Тысяча клинков разрывают спину молодого тела. Лёгкое ранение, не более. Только стоять, удерживая равновесие, тяжело почему-то — Техно припадает на колено, опираясь одной рукой на верное оружие, другой — пытается сжать раны. Кровь растекается неисчерпаемым потоком, изматывая законы мироздания сильнее, чем сам организм, и смешивается с кровью тех многочисленных глупцов, коим хватило смелости вступить в бой с богом. Техно осторожно прощупывает рану и тянется за зельем, закрепленном на поясе. Глоток, второй.
И смерть, дышавшая в спину, складывает свои крылья, испуская разочарованный вздох. Она, всё ещё ожидая исхода, неуверенно совершает два роковых шага от бога и, собравшись уйти за новыми душами, взмахивает своими отростками, расправляя их в стороны, стремится дымом ввысь, пуская свою хищную тень по земле. Она уже почти не видна, но вдруг из-под самых облаков разносится рычащий гортанный крик, словно гром, и за спиной Техно, перед самым падением вздрагивают перья, разнося по всей округе отчаяние. Она опускается на землю, как рухнувший раненный ворон. И слышится приглушённый хлопок.
Неужто сама Смерть была подстрелена Филзой? Было бы верно предположить это, ведь небо истинно принадлежать может лишь одному. И Техно, по-старому улыбнувшись, будто совсем позабыв, что минуту назад был на грани, обернулся, прямо стоя на своих двоих и уже совсем не опираясь на Убийцу Сирот; обернулся подарить другу эту самую улыбку и пару поздравлений, не без стёбно-шуточных вставок, но таких истренних и чистосердечных, что любой мог бы позавидовать месту, доставшееся Филу.
Мог бы.
Но, кажется, не в этот день.
Вместо глупого олицетворения смерти, где-то между шуткой и серьёзным заявлением о силе, придуманном в голове — Фил. Вместо его фигуры рядом, что должна бы сейчас в ответ бросить свой голубоглазый добрый взгляд и тихий смешок — самодовольный ублюдок, перезаряжающий арбалет острым болтом, и почти тут же контрольным всаждающий металл в голову — в затылок ворона. И ублюдок этот с интересом наблюдает за почти моментальным затуханием копошения на земле, внимательно разглядывая разложившиеся, осевшие и слипшиеся из-за красной грязи, чёрные крылья. Он поднимает голову на Техно. «
Хах, смотри, я убил его,» — так и передаёт его усмешка, его гнилая улыбка, из которой смердит всеми безликими трупами, вызывающая приступ тошноты посреди остекленения всего внутреннего.
Его улыбка — срезана вместе с головой, падает и разбрызгивает лужу, укатываясь куда-то с возвышенности. Обезглавленное тело тоже не долго стоит на месте: складывается пополам и пополам, чуть заваливается набок. Действует по приобретенному рефлексу, какой есть у каждого лютейшего врага Техноблейда.
И бог, пока только смотря, впивается когтями в тело. Оно бездвижно. Оно уже ничего не почувствует. К счастию тела сироты ничто не причинит ему столь же безграничную боль, сколь оно само способно было нанести.
А Блейду страшно. До трясучки страшно повернуть голову. Увидеть его друга, товарища, его человека, старика, его олицетворение — если уж играть в эту игру — радости. Его любви.
Его.
Мёртвое.
Мир мылится, и вот по его щекам, его скулам, усеянными шрамами, по которым лёгкими касаниями проводили ещё сегодня утром, успокаивая от скрытой и задавленной тревоги, не за себя — за успокающего; течёт кровь. Опять.
Каждая мелкая мышца на его лице застывает, как гипс. В его руках дрожит меч — руки.
На рукоять попадает пару капель. Пара мелких, глупых...
Техноблейд прорезает тело глупца — насквозь — позвоночник хрустит. Не достаточно. Резко, вверх, вниз, словно штыком. Со всей силы, со всего праведного гнева. Ярости. Жажды. Своей дрожью сквозь плоть и кости — блядские кости, поддерживающие когда-то этого блядского человека, блядкого ничтожества, совершившего блядскую ошибку всей его блядской жизни! Рукоять меча — хруст.
Тело разрезает поперёк. Затыканное тело, затоптанное как февральский снег, грязное месиво из фарша, и фарша, и фарша, и крови, и снега, и ошибок, и смерти, и боли, которую оно никогда не почувствует.
Зато «Клетка для голосов» — да. Все его прутья дребезжат от того, кто внутри. Они порой чувствуют даже больше, чем Блейд сам способен почувствовать. Будто они больше любили... Нет — любят. Любят. Всё ещё любят — раненого. Да, именно раненого, не мёртвого, не убитого. Просто ранение. Смерть — глупость для ангела. Глупость для бога.
Он же тоже бог?
Техно поворачивается.
— Ты.. Ты же тоже бог, — спрашивает он вслух, чуть смеясь.
— У тебя же были тотемы бессмертия, – по-отчаянному настойчиво полуспрашивает он... Вслух ли?
Техно не слышит своего голоса. Он ничего не слышит... Кроме вопля. Траурного плача и безумного смеха, смешавшиеся, как кровь, во всю его мелкую черепушку, и даже на бóльшие просторы, простирающиеся дальше его головы.
— Фил? — в висках стучит имя. Только его не способны заглушить.
Нет ответа.
Впервые.
— Фи-ил! — запинается, бросаясь к названному. Падает на колени, немного медлит, но притягивает к себе тело: тяжёлое для любого другого, но лёгкое для него.
Лицо безмолвно. На нём ни радости, ни боли, ни смерти, ни жизни. А глаза стеклянные, зеркальные, отражают светлое небо, в которое они были устремлены всегда, насколько может помнить Техно.
Он бережно берёт лицо в свои, всё ещё дрожащие, ладони, широкие. Мельком улавливает: светлая щетина, метафорические морщинки, один мелкий шрам, бледноватая кожа. Он прислоняется лбом ко лбу, как делал тысячи раз, чтобы вверить новую и новую истины. Но вместо вглядывания в небо, он жмурится. Безголосное, одними губами, — Пожалуйста, Фил. Прошу.
На глазах скапливается соль. Она царапает глазницы, и от жжения их хочется выдрать, разодрать, как глотку своим голосом, своим безумным, полным горя криком — выцарапать душу из бесконечности обратно.
Но Техно стискивает зубы. Давит своё сердце пяткой и голосами, отпуская им посекундно команду: «Молчать! Молчать! Молчать...»
Он сжимается у груди тела, сжимает мокрую ткань. И почти ждёт, что его приобнимут в ответ.
Почти.
