Лес Генри

В первый момент, когда они вошли в лес, Гордону показалось, что он оглох. Зеленый полог ветвей отрезал их от внешнего мира, оставив позади все звуки и запахи железной дороги и скрыв от глаз два паровоза, стоящих на запасном пути. Лес окутывал их, тихо и ласково, предлагал свои мягкие мхи как перину, широкие лапы елей вместо одеял, едва заметный шелест листьев вместо колыбельной. Он словно приглашал отрешиться от всего, что происходит вовне, лечь среди мхов, забыться сладким сном, и Гордон еле сдержал порыв сесть на ближайший валун. Вместо этого он огляделся. Звуки постепенно возвращались, только они не имели ничего общего с привычными ему пыхтением, грохотом и лязгом. Чтобы услышать симфонию леса, надо было замереть и открыться ему. Тогда в тишине начинали проступать и шелест листьев, чутко отзывающихся на малейшее дуновение ветра, и скрип ветвей. Вдали запела птица, и на высокую переливчатую трель ее ответила другая. Гордон задумался, один ли это вид птиц. Не то чтобы ему были интересны такие вещи, но непривычная тишина заставляла думать хоть о чем-то, лишь бы заглушить ее. В противном случае в голову начинали лезть другие мысли, непрошенные, неуместные. Генри уже сидел на корточках и нежно гладил темно-зеленую кочку, почти сливаясь с ней в своей зеленой форме. Кочка слабо похрустывала в ответ. — Будь внимательнее, — сказал Гордон. — Вы с кочкой одного цвета. Ты можешь потеряться, и я тебя не найду. Генри хихикнул. Поднялся, жадно втянул сладкий лесной воздух своим длинным носом и ответил: — Я никогда здесь не потеряюсь. Это мой лес, я знаю в нем каждую кочку, каждое дерево. Некоторые даже сам сажал, вот этими руками. — Словно в доказательство он сунул Гордону под нос бледные руки, уже испачканные зеленью и блестящие от росы. — Здесь я оставил немало своего пота и, возможно, даже крови. — Он задумчиво потрогал ветку, потерся о нее щекой. — Здесь мое сердце. Не буквально, разумеется, но, знаешь что… Пойдем. Генри шел по лесу уверенно, словно перед ним по-прежнему лежали рельсы, а Гордон уже через полминуты понял, что безнадежно заблудился. Все кочки были одинаковыми, все деревья тыкали ему в глаза своими колючими ветками, и на каждом третьем шаге под ботинком неблагозвучно чавкало. — Вот тут направо, — сказал Генри. Как будто в этом равномерно зеленом царстве еще остались какие-то ориентиры. Но повернув правее, они оказались на небольшой поляне, также покрытой мхами, на которой росло огромное дерево. Это был не дуб, Гордон был точно уверен, что дуб он бы узнал, и не ель — нужно быть совсем полным идиотом, чтобы не узнать ель. Генри бросился вперед, обнял шершавый ствол и с радостной улыбкой прижался к нему щекой. Гордон ощутил укол зависти по отношению к неопознанному дереву, хотя когда Генри так же бросался на него самого, всегда старался увернуться. — Это Старый Ильм, — представил Генри дерево, наконец отпустив ствол. — Он на самом деле не очень старый, просто очень большой. Когда я попал сюда впервые и помогал сажать вот этих вот, — он обвел рукой молодые березы у другого края поляны, — он уже был здесь, и почти такой же огромный. Потому что рос один. А теперь у него есть компания. Генри прислонился к стволу спиной и знаком предложил Гордону встать рядом. — Это самое мое любимое место во всем лесу. И Ильм, и эти мхи… Здесь мое сердце живет, и я думаю, что хотел бы, чтобы здесь меня и похоронили. Вряд ли можно найти место лучше. Гордон? — Гордон смотрел на него с легким испугом. — Если вдруг… ты понимаешь. Если это будет в твоих силах, проследи за этим, пожалуйста. Гордон смотрел вверх, на блики солнца, пробивающиеся сквозь листву ильма, прислушивался к птичьим трелям и старался не представлять, как он будет следить за выполнением этой просьбы. В голову лезли видения темной ночи, каких-то парней, похожих на близнецов, с лопатами наперевес… Генри стоял рядом, жмурясь, и счастливо улыбался. Тени от листьев подчеркивали его веснушки, и Гордон, отогнав видение, тоже улыбнулся. — Все-таки здорово, что у нас появились новые ребята. Можно вот так взять и устроить себе выходной. Не потому, что двигатель вышел из строя, а с чистой совестью. Он очень хотел сказать: «Выходной вместе с тобой», потому что именно это и имел в виду, но побоялся, что прозвучит слишком похоже на «я скучаю по тебе», что тоже было бы правдой. С переездом Генри они стали реже видеться, и Гордон понимал, что начинает тосковать. Они стояли под деревом в глубине леса, далеко от дорог, в полной — если не считать шума ветвей и громких птичьих песен — тишине. Можно было говорить и делать все что угодно, но Гордон молчал и не шевелился. — Да, это очень здорово. Я стал брать выходные чаще, чтобы можно было побыть наедине… с собой. Гордону показалось, что Генри тоже хотел сказать что-то немного другое. А возможно, и даже скорее всего, это была его обычная мнительность. — Ты на всякий случай запоминай дорогу, — смеялся Генри, когда они шли обратно к паровозам. — Ты думаешь, я могу запомнить что-то без указателей и стрелок? — мрачно ворчал Гордон в ответ. А Генри только смеялся и гладил истекающие смолой стволы, пачкая в ней длинные белые пальцы. Кочегаров они оставили на ближайшей станции, поэтому обоим пришлось немного поработать руками, распределяя новые порции угля по топке. Гордон справился быстрее, сбегал к стрелке, пинком приведя ее в нужное положение, поднялся в кабину и укатил прочь. Переводить стрелку обратно пришлось Генри. Но он не сердился на Гордона, полностью сосредоточившись на управлении. Зеленые ветви его любимого леса махали ему вслед. * * * Экспресс несся по центральному пути, Гордон благодушно обозревал окрестности. Впереди горел зеленый сигнал семафора, а по соседнему пути полз с товарным составом зеленый паровоз Генри — зелень бушевала повсюду, радуя глаз. Гордон протянул руку, чтобы дать приветственный свисток, догоняя Генри, и в тот же миг в гармонию зеленого мира ворвался красный сигнал. «Перевели стрелку», — автоматически отметил Гордон. Он даже не успел перевести руку на тормозной рычаг, да и вряд ли его бы это спасло. Только краем глаза заметил рывок кочегара с площадки, прежде чем ощутил удар. * * * Глаза почему-то не хотели открываться, хотя проснулся он сам. Во всяком случае, звона будильника не было слышно. Пахло только странно, видимо, Эмили все-таки исполнила свою давнюю мечту и перемыла все полы в общежитии хлоркой. Неугомонная тетка… Гордон попробовал еще раз. Тяжелые горящие веки поддались, и ему открылось привычное зрелище грязно-белого щербатого потолка. Только вместо уютного абажура, привезенного Томасом из какого-то путешествия, над ним висела голая лампочка, а рядом с койкой стояли стойки с капельницами. Гордон попытался закричать, но связки не слушались, и из пересохшего горла вырвалось только хрипение. Однако и его кто-то услышал, раздались звуки шагов, и лампочку перекрыла незнакомая женская голова. — Доктор, он очнулся! — закричала голова. «Не общежитие», — понял Гордон. Больница. Но как он здесь оказался, почему вдруг больница, откуда капельницы? Он попробовал пошевелиться, и тело пронзила боль. Сильнее всего ломило перетянутую бинтами грудь, и теперь, раз осознав, он уже не мог игнорировать ощущение себя, как перемолотой в мясорубке кости. Но последнее, что он помнил, это как лег спать, поставив паровоз в стойло. Не могли же его избить, пока он спал? Доктор пришел, но ответов не дал. Лишь удовлетворенно пощупал пульс, послушал сердце, просунув свой стетоскоп под бинты, и ушел из поля зрения Гордона, вполголоса проговаривая кому-то рекомендации. Гордон остался один в тишине, очень похожей на тишину леса. Только вместо шума ветвей у него была вытяжка, а птиц заменял писк кардиографа. Но если закрыть глаза, то вполне можно представить под ногами мягкие мхи, застывший воздух, Генри… Интересно, пускают ли к нему посетителей? Пустят ли Генри? Захочет ли тот, известный ипохондрик, переступить порог больницы? Первым пришел Эдвард. Сел на стул у койки и долго молча смотрел на Гордона. На лице его было выражение, которого тот раньше никогда не видел, — что-то подобное мелькало прежде, когда Гордон на своем паровозе совершал невозможное, параллельно оскорбляя всех, кто не смог сделать то же самое, но сейчас к этому примешивалось и иное. — Что тебе? — прохрипел Гордон, поворачивая к нему голову. — Может, хоть ты расскажешь, почему я тут? — Я рад, что ты жив, Гордон, — мрачно ответил Эдвард. — Тоже решил меня мариновать? — проворчал Гордон, когда молчание затянулось. — Всю неделю я не могу добиться от них ничего, так и ты туда же. — Ты попал в аварию. И мы… наверное, все-таки лучше, если тебе все перескажет второй участник. — Второй? В палату вошли Томас и Перси, мнущий в руках свою почтовую сумку. Гордон с подозрением рассмотрел обоих, но ни на ком не заметил повреждений, которые могли бы подсказать, кто из них участвовал в аварии. Перси подошел к Эдварду и сунул ему в руки письмо. — Я почтальон, — сказал он. — Но читать это… Эдвард, это только ты сможешь. — Почерк плохой, — быстро объяснил Эдвард, вскрывая конверт. Гордон с недоумением смотрел на то, как он осторожно разворачивает листы, действительно покрытые размашистыми каракулями. — От кого это? — забеспокоился Гордон. Слишком подозрительно все выглядело: мрачный Эдвард, непривычно тихий Томас, Перси с дрожащими руками. Конечно, атмосфера больницы давит, но не настолько же. — Привет, Гордон, — начал Эдвард. — Это Генри. Непривычно писать такое письмо, но я знаю, что его тебе будут читать, так что просто представляю перед собой твою физиономию и говорю с ней. Я знаю, что ты сейчас лежишь в соседней палате, но… — Генри здесь?! — Подожди, — сказал Томас, а Эдвард только посмотрел на него поверх очков и продолжил: — ...но не можешь разговаривать. Это не беда. Меня попросили рассказать тебе о том, что с нами произошло, только, если честно, я сам не очень понял. Говорят, стрелочник слишком рано переключил стрелку, и наши машины столкнулись. Что ж, теперь он наверняка наслаждается заслуженным отдыхом в заведении, похожем на наше, но только с клопами и крысами. Во всяком случае, извиняться он не пришел. Наши кочегары успели выпрыгнуть. Твой даже цел, а Тимми вывихнул ногу. Вот он как раз приходил ко мне, мы много смеялись, пока его не выгнал врач. У него разные костыли, и один исписан всякими похабностями. Он их мне зачитывал. Я бы хотел написать тебе больше, но мне отрезало правую руку, так что писать приходится левой. А это очень долго, и получается криво. Мне заранее жаль того, кому придется это читать. Наверное, Эдварда, он всегда может разобрать любой почерк. А я пишу как курица лапой — даже на тех документах я поставил какую-то кривульку. Но они сказали, что это неважно. Эдвард оторвался от листов. Гордон слушал его со все возрастающим беспокойством, и уже невооруженным глазом было видно, как его грудная клетка ходит ходуном от ударов сердца. — Может, не стоит? — обратился Эдвард к медсестре. — Я дам ему успокоительное, — ответила та, настраивая капельницу. Сердцебиение унялось, и Эдвард нехотя продолжил: — Кстати, о документах. Видишь ли, благодаря стрелочнику мы с тобой оба стали инвалидами. У меня нет руки, раздроблена нога и еще куча каких-то штук внутри, я даже не вникал. А ты почти цел, только с сердцем что-то случилось. Я тоже не очень понял, что, но они сказали, что если ничего не сделать, то тебе осталось недолго. В общем, я подумал, все равно ведь не смогу работать в таком состоянии. А мы, хоть и дальние, но родственники, в общем, я им предложил попробовать. И они согласились. Только долго бумаги составляли. Хотя и не дольше, чем я корябаю это письмо. В общем, ты же помнишь, что я говорил тогда в лесу, да? Мне уже все равно, где они закопают мое тело, но ты проследи, пожалуйста, где они закопают мое сердце, потому что оно теперь и твое тоже. Прости, мне уже пора. * * * В осеннем лесу было промозгло и сыро, листва пожелтела, одни ели стояли зелеными, но мрачными, словно осень высосала и из них все краски. Только мхи по-прежнему зеленели, пружинили и хлюпали под ногами. Гордон брел по ним, силясь по памяти, несколько прореженной, найти дорогу к старому ильму. Боль в груди от шва еще немного беспокоила, но ее непрестанно заглушала другая боль. Гордон в этом мог признаться только себе, но он прекрасно понимал, что найти другой экспресс не было бы проблемой. Не будет его, будет кто-нибудь еще. А другого Генри уже не будет. И он никак не мог избавиться от чувства вины, словно бы в его силах было переключить стрелку обратно. Нет, тогда он ничего уже не мог сделать, но когда они стояли под Старым Ильмом, он мог бы взять Генри за руку и сказать, что любит его. Если бы знал тогда… Когда он поправился, Эдвард отдал ему письмо. Оказалось, что он не озвучил постскриптум. Впервые в жизни Генри в чем-то оказался быстрее. Наконец — почти случайно — он набрел на поляну. Ильм уже облетел, но мхи были все такие же, и Гордон лег на них, не заботясь о том, как будет выглядеть. Вряд ли врачи бы одобрили его поведение, но ему было уже все равно. Он лежал между пушистыми мягкими кочками, слушал осеннюю лесную тишину и смотрел в серое небо. А в нагрудном кармане, аккурат напротив сердца, лежал клочок бумаги с размашистой корявой подписью: «P. S. Я люблю тебя».