Пьянь.

внезапный холод пронзил разгоряченную ненавистию кожу, подушечки пальцев оцарапали ключицы и остановились на подбородке, заставляя его приподняться и открыть шею беспощадным укусам. это всегда было резким и не предупреждающим, это всегда было спасением для одного из них, однако лишь для одного, второй был жертвой ввек, жертвой, что причиняла больше боли, чем нападаюший, хотя это было страданием для обоих, актом ненависти к себе и друг-другу, ненависти ко всему живому, они существовали в ней вместе и делили ее в одиночестве, колючие губы смяли чужие, жадно целуя, оставляя алые следы, как доказательство святой страсти, как предательство целомудрия, рваные вдохи отлетали от высоких потолков, растворяясь в танце ледяного воздуха, тонкие пальцы очерчивали позвонки, побуждая их задрожать и запрокинуть голову в чистом экстазе, наслаждаясь апогеем греха, криво растянутые губы и жарко-шепотливая молитва вместо пошлых речей, вот оно, извращение, вот оно, наслаждение, вот оно, мучение, в его высшей форме, недостаточное, неприятное, опьяняющее чуство отвращения, вперемешку со скорбью, вот оно, то, чего жаждет воспаленный ум грешника и твари, утопающей в щемящем стыде и страхе. оба боялись, но боялись и признания, посему их страх притуплялся под каплями чужой крови, это стало наркотиком, единственным спасением от вины и страха, манящим своей отвратительностию. покрасневшие от холода костяшки ударялись об пол, тотчас заалев сильнее и пачкая воздух такими сладостными каплями чужих грехов. испещренные шрамами пальцы тянулись к чужой шее, стремясь перекрыть поток воздуха, абие отдергиваясь и снова обвивая ее змеями, это была исповедь мертвого, тоска запирала в себе, словно вязком болоте, откуда нет спасения, нет дверей, ведущих вовне, есть только те, что вели обратно, заставляя бежать и бежать на месте, терять рассудок и падать в неведомую даль, в то же болото тоски, где он отбывал мысли. тоска стала его эдемом и его преисподнией, в тоске он закрылся от чужих слов, опосля изгнал из своего мирка и собственные. его общность со всеобъемлющей, поистине эпохальной в его жизни тоской пугала, но одаривала спокойствием и чуством пренадлежности к чему то, чему то знакомому, он уповался тоской, освободив себя от мыслей, он тосковал, тосковал всепоглощающе, тоска пожирала его, он покорно согласился, уповаясь подобным исходом. тоска стала его идолом, его верованием, он был готов вымаливать у нее привычную меланхолию, смешанную с апатией, что стали его мокшей, только бы оставить прежнюю боль. его тоску разбивали приторной болью, разбивали самовольно, без его на то разрешения. ехидные глаза щурились и уводили за собой в унылую похоть, что в симбиозе с ненавистью имела сладковатый привкус и запах крови, что так манила и отталкивала, что освобождала от мыслей, оставляя лишь себя саму, привычная мизантропия приобретала странный оттенок, опьяняющий и непривычный. он дрожал и вздыхал, смотрел на себя с отвращением и снова падал в безмысленную страсть, обволакивающую морфием. пальцы дрожали в привычном уже треморе и сжимали чужие, дрожа уже от резкого блаженства, оба сбегали от настоящего в тягучую негу похоти, оба топили себя и друг друга в ненависти и тотчас же ловили чужой живительный воздух наслаждения. один уже зависел от этого краткого затишья в своей голове, другой же игрался с собственной грешностию, бунтовал против себя самого.