он придумывает для чувих. Ему хотелось бы попасть в такую сказку. — Я — точно нет. Не из-за этого. — А из-за чего выкинул бы? — Мэлс ступает по очень тонкому льду, он это хорошо понимает, но искушение узнать, где проходит грань их дружбы, которую он недостаточно ценил, раз позволил себе влюбиться в Фёдора Брусницына, слишком велико. — Дурак ты.       Фред кладёт ладонь ему на затылок и, немного наклонившись, легонько касается губ. Мэлс тянется мотыльком к нему, в кои-то веке не застыл истуканом, тыкается губами, как слепой котёнок, целует по-мальчишески, будто никогда и ни с кем, жмурится, чтобы не дай боже не заглянуть в глаза Фреда. Красивые зелёновато-голубые глаза, как летнее море или ленточка в волосах Бэтси с пятнышками. Губы Фреда мягкие, тёплые, тонкие, не как у Пользы, и Мэлс языком чувствует вишнёвый дым, оставшийся на коже. — You're so cute, kid. — Ты меня сейчас проклял или что? — Иди ты, — хмыкает Фред, поглаживая подушечками пальцев линию челюсти, спускаясь то к шее, то поднимаясь к вискам, приятное тепло волнами распространяется по всему телу. Мэлсу так хорошо, как ни разу не было с Пользой. Мэлсу хочется смеяться, впервые за очень много дней, он улыбается до ушей, лицо болит, хочется петь и любить весь мир как ребёнок. Фред не оттолкнул, Фред сидит с ним на одном диване, гладит трепетно, будто очень дорожит, и Мэлс верит. Это уже не похоже на сказку. Это правда. — Давай договоримся: больше никаких «так надо» и «я должен», okay? Мне ты точно ничего не должен. — Окей! — с готовностью отвечает Мэлс, даже слишком поспешно. Фред смеётся, целует его в лоб и отстраняется, небрежно проведя пальцами по взъерошенным волосам. Мэлс лыбится как дурак. А потом вспоминает про Пользу, Катю, про отца и что в их стране существует статья 151, раздел А. И ему страшно. — Опять бледный, — замечает Фред. Мэлс сглатывает ком в горле, сцепив ладони на коленях. Фред окинул его понимающим взглядом. — Если комиссар ваш донесёт, я позвоню отцу, он подтянет связи, всё сделает как надо. И за Пользу не волнуйся. — Так нельзя. Польза меня возненавидит и правильно сделает. Я поступил подло. — Я поговорю с ней, — Фред в качестве поддержки положил ладонь на спину. Мэлс мысленно закапывает себя заживо. — Она поймёт, Мэл. И ты испробуешь мой метод дружбы с бывшими. — Польза круче принцесс, — серьёзно говорит Мэлс, а Фред смеётся. Чувствовать угрызения совести это не мешает, но они ещё контролируемы. Пока грязный потолок не начнёт смотреть на него многоглазыми трещинами. — Спасибо, Фред. Я этого не заслуживаю, но всё равно спасибо и– — Пошли, ласточка комсомольская, первый час ночи.       Фред приобнимает Мэлса за плечи, родной жест, почти редкие отцовские объятия, и они уходят из абсолютно пустого «Кока» на такую же пустую улицу Брода. Мэлс вдыхает полной грудью ночной воздух и он почему-то пахнет вишней. Фред достаёт полупустую пачку, из неё зубами две сигареты. Мэлс без приглашения берёт вторую и тянется в нагрудный карман пиджака, где Фред держит зажигалку. Они курят вишню под чёрным небом с белыми звёздами. — У меня стажировка в Штатах, похлопочу, тебя тоже возьму, — будто только что вспомнив, сообщает Фред, когда они подходят к коммуналке. Мэлс от неожиданности спотыкается и упал бы, если бы Фред, выше на две головы, не придержал его. Мэлс хочет спросить, какого чёрта, но у Фреда в глазах маленькие звёздочки и вопросы как-то уходят на второй план. Может, Фред шутит. Может, хочет сделать ему приятно. Может, это слова в никуда. В конце концов, он выпил две бутылки шампанского на голодный желудок. Никакой разницы, в сущности, нет.       Самое главное, что Мэлса сейчас целуют в висок вишнёвыми мягкими губами, говорят тихо: «спокойной ночи, kid» и он крепко обнимает за шею человека, принявшего его ненормальность. Они оба ненормальные и Мэлс улыбается до ушей от этой ненормальности.       И к чёрту винтики, машины, партию, комсомол и железный занавес, через который просочилось немного красок и тепла, сосредоточившихся в Фреде, и которыми он поделился с Мэлом.       И никаких серых пиджаков с красными значками.