умер друг у меня

Умер друг у меня — вот какая беда... Как мне быть — не могу и ума приложить. Я не думал, не верил, не ждал никогда, Что без этого друга придется мне жить.

такеоми продрал глаза еле-еле — ресницы казались такими тяжелыми, что каждый раз, когда веко опускалось, в голове звенело похоронным колоколом. похоронным — по его прошлой жизни, исключающей одноразовый перепихон в борделях с проститутками низшего сорта, которые о новостях узнают не первыми. «чёрные драконы» в роспуске. получите увольнительную и распишитесь. некогда высокий статус ложью вставал поперёк горла, как сливовая косточка, каждый раз, когда очередная неизвестная девица подкуривала ему, ведясь на прозвище «бога войны». прозвище, данное ему толпой, которая по итогу его и затопчет, как только все вскроется. как только все вскроется, неприятный горький осадок, прилипший к нёбу, хлынет наружу отчаявшейся желчью прошедших светлых дней. оставит во рту неприятный привкус горечи и разочарования, отзовётся раздирающим кашлем в трахее. «как только все вскроется», — подумал такеоми и закурил прямо в постели. свежий пепел осыпался на несвежие после ночи простыни, помятые, грязно-белого цвета в рассветных холодных сумерках. справа от него девушка лениво выгнула спину, сонно потянулась к нему, рукой перехватывая тлеющую сигарету. — доброе утро, сладкий, — хрипло прошептала она, закашлялась, затягиваясь. — мне понравилось, можем на ещё один заход. «как только все вскроется, — подумал такеоми, — ты сплюнешь на мою фотографию и скривишь своё миловидное личико». но пока у него было немного времени, он улыбнулся и нырнул под тонкую простынь, устраиваясь между худых женских ляжек. повел линию поцелуев-укусов по внутренней нежной стороне бедра в попытках вытрезвить больную голову и оставить хоть каплю немого крика, что давно засел в горле, на бархатной коже этих ног. девушка, чьего имени он не то чтобы не помнил, кажется, вовсе не знал, зажмурилась и откинулась на подушки, снова затягиваясь и кашляя. она даже не подозревала о трагедии такеоми в одном акте. и хорошо. *** когда пришёл первый чек с долгами, такеоми мутило. он спрятал белый лист бумаги с цифрами подальше от своих глаз — запихнул в прикроватную тумбочку, сверху заваливая просроченными квитанциями за оплату квартиры. но все равно тошнило. ему казалось, что — вот-вот — и он заблевал бы свои единственные парадно-выходные туфли, которые остались с тех, светлых, если можно было их так называть, времён. к слову, он мог бы толкнуть за круглую сумму, но в чем тогда ходить? кислый привкус во рту накатывал к нёбу вновь. вся его жизнь в последние годы — тошнота да и только. желудок спазмировал, но блевать было нечем — такеоми не помнил, сколько он не ел. он подумает об этом завтра. обязательно и никак иначе. а пока ему оставалось только лечь на кровать с прогибающимся матрасом, позвоночником пересчитать жесткие пружины и попытаться заснуть, чтобы пинком под зад вышвырнуть себя из этой реальности. глаза мозолила тумбочка со счетами. ящик он закрыл на ключ, но это не помогало выбросить из головы знание о его содержимом. такеоми накрыл лицо подушкой, спрятав глаза от света фонаря за окном, и вновь насильно закрыл глаза вместо того, чтобы устроить себе аттракцион невиданной щедрости в лице удушья в собственной квартире. когда долгов становилось все больше, их уже не бросали в почтовый ящик — клеили прямо на входную дверь. соседи шептались по углам, такеоми вежливо им улыбался и срывал, срывал, срывал раздражающие ослепительно белые листы. он смотрел на цифры в чеках, и глаза у него разбегались, теряли фокус, взгляд становился совсем мутным. ему могло бы даже показаться, что это слёзы, но стал бы он плакать над бессмысленными бумажками. казалось, что снова и снова его подташнивало — по утрам, в обед, вечером. он раз за разом стягивал волосы на затылке и остервенело засовывал себе два пальца в рот, пытаясь отпустить всю желчь, которая засела внутри него, но все попытки были тщетны. наружу вырывались только рвотные позывы, неприятный кашель и — только иногда — непохожий на человеческий скулёж. с тех пор, как у такеоми не осталось денег, он их возненавидел. возненавидел себя, свои слабость и трусость, шишек, которые теперь стояли выше него и могли нагнуть в любой позе, прижав к стене и подставив складной нож к горлу, не извиняясь. и ему пришлось бы встать так, как они прикажут. хотел — и даже честно пытался — до кучи ненавидеть шиничиро, с толчка которого и началось его падение в беззубую пропасть, но не мог. его не получалось. всякий раз, когда в голове всплывал образ улыбающегося сано шиничиро, всего в ссадинах и синяках, улыбчивого и дурного пацифиста со слабым ударом, не оставалось сил на злость. разве что только на безмерную тоску по прошлому, которая следовала за такеоми по пятам, из мотеля в мотель. в дверь коротко, но требовательно постучали — тело такеоми среагировало быстрее, чем его размякший в отголосках прошлого мозг. рука нащупала заточку под подушкой быстрее, чем звякнул взломанный дверной замок. когда такеоми затылком почувствовал, что за спиной на него наставили дуло пистолета, одна его нога уже свисала с подоконника. все инстинкты кричали единой пронзительной хоровой партией: беги. и он бежал, как можно быстрее, путаясь в своих дорогих кожаных туфлях, будь они неладны. *** на парковке у заправки удалось сбавить темп и перевести дыхание. как только на секунду показалось, что опасность миновала, паника сиреной прострелила виски. не обманула. в следующее мгновение на плечо такеоми уже легла чья-то рука и с силой толкнула его на пассажирское кресло незнакомой машины. такеоми не очень-то хотел умирать. попытался дать отпор, лягнул незнакомца, но машинная дверь захлопнулась так быстро, что он чуть было не лишился собственных ног. секунда — и его уже откинуло назад, когда машина, взвизгнув шинами по асфальту, разогналась на неприличную для неё скорость. смотреть в лицо смерти было страшно, но он заставил себя повернуть голову к водительскому сидению. у смерти было знакомое лицо: розовые пряди волос, выбившиеся из низкого хвоста, зелёные глаза, два шрама в уголках рта. — да ты охуел совсем, что ли? — выплюнул такеоми, почувствовав, как раскручиваются внутри органы, сдавленные долгим бегом и страхом за свою жизнь. — пожалуйста, блять, — не менее едко протянул санзу, — хуй приеду в следующий раз вообще, будешь до токио бежать. — а ты нахуй так пугаешь? я пару лет жизни потерял от такого приветствия. — простите-извините, не успел дорожку красную из багажника достать, боялся, что пристрелят раньше. такеоми хмыкнул, санзу победно замолчал, расплываясь в тщеславной улыбке героя-спасителя. может, лучше бы и пристрелили. ситуация была не из лучших: ящик пандоры вскрылся, значит то, что его найдут, — это всего лишь вопрос времени. ощущалось это спасение невиданной щедрости как последний глоток воздуха утопающего, которому суждено было пойти ко дну. — спасибо типа, — неуверенно сказал такеоми, повернувшись к окну. санзу выключил надоедливое радио и ответил: — спасибо свое сам жри. я куда теперь мелкую дену, раз ты в бегах? старший акаши машинально обернулся на задние сидения — они были пустыми. все верно. у санзу хватило обдолбанных мозгов не брать с собой сенджу. взрослый брат, ответственность и все такое. то, чему его в детстве учил сам такеоми. недовольными замечаниями, лёгкими подзатыльниками, критикой не_его проступков. старший акаши любил и сенжу, и харучиё одинаково крепкой, почти отцовской любовью. но в очереди на раздачу пряников первой всегда оказывалась сенджу. санзу приходилось довольствоваться кнутами с привкусом детской невинной веры в то, что все изменится. но ничего не менялось. такеоми любил сенджу безусловно, а харучиё — специфически. харучиё любил сенджу тоже безусловно и вопреки. а старшего брата он ненавидел, но мчался к нему на помощь через весь город, чтобы ему не отстрелили его тупую башку. вот такие семейные ценности. — где сенджу? — на всякий случай уточнил такеоми, проигнорировав вопрос. — с вакасой тусуется. на спор камнями в бутылки швыряются. — понятно. перед вакасой стоило бы извиниться — он-то в няньки точно не нанимался. такеоми не знал, как сложилась его жизнь после роспуска «драконов», но был уверен, что имауши нашёл бы, чем себя занять. или кем. ну, если шиничиро ещё не стал затворником, заперевшись один на один со своими байками. великий слепой и проповедник хуев. такеоми не то чтобы злился на него. шиничиро не был виноват в том, что жизни акаши под наклоном покатилась по пизде. такеоми тоже был не святым и расплачиваться сейчас приходилось исключительно за свои плохие решения. но шиничиро мог бы и на хуй сходить со своей моралью. кто же знал, что теоретическая овечка в волчьей шкуре на практике реально окажется овечкой. в случае с шиничиро — агнцем на заклание. — сука, — такеоми от души врезал по бардачку. санзу на резкий звук заметно дернулся и сжался, как зашуганный дворовый кот. — и не говори, — ответил он, вцепившись обеими руками в руль, — тебе если себя не жалко, то ты хоть мелкую пожалей. ей, думаешь, по приколу на мои отхода смотреть? — ты юзаешь? — третий день чистый. потому что ты, уебок, на связь выходить перестал. я пересрал жутко, думал, куда я с ней один, — санзу затих, как будто обдумывая что-то, перекатывая назревающую претензию языком во рту, — а ты в мотеле бухал и баб трахал. — возьми словарь, научись нормально выражаться. — а ты возьми ответственность, о которой ты мне все детство пиздел. старший брат, блять. — останови. я накатался. — ты че как тёлка. — сказал же, сука, высади меня! санзу от внезапного крика брата резко ударил по тормозам, машина вильнула задом, но остановилась ровно через пару метров, до въезда на старый плохо освещённый мост. такеоми вышел, хлопнул дверью, показал средний палец в окно — харучиё иронично улыбнулся, но последовал за ним. старший акаши прикурил, облокотившись на ветхие перила моста — те отозвались тихим хрустом под его локтями. сигаретный дым знакомо обжег горло, снова вернулась ощутимая тошнота, которая приходила к нему каждый вечер, как по расписанию. харучиё стоял сзади, прожигал едким взглядом спину, одинаково сильно хотел влететь в неё с ноги и обнять. — поедешь? — спросил он на пробу, пытаясь балансировать на грани между здравым смыслом и детскими обидами. — нет. постою. спасибо ещё раз. — как знаешь. — прости. — простить? — ну да. — поздно, такеоми, — санзу развернулся, еле слышно шурша ботинками, и не было ясно, про что он говорил. позднее время для братских разговоров по душам? или поздно для прощения? такеоми решил не думать об этом. докурил до горечи бычка на языке, пока за спиной не послышался стук багажника и шагов в его сторону — осторожных, медленных. на плечи легло что-то тяжёлое, по длине и спадающим по бокам рукавам, такеоми понял: чье-то пальто. — ты же его не с трупа снял? — с нотой настороженности спросил он. санзу в ответ сказал только: — бывай, братец. и его машина исчезла где-то вдалеке спустя пару секунд после того, как завёлся мотор. как бы такеоми не хотелось домой, дома сейчас не было. пришлось натянуть пальто по-человечки, просунув руки в свободные и длинные рукава, запахнувшись на две пуговицы. от ткани несло сыростью, во внутреннем кармане слева что-то билось о рёбра. он просунул озябшую руку — пальцы соприкоснулись с металлической прохладой. харучиё был бы хорошим братом, положи он ему пистолет. но такеоми не особо рассчитывал на добродетельность, поэтому из внутреннего кармана достал полную флягу. «а ты в мотеле бухал и баб трахал». смешно. спасибо, что не подкинул женских конечностей в другие карманы, на этом братская милость и закончилась. такеоми хлебнул жадно, из уголков губ лениво потекли влажные дорожки. защипали старые раны — на губах ли? дальше дело было за малым: допить до дна, чтобы не замерзнуть, дождаться рассвета, придумать план для выживания. может, прийти к шиничиро, броситься с повинной в ноги, целовать колени через ткань заношенных светлых джинсов. это на крайний случай, если к горлу вновь катастрофически превышающим уровнем подступит сартровская тошнота. и от неё уже будет некуда сбежать. харучиё написал ближе к 4 утра, когда алкоголя во фляжке оставалось на один последний глоток. рассветное солнце поднималось медленно, освещая замусоренные островки пластиковых бутылок и бычков под ногами. «оставил мелкую у вашего двухметрового мужика со сложным лицом. кончай пиздострадать, мудила» и сразу следом, будто пытаясь сгладить предыдущее оскорбление, но не оправдаться: «ты меня сам этому учил, хули теперь ноешь?» каждая буква болезненно отдавалась под рёбрами. на задворках сознания надвигающейся волной поднималось горькое чувство вины и неоправданных ожиданий. такеоми сглотнул, в уме прикидывая, что больше заденет его гордость: ещё раз попросить прощения у младшего брата или все-таки упасть к ногам шиничиро, псом, сбежавшим от хозяина в поисках лучшей жизни, которая в реальности оказалась той ещё помойкой. вселенная удачно провернула один из своих хитрых планов и избавила его от сложного выбора. телефон в ладони завибрировал, и акаши уже был готов прочесть ещё одно язвительное сообщение от харучиё. но смс прислал вакаса. вдох. «шиничиро убили сегодня ночью. пиздец история. где ты? нужна помощь с похоронами, мы с парнями собираемся заняться этим». выдох. такеоми отключил телефон сразу, как только дочитал до точки. и согнулся пополам в болезненном спазме, заблевав свои дорогие туфли. *** следующие годы прошли под эгидой разочарования, подработок за гроши и беспросветного пиздеца на каждом шагу. сон на картонной подстилке, застуженные почки, голод и холод, сведение концов с концами, чередующееся с мыслями о сведении счетов с жизнью. на телефоне у него по прежнему были сохранены сообщения от вакасы многолетней давности. одно — о том, что шиничиро убили. второе — присланное неделю спустя, но замеченное и прочитанное только через пару месяцев, когда такеоми временно осел на одном из складов, где подрабатывал грузчиком. «да и пошёл ты нахуй», — писал вакаса. и у него на это был целый арсенал причин. акаши знал: если бы он случайно пересекся с имауши в любой точке мира, это «пошёл ты нахуй» было бы увековечено на его лице кровоподтеками и выбитыми зубами. пиздил вакаса грубо, больно и всегда по делу. поэтому такеоми решил просто исчезнуть. сделать вид, что его не ебет буквально ничего помимо мыслей о том, что он пожрет завтра, чтобы не сдохнуть. он не думал о шиничиро, когда разгружал фуры с коробками весом в тонну. он не думал о нем, когда воровал в магазинах и убегал по переулкам, если запалили. он не думал о шиничиро на протяжении всех пяти лет большую часть этого времени, несмотря на те два сообщения от вакасы и остатки совести. но по ночам, когда такеоми закрывал глаза, под веками появлялся только один — его, шиничиро — образ. акаши не знал, как умер шин. и вместо повторяющегося из ночи в ночь сюжета, он каждый раз видел новые. как шиничиро сбивает машина, и он безвольной куклой летит несколько метров вперед, уже мёртвый от количества полученных травм. как шиничиро выстреливают в голову, и его мозги зловеще стекают по стене. как шиничиро обливают бензином, и он орет, дёргается и кричит в немыслимой агонии. как шиничиро топят, и его легкие наполняются водой и разбухают, а он медленно теряет сознание. такеоми медленно сходил с ума. в кошмарах он видел себя мелкого, стоящего на железной «паутинке», ощущал тепло рук шина, который держал его за голени и нёс какую-то чушь про ветер и про эпоху. а потом он смотрел на эти же теплые руки, которые отрезанными торчали из мусорного мешка, и просыпался с криком, почти сразу же зажимая рот и сглатывая тошноту, ставшую ему почти родной. подсознание раз за разом выносило один и тот же вердикт: «шиничиро убили. а ты даже не пришёл попрощаться». сука. сукасукасукасука. *** на осознание своих проебов у такеоми ушло пять лет. выбирая между пулей в лоб и веревкой с мылом, он принял решение убить себя более изощренным способом — написал вакасе. имауши на его желание о встрече прислал адрес — и ни слова больше. акаши готовился вместо приветствия словить выстрел в лицо из дробовика. по адресу карты показывали знакомый тренажёрный зал. первым, кого такеоми увидел в нем, был бенкей, набирающий воду в бутылку у кулера на первом этаже. тот протянул руку в знак приветствия, крепко и по-мужски сжал его ладонь. после развернулся, бросил басом «пойдём» и ушёл вперед по длинному коридору. ощущалось, словно его вели на расстрел. в самом крайнем зале у стен стояли стеллажи, забитые боксерскими перчатками, грушами и прочим добром, позволяющим выместить пар на чем-то вместо кого-то. такеоми иронию мысленно оценил. в центре стоял небольшой ринг, на ограждения которого спиной опирался кто-то невысокого роста. время ударило под дых, как только этот «кто-то» обернулся и посмотрел на него. сенджу выросла на полторы головы, обросла мышцами, стала серьезнее. по глазам было видно. такеоми так и застыл, рассматривая младшую сестру, не зная, как теперь перед ней оправдаться. — я хочу сразиться с непобедимым майки из «свастонов», — сказала она улыбаясь и вместо приветствия. — э? — только и смог выдавить из себя акаши. — и поэтому, — продолжила она, — я подумываю создать свою команду. — ты… группировку? бенкей вмешался сразу же, как только заметил растерянность на лице такеоми: — сила твоей сестры — не просто показуха. — никто в моей качалке не может ее победить, — добавил внезапно появившийся вакаса. собранные на затылке волосы, свисающие пряди по бокам, полуопущенные веки, из-за которых взгляд получался расслабленным и незаинтересованным. такеоми вздрогнул и опустил глаза. смотреть на вакасу после своего пятилетнего отсутствия оказалось сложнее всего. к горлу подступил привычный ком, вставший поперёк трахеи. сенджу ловко перепрыгнула через натянутые канаты по периметру всего ринга, пошла ему к нему, такеоми, навстречу. зачем-то взяла его за руки и заглянула в душу огромными недетскими глазищами. — я хочу доверить бразды правления команды тому, кому полностью могу доверять. подсобишь в этом, братец? в следующую секунду произошло то, чего такеоми точно не мог ожидать. затянутый наглухо узел где-то внутри ослаб и медленно распустился, позволяя дышать полной грудью впервые за эти долгие пять лет. тошнота, стоящая в глотке костью, провалилась вниз, и вместо неё почему-то защипало в глазах. акаши только позже понял, что это были слёзы, не нашедшие себе выхода тем ранним утром, когда он узнал о смерти лучшего друга. слёзы, которым не суждено было стекать по лицу в день похорон и прощания, потому что такеоми так и не увидел гроба шиничиро, плавно опускающегося в землю. и не увидит теперь уже никогда, не отмотает время назад, чтобы поступить так, как хотелось, а не так, как было нужно. слёзы, которые все эти долгие годы, должны были вставать в уголках глаз, когда акаши проходил бы знакомые улицы, дом семьи сано, магазин байков и мастерскую по совместительству. слёзы утраты, которые так упорно сдерживались им в себе, а сейчас, когда они наконец нашли свой выход, были глупыми и вообще не к месту. но он плакал и не мог остановить этот поток. и с каждым новым всхлипом казалось, что становится легче, но вместе с тем и больнее. теперь все, что связывало их с шином, было в прошедшем времени. а значит такеоми нужно было привыкать вместо «ты» говорить о шиничиро «он». вместо «у меня есть друг» говорить «был» и давиться воздухом. вместо «я люблю тебя» говорить «любил» и не верить собственным словам. акаши не помнил, сколько он так прорыдал, прокручивая в голове мысли, которых боялся все это время. чувствовал только, как руки сенджу сомкнулись у него на животе и успокаивающе поглаживали по спине. и смотрел на вакасу, пытаясь полными слез глазами сказать ему «прости меня». прости меня. простипростипрости. *** стоя у могильной плиты с табличкой «сано шиничиро», такеоми прикурил. после достал ещё одну сигарету из пачки, поджег ее и, дождавшись, пока кончик начнет тлеть, положил сверху на могильный камень. — будешь? — предложил раскрытую пачку стоящему позади вакасе. — давай, — ответил он, делая шаг вперёд, и добавил, зубами вытягивая сигарету: — спрашивай все, что хотел. — тебе нормально будет? — осторожно поинтересовался акаши. имауши улыбнулся. крепко затянулся и произнёс сквозь выходящих изо рта дым: — слушай, такеоми. я похоронил его пять лет назад, а ты — сегодня. кому из нас тут будет нормально, а кому — нет? вакаса рассказывал долго, и голос его был спокойным и ровным, как будто бы механическим. акаши только молчал и слушал, наблюдая за тем, как пепел с сигареты на надгробии падал на уже несвежие на могиле цветы. — я узнал от манджиро. он ко мне пришёл ночью, весь промокший из-за дождя, барабанил по двери. мы с шином тогда посрались. я был пиздец как зол на него, а тут ещё и его мелкий ночью один по улицам бродит. кулаки зачесались. я спросил у майки: «где твой брат?». он сказал, что брат умер. по лицу вакасы нельзя было понять, что он чувствовал, вновь возвращаясь к воспоминаниям о той ночи. оно оставалось таким же беспристрастным, как и всегда. полуприкрытые глаза равнодушно смотрели на гравированную табличку с именем. — я все эти пять лет думал о том, как разнесу тебе ебало при встрече. даже представлял, как перед сенджу буду оправдываться за то, что у ее братика лицо превратилось в фарш. — почему не разнёс? — сипло спросил такеоми. имауши ухмыльнулся в своей очаровательной манере наглого засранца: — плакс сопливых не бью. после они долго молчали оба. акаши закурил ещё раз, вакаса от второй отказался. сигарета на надгробии к тому моменту уже дотлела и потухла, оставляя после себя один только рыжий бычок. тогда имауши заговорил первым: — я его любил. — я знаю. я тоже. его нельзя было не любить. — нет, ты не понял. я был влюблён в него. мы целовались пьяными. я дрочил на него. и ему. — я не знал. — пусть теперь тебе это в кошмарах снится. «лучше уж это, чем его смерть», — подумал про себя акаши, но вслух говорить не стал. — а он тебя любил? — он всех любил. — нет, ты не понял. был ли он влюблён в тебя? вакаса пожал плечами: — этого я уже не узнаю. пойдём, а то холодает. такеоми согласился. поплёлся за ним следом, бездумно разглядывая стоящие в ряд могильные плиты с кандзи неизвестных ему людей. чувство недосказанности и незавершённости так и не отпускало его, и казалось, что теперь никогда не отпустит. что теперь его и шиничиро история навсегда останется незаконченным наброском, недописанным в спешке письмом, фразой, оборванной на полуслове. а шиничиро не заслуживал всех этих «недо» и «полу» и от осознания этого такеоми хотелось скулить. ветер, разыгравшийся под вечер, напоминал ему о детстве, о железной «паутинке», о тёплых ладонях шиничиро на его голенях, которые придерживали, предотвращая возможное падение вниз. и было совсем-совсем не страшно, находиться там, наверху, рядом с ним. «такеоми, дует ветер эпохи! чувствуешь?», — говорил шиничиро тогда, прикрыв глаза, развернувшись лицом к утопающей в закате линии горизонта. а теперь ветер его эпохи затих, сменившись новым, неизвестным течением. и без шина следовать этому порыву было страшно и непривычно одиноко. — эй, вака, — такеоми окликнул друга, идущего впереди, не силах больше сдерживать слова, которые все это время жгли ему язык. — чего тебе? — мне бабушка в детстве говорила, что когда человек умирает, его звезда на небе гаснет. но свет от неё продолжает доходить до нас ещё тысячу лет. поэтому звёзд по ночам всегда так много. никогда не узнаешь, живые тебе светят или мёртвые. имауши остановился, задумался о чем-то. — ну, тысячу лет мы с тобой не проживем. но на наш с тобой век его света нам хватит. как думаешь? акаши невольно глянул мельком в небо, как будто хотел найти какое-то подтверждение этим словам. но никаких ответов там не было. и даже звезды пока не светили, поэтому сложно было поверить в эту историю. хоть и очень хотелось. но такеоми все равно почему-то улыбнулся проплывающему над ним облаку. — согласен. нам с тобой хватит.

Дружба настоящая не старится, За небо ветвями не цепляется, — Если уж приходит срок, так валится С грохотом, как дубу полагается. От ветров при жизни не качается, Смертью одного из двух кончается. К. Симонов