Восстановлению не подлежит

Гул голосов, звон бокалов и тарелок, ненавязчивый блюз с небольшой сцены (живой звук, отец считает, что это лучше, чем любая запись). Дилюк в безупречном полупоклоне расставляет перед гостем ресторана его ужин: салат из свежих овощей с лососем, паста с курицей и томатами. И, конечно, бокал вина их собственного производства. Столь же безупречно он исчезает; на кухне, как обычно, одновременно и хаос, и слаженная работа, и он включается в нее, набирает на поднос ещё один заказ и столь же расторопно ныряет обратно в зал. День как день, обычный из череды похожих; утром — университет, днём — занятия, вечером — ресторан или винокурня, перед сном — учеба. Отработанный механизм, практически без сбоев, стабильная и предсказуемая реальность (она порой скрипит на зубах, но человек ко всему привыкает). Идея отца — вводить его в бизнес с начальных должностей: «ты не будешь знать, как это работает, если получишь все готовенькое. Только с самого начала и можно понять, чем живёт это дело». А поскольку, хочет Дилюк или не хочет, весь бизнес — и винокурня, и ресторан — достанутся ему, приходится соответствовать. Не позорить имя отца, династии и бог весть знает, кого там ещё — не позорить. На алых скатертях белые тарелки с тонкой вязью выстраиваются в причудливые фигуры; точные движения, ни малейшего звона, прямая спина, проверить приборы, «желаете ли попробовать новый десерт из свежайшей шелковицы», «ваш счёт, пожалуйста», «да, разумеется, я передам шеф-повару». Дилюк исправляет любое недопонимание, не моргнув глазом. Он внимателен. Учтив. Тактичен. И, когда нужно — безлик. Участие в нуждах каждого гостя на полном автоматизме. Собственные мысли не удается заглушить, как их ни гони. Дилюк цепляет взглядом знакомую тень в окне — и отводит глаза, не позволяя себе всматриваться. Чужой взгляд липнет на нем, словно паутина, Дилюк испытывает острое желание смахнуть его. Он отвлекается на беседу с гостьей, кланяется ей — и скользит обратно на кухню. Проводит рукой по лицу, прогоняя наваждение. Он подумает об этом потом. Дилюк никак не может привыкнуть к тому, насколько квартира ощущается пустой; «ты справишься сам» — отец уже два месяца как живёт на винокурне, а в город приезжает только по делам. На кухне негромко гудит домашняя техника, но на нее можно не обращать внимания: где-то там за окном слышно, как ревёт шоссе, но это не даёт ощущения, к которому он привык. Нет голосов, нет наглого: «неужели не поделишься домашкой?», нет отцовского ворчания: «что вы там вдвоем опять затеяли, прекратите ругаться». Дилюк кидает сумку на столик у входа, стряхивает ботинки и идёт на кухню. Кофемашина услужливо ворчит в ответ на нажатие; пока она готовит очередную (уже пятую только за сегодня) кружку кофе, Дилюк идёт в свою комнату за учебниками. Квартира ощущается достаточно большой, чтобы шаги босых ног отдавались в ней глухим эхом; он не подходит ни к двери отца, ни ко второй двери. Есть гостиная, есть его спальня, есть кухня. Для жизни более чем достаточно, особенно если делать вид, что больше ничьих территорий в этом доме нет. За окном темно, и мерцают огни огромного города; с высоты они больше похожи на огоньки гирлянды, рассыпанные по бархату. Дилюк позволяет себе минуту, пока доваривается кофе, вглядеться бездумно в их блеск, а затем возвращается к столу. На кухне ему обычно больше нравится учиться: кухня ощущается нейтральной зоной, Швейцарией в самом сердце тесной Европы. И ещё потому, что «не таскай еду в комнату, просил же уже, я потом не могу найти ни одной чашки». Пусть и живёт один, а привычка осталась. Страницы учебников шелестят под пальцами, Дилюк записывает необходимое — вручную, в тетрадь, так проще запомнить. Бормочет под нос числа и даты, запоминает понятия. Квартира, которая всегда раньше отзывалась ему на два разных голоса — один передразнивал привычку болтать, второй что-нибудь ворчал и посмеивался — молчит. Разве что холодильник мерно урчит о своем. — Опять не спал всю ночь? — Джинн сочувственно смотрит на Дилюка, когда тот устраивается рядом с ней на первом ряду. — Оно и видно. — Я тоже рад тебя видеть, — ровно замечает он. Джинн хмурится. — Не кусайся? — мягко просит она, и Дилюк закатывает глаза, однако колкость сдерживает. — Помощь нужна? — Нет, я подготовился, — Дилюк бросает мрачный взгляд на гору конспектов, которую выложил перед собой. — Я не про учебу. Дилюк пожимает плечами; внимание Джинн привлекает что-то ещё, и она оставляет его в покое. Он углубляется в конспект и даже успевает пробежать первые несколько страниц, как вдруг его выдергивает из задумчивости знакомый голос: — Джинн, это правда не мы! — Ага, а камеры по всему универу говорят обратное. Прояви хоть немного уважения к тем, кто строил это здание, Кэйя, сколько можно? Дилюк, скажи ему! Ты его старший брат, в конце концов! — Он считает иначе. Дисциплина студентов больше не моя проблема, Джинн, не вовлекай меня в это, пожалуйста, — звучит резче, чем ему бы того хотелось, но Дилюк упрямо не поднимает голову от конспекта. Ему надо учиться. Ему надо работать. Ему некогда нянчиться с теми, кто не хочет взрослеть. Джинн, кажется, злится, а потом, судя по звукам, уходит нетерпеливым шагом из аудитории; от нее прилетает сообщение, на которое Дилюк на долю секунды скашивает глаза. «Я тебе припомню». Дилюк гасит экран телефона. Смысл строчки в конспекте уже раз в пятый, наверное, ускользает от него, и он сосредоточенно трёт висок. Главное — не поднимать глаза, потому что на периферии его зрения мелькает что-то синее, и белое, и знакомый наглый голос рассказывает, похоже, об очередных похождениях. «Он мог найти любое другое место, но нет же». Наушники — в уши; голос Кэйи режет слух, хотя раньше Дилюк находил его весьма приятным. И до того, как голос сломался, и после (и каким забавным был в процессе, и как Кэйя бесился, когда Дилюк подсмеивался над ним). Сейчас — нет. Профессор Асмодей приходит на занятия ровно за минуту; Дилюк периодически поглядывает на часы, пока музыка укрывает его от аудитории. Ровно за три минуты до начала рядом с ним плюхается сердитая и раскрасневшаяся Джинн; за две минуты Кэйю (Дилюк украдкой поднимает глаза) уводит за собой декан. Ровно за минуту он вытаскивает наушники и убирает конспект, в аудитории появляется Асмодей, и ровно в девять утра наступает блаженная тишина начала тестирования. *** Вокруг много людей в черном; Дилюк плохо помнит их лица. Помнит, что дед долго кричит на отца; отец — непривычно серый, молчаливый. Не отвечает на обвинения и оскорбления, хотя в любой другой день бы не стерпел. Помнит, как маленькая еще Джинн держит его за руку. Она тоже ничего не понимает, но понимает, что Дилюку страшно, а потому старается помочь, как может. Он видит мать в последний раз перед тем, как белый ящик с ней накрывают крышкой и опускают в землю. Потом — обрыв. Потом он помнит, как отец на руках несёт его по улицам, а Дилюк бесконечно спрашивает: она вернётся? Надо её достать, ей там одиноко, холодно. Когда она вернётся? Она не возвращается. Дом на винокурне ощущается отвратительно пустым; Дилюк тоскует, а отец много пьет, когда думает, что его никто не видит. Но Дилюк видит, потому что поначалу часто приходит в первые месяцы попроситься спать с ним, и отец не замечает его, будто его и нет. Отец где-то далеко, но не здесь; где-то, где его не достать и не дозваться. Вскоре Дилюк оставляет эти попытки. А потом в их доме, когда Дилюку примерно пять, появляется четырехлетний Кэйя, и отца немного отпускает: он снова с ними, и в доме снова шумно, постоянно что-то бьётся, взрывается, кто-то смеётся или ругается, и Кэйя сам приходит спать с ним — потому что ему тоже страшно, потому что его родители тоже не вернулись, а еще потому, что часто болит глаз — точнее, то, что от него осталось, пустая глазница — после аварии. Вдвоем им не так страшно и сложно. И кошмары приходят реже. *** Тестирование, как и всегда, безупречно. Дилюк вежливо улыбается, принимая свой результат; когда он покидает аудиторию, в неё влетает Кэйя и чуть не сбивает его с ног в дверях. Дилюк молча отряхивается и идёт дальше. Он слышит умоляющий тон Кэйи — похоже, упрашивает Асмодей о пересдаче. Чем дело заканчивается, он знать не хочет. Его догоняет Джинн. — И что это было? — интересуется она. Дилюк вопросительно поднимает бровь. — Ты не помог, — это звучит как обвинение. — Джинн, я не очень хотел бы обсуждать это... — Он натыкается на ее тяжёлый взгляд, глубоко вздыхает и заводит за угол, в пустой коридор. — Ладно. Только не надо на меня так смотреть, без тебя тошно. Джинн нетерпеливо заправляет прядь волос за ухо: сколько Дилюк ее помнит, она всегда пыталась добиться от волос послушания, но — бесполезно. — Если сильно вкратце, то я не очень настроен на то, чтобы общаться с ним в текущих обстоятельствах. Он сделал свой выбор. И я был бы тебе благодарен, если бы ты не вмешивала постоянно меня в его фокусы, я для него уже давно не авторитет. Джинн то ли раздраженно, то ли расстроенно качает головой. Закрывает лицо ладонью; в сумраке пустого коридора она выглядит очень уставшей. — У «него» есть имя. — Чего ты добиваешься? — резко говорит он. — Что мы помиримся, жизнь войдёт в свою колею, все будет мирно и здорово? Снова общие сборы, семейные обеды, вот это все? — Я добиваюсь того же, чего и всегда. Чтобы мы хотя бы между собой не передрались. — Я ни с кем и не дерусь, — мрачно отвечает Дилюк. В кармане настойчиво вибрирует телефон. Дилюк его игнорирует. — Короче, просто... Не иди на конфликт. Пожалуйста. Мне все сложнее молчать и сваливать всё на то, что вы поругались по глупой причине вроде девушки. — Да почему я-то вечно уступать должен, Джинн? — Дилюк против воли взрывается. — Я уступал ему всё, я был его другом и братом — и к чему это привело? У него была семья, от которой он отвернулся. У него был дом, в котором ему были рады и принимали как своего. Он бросил это все. Поэтому извини, но нет, я не могу тебе ничем помочь. Лучшее, что я могу предложить — это игнорирование. — Дилюк, я... — Джинн, хватит. Он не смотрит на нее, с трудом сдерживает кипящую ярость и горечь. Умом он понимает — она не виновата в том, что его семья распалась. — Ты вправе сама решать, за кого заступаться, но помни: он не оценит ничего из того, что ты сделаешь. Он оставляет её в коридоре, когда понимает, что не может больше выносить её взгляд, этот дурацкий разговор и не менее дурацкую пустоту в груди. Впереди ещё целый учебный день, и ему нельзя отвлекаться. — Отец, ты звонил? — Да, Дилюк. Все в порядке? Солнце лезет в глаза; Дилюк жмурится, отводит взгляд. — Как обычно, ничего нового. Ты по делу? — Да, я по делу. Голос отца звучит отвратительно бодро. Безумно хочется спать, Дилюк внезапно ощущает себя очень и очень усталым. — Слушаю. — Мне прислали новое меню на сезон, ознакомься, нужен от тебя список поставщиков, у которых, по твоему мнению, мы можем взять новые позиции. Переслал тебе на почту. Ещё необходимо обновить винную карту, добавить всё же урожай прошлого года... Он продолжает говорить что-то ещё; Дилюк на автомате делает пометки в ежедневник, но слушает краем уха. Нагрузки с рестораном на него в последнее время перекладывают всё больше; отец недавно завел разговор о том, что планирует через пару лет передать ресторан ему полностью. И, судя по тому, что сложность и серьезность заданий с каждом разом возрастает, от своих идей отступать он не намерен; насколько же было бы проще, если бы все же они вдвоем делили нагрузку, как раньше. Дилюк бы занимался вином, Кэйя, как более общительный и инициативный — рестораном. Теперь и там, и там надо успевать одному. И держать лицо — в университете всюду дети отцовских партнёров, два неверных слова — и вся сфера знает, что в семье винного магната все неладно. Держать лицо. Принцип, вбитый ему в детстве, принцип, от которого его смог отучить только Кэйя. А Дилюк теперь и его имя произнести не может. — ...хочешь, я заеду к тебе на следующей неделе? — Нет, извини, я сильно занят, мне будет неудобно, — вежливо отвечает Дилюк. Конечно. «К тебе». Не «домой». — Хорошо, я тогда потом ещё наберу тебя. До полуночи жду от тебя информацию. — Хорошо. Они скупо прощаются; Дилюк вешает трубку, быстро пробегает новости — городские и университетские — глазами. Видит в группе сообщения Кэйи — и проматывает их так же небрежно, как и до этого — заметку о ремонте кабинета клуба лёгкой музыки. Информационный шум, убеждает он себя, который немного царапает. Неподалеку от него первокурсники давятся дымом от, похоже, впервые попробованных сигарет; хорошо, что их не видит Джинн или кто-нибудь ещё из студсовета. Аромат дыма долетает и до него, и Дилюк хмурится; теперь на языке ощущается лёгкая горечь с ароматом ментола. Удобно обвинить в ней дым. *** Они всё и всегда делают вместе. Так повелось с того дня, как Кэйя появился в их доме: вместе планируют шкоды, вместе делают домашку, ходят на одни и те же дополнительные занятия. Отец пытается сделать их важными и ответственными, «вы будете моими наследниками», готовит их к будущим ролям и учит; но, если на Дилюка ещё можно на некоторое время натянуть образ послушного и покорного сына, то в случае Кэйи из такого же образа торчат то длинные уши, то острый язык, то хитрый, как у Пиноккио, нос. С другой стороны, Кэйе проще договориться с людьми, которые в большинстве кажутся Дилюку слишком нелогичными и странными. Кэйе проще маневрировать в потоке людей, тогда как Дилюк предпочитает числа, слова, формулы — простые и надёжные вещи, с которыми всегда легко договориться, если знаешь алгоритм. Вместе они выбирают школу, бассейн; Кэйя — как рыба в воде, а когда ещё и у обоих открываются способности, то его основным развлечением становится всячески мешать Дилюку плавать. И ещё — рисовать тонким льдом узоры изморозью. — Вот черт, а я всё только рушу, — бормочет Дилюк. Они только полчаса как вернулись со спуска на лыжах, за окном видны горы и такие же домики, как тот, в котором они остановились. Им по двенадцать, в горах они отмечают день рождения Кэйи, и отец где-то на улице, болтает по телефону по своим очень важным делам. Они с Кэйей сидят на подоконнике с кружками горячего какао в руках, и Кэйя самозабвенно водит пальцами по стеклу. Изморозь под его касаниями меняется, перестраивается, превращается в изящные узоры и рисунки: павлин, сова. И звёздное небо — один-в-один как за окном. Он как будто бы здесь и не здесь одновременно; но не так, как отец в детстве, а иначе. Если его позвать, он откликнется; если его коснуться, он отзовется. Но Дилюк наблюдает за ним, стараясь больше не привлекать внимания; в камине уютно потрескивает огонь, и отблески его отражаются на смуглых скулах Кэйи, играют в узорах на стекле и между его пальцев. Миг кажется вечным; но все же Кэйя выныривает из своих мыслей и смотрит на него. Какао в чашках уже слегка остыл, но всё ещё вкусный, и они едва касаются кружками перед тем, как допить; когда какао кончается, отец все ещё что-то доказывает по телефону, а Дилюк после секундного колебания вытаскивает из кармана небольшую коробку с подарком. Раньше отдать как-то не получалось: перелет, лыжи практически сразу — они ни разу не оставались наедине. — Лови, — он небрежно кидает ее на колени Кэйе, и тот поднимает брови, бережно разворачивает нехитрую упаковку. — Часы? — он поднимает их. Дилюк невольно задерживает дыхание. Тёмно-синие часы с серебристой отделкой: кварцевые, потому что Кэйя забудет заводить; с двумя маленькими циферблатами для дополнительных часовых поясов. Потому что он может быть далеко, и отец может быть далеко — но так они оба будут знать, в каком времени живёт каждый член их маленькой семьи. Кэйя молча осматривает часы, и по выражению единственного глаза не очень хорошо видно, что написано у него на лице. Он переворачивает их; на крышке часов выгравировано восходящее солнце. Дилюк поднимает руку, снимает с неё свои, чёрно-красные — такие же. И на обороте — четырехконечная звезда. И немного нервно застёгивает снова. Кэйя молчит — а потом обнимает Дилюка одним коротким, но сильным порывом. И так же быстро отстраняется. — Застегнёшь? — Да, конечно. Объяснять ничего не нужно. Кэйя всё понимает без слов — как всегда. У Дилюка слегка подрагивают руки, когда он застёгивает ремешок на смуглом некрупном запястье, и рука Кэйи, кажется ему, тоже немного дрожит. — Спасибо, — негромко говорит тот и на пробу, осторожно забрав руку, слегка встряхивает ей в воздухе. Дилюк отправляет в камин небольшой залп огня, чтобы горело поярче, и снова поворачивается к окну. Кэйя кладет ему голову на колени (огромный подоконник позволяет вытянуться почти во весь рост), и они молча смотрят вдвоём в небо, и на белый снег, и на высокие деревья. *** Удар. Удар. Ещё удар. Редкое удовольствие — после занятий он находит час на то, чтобы зайти в в зал; с остервенением, отчаянно лупит грушу. Каждый удар приносит небольшое, но облегчение; главное, не представлять себе никого, кто мог бы быть на месте этой груши. Время лечит, любит повторять Джинн. Только прошел уже год, и легче не стало. Там, где был друг, брат, его второе «я», зияет черная дыра, которая поглощает всё. Воспоминания, эмоции, надежды, общие устремления. В ушах до сих пор гремят чужие слова: «меня это больше не касается», «оставь свою жалость при себе», «я не хочу иметь к этому отношения». Много чего было сказано; Дилюк с силой ударяет по груше, стискивает зубы от горькой застарелой ярости. Тупая боль накатывает снова и снова, Дилюк выплёскивает ее сосредоточенными ударами. «Я больше не знаю, где я, а где ты». Что ж, думает Дилюк, теперь уж точно знает. *** — У ваших сыновей такая крепкая связь! — восхищается очередная супруга очередного делового партнёра отца. Дилюк и Кэйя едва заметно переглядываются и вежливо улыбаются в ответ, пока отец раскланивается с ней. Крепче не придумаешь: десять минут назад Кэйя утянул его за штору в зале и целовал настолько голодно и жадно, настолько бесцеремонно лез пальцами под тонкую ткань рубашки, что у Дилюка до сих пор от одного воспоминания жар приливает к щекам. Им по шестнадцать, и то, что они делают, ощущается как нечто определенно запретное, но оттого — ещё более соблазнительное. Месяц, два — это начал Кэйя, Кэйя пришел к нему вечером, когда отец был в отъезде; «я не свожу с тебя глаз — и вижу, что ты тоже. Я пойму, если ты скажешь «нет». Но молчать или врать тебе я не хочу. Я так не могу» — «иди сюда. Пожалуйста». Целовались на кровати Дилюка, неловко, со смехом и страхом, и губы Кэйи были мягкими и успокаивающими, «ничего, просто повторяй за мной», и Дилюка крыло волной эйфории, а за ней — отчаяния, и — снова эйфории. Прятаться, молчать. Никому ничего не говорить. Врать целому миру; пока никто не видит, прятаться в укромных местах, украдкой ловить и сжимать пальцы. Слушать на занятиях в школе, как к Кэйе в очередной раз подходят девушки и — иногда — парни с признанием, и слышать отказ. Вежливый, немного ироничный, но — отказ. — Непривычно видеть тебя с косой, хорошо, — замечает Кэйе отец, и тот выпрямляется, пушится павлином от удовольствия. Дилюк хмыкает, скрыв усмешку за стаканом. Он заплетал ее перед приемом, пряди сине-черных волос змеились между пальцами; он успел сделать фотографию, и теперь она хорошо спрятана в недрах телефона, как сокровище. Одной улыбки на этом фото было бы достаточно, чтобы вызвать патронуса, если бы они были в мире Гарри Поттера; как раз накануне в полете пересматривали третью часть. Дилюку больше всего на свете хочется потянуть Кэйю на себя за косу. Кэйя бросает на него лукавый взгляд. У дураков и гениев, говорят, мысли сходятся. *** — Я посмотрел, что ты мне прислал, — Отец начинает без приветствия; Дилюк на бегу заливает в себя кофе, зажимает телефон ухом. Не опаздывает, но лучше поторопиться. Не проспал, но слишком поздно проснулся. — И? — Запускай в работу, я согласовываю. Я напишу Чарльзу сам. Гремят ключи; Дилюк еле слышно чертыхается, выпрыгивает в одном ботинке на лестницу, во второй нелепо впихиваясь в прыжке. Придётся садиться за руль сегодня, хотя он терпеть это не может, но что поделаешь — так выше шансы успеть в комфортное время. Форма университета сидит на нем то ли как доспех, то ли как смирительная рубашка. — Хорошо, я понял, — он щелкает ключами, сбегает по лестнице, успевает вежливо улыбнуться соседке. — Ещё кое-что, Дилюк. — Да, отец? — Ты помнишь, что послезавтра ты приезжаешь ко мне? — Да, я помню, — Дилюк выуживает из кармана ключи; машина — купленный по отцовскому настоянию неуклюжий и огромный Кадиллак — привычно отзывается на нажатие сигнализации. Сумка летит на переднее сиденье. Дилюк ныряет в машину, заводит ее, хлопает дверью; пока та прогревается, позволяет себе ненадолго откинуться на подголовник и сосредотачивается. — В десять к портному за костюмами, в двенадцать быть на винокурне, гости будут к шести, нужно все приготовить. — Хорошо, сын. Дилюк трёт переносицу. Интересно, он успеет заехать на заправку? — Ты забираешь три костюма. — Три? — Кэйя тоже будет. Повисает неловкая тишина. Прежде, чем отец что-то говорит, Дилюк ровно говорит: — Хорошо, как скажешь. Мне надо выезжать, я позвоню, как будет время. — Хорошо. Телефон летит следом за сумкой на пассажирское сиденье; Дилюк зло ударяет руль и позволяет себе громко выругаться. Он ненавидит водить. Он ненавидит эту машину. Он ненавидит всех. Он успевает точно вовремя; за время поездки громкая музыка помогает немного загасить кипящую ярость, но её угли все ещё тлеют, ощущаются изжогой, и Дилюк с трудом уговаривает себя отложить эти мысли на потом. Джинн опаздывает. Даже не так: она не отвечает на звонки и сообщения. Лиза на расспросы отвечает, что её вызвали к декану, так что в ближайшее время можно не ждать. Посоветоваться не с кем; Дилюк понимает, что ситуация, на самом деле, является патовой. Он препарирует собственные эмоции, пытается отделить лишнее от нужного, пытается отойти в сторону от ярости («значит, отец об этом знал, и ничего не сказал»), злости («почему ради поддержания иллюзии счастливой семьи я должен на него смотреть, почему он вообще должен делать вид, что он часть моей семьи»), горечи. Пытается. И, когда ему кажется, что эмоции удалось взять под контроль, за тридцать секунд до звонка на пустое место рядом с ним с грохотом падает сумка, ее владелец одним прыжком перелетает проход и шлепается на стул быстрее, чем Дилюк успевает сказать хоть слово против. Кэйя ловит его взгляд, обезоруживающе (и как ни в чем не бывало) улыбается — и оборачивается к двери с видом приличного студента в ту секунду, что Бай Чжу входит в аудиторию. Дыхание перехватывает, и Дилюк стискивает зубы, притягивая к себе тетрадь. *** — Отца не будет неделю, — Дилюк кидает Кэйе банку колы. — Считай, что мы предоставлены сами себе. Даже заданий не надавал. За окном — тёплый июнь, и они весь день провалялись на песке у реки. Поместье непривычно пустое, осталось только несколько работников — те, кто необходим на виноградниках. Дом полностью в их распоряжении. — И какие у тебя планы? — Кэйя подбирает колено; он опять сидит на столе, болтает второй ногой, открывает покрытую инеем банку. Смотрит так лукаво, что у Дилюка на мгновение, кажется, сердце выпрыгивает из груди. — Даже не знаю, — Дилюк делает вид, что задумывается. — Можно всю ночь проиграть в приставку... — Тебе надоест за полчаса, — ехидно комментирует Кэйя. — ...устроить вечеринку... — К нам никто сюда не поедет. — ...киномарафон? — Смотря что мы будем смотреть, — Кэйя залпом опустошает банку и спрыгивает со стола. Дилюк, хоть и старается изо всех сил сохранять серьёзное и озадаченное лицо, невольно расплывается в широкой улыбке, когда видит его донельзя довольный взгляд. — Ну, или мы можем воспользоваться тем, что никого нет, — Кэйя проводит пальцами рядом с его щекой, не касаясь; кожу обдает приятной прохладой, и Дилюк подаётся вперёд, ловит Кэйю, как удачу, за длинный хвост темных волос. Притягивает к себе за талию второй рукой, проводит носом по щеке — ещё не поцелуй, но его предчувствие, улыбка Кэйи на коже, ладони Кэйи на его лице, в его волосах. Знакомый запах — сандал, и кедр, и скошенная трава, и немного горечи. Он поднимает глаза — и натыкается на смешливый и в то же время нежный взгляд Кэйи; лето напополам с огнем кипит в его венах, и он ловит губы Кэйи своими — и поцелуй выходит неспешным. Некуда спешить. Целую неделю некуда спешить. Дилюк оглядывается с любопытством и подталкивает Кэйю к столу, усаживает на него; Кэйя не теряет времени, запускает руки под футболку Дилюка, слегка царапает рядом с ремнем джинс. — Думаешь, выдержит? — усмехается Кэйя, опускает ладони ниже и сжимает сквозь джинсы ягодицы Дилюка. Дилюк, в свою очередь, демонстрирует ужасное пренебрежение к домашней мебели: — Если не выдержит, скажем, что... Что-нибудь скажем, в общем, — голова совершенно отказывает, и он довольно жмурится перед тем, как стянуть с Кэйи футболку и скользнуть губами по смуглой коже. Он слегка спускается на пол, чтобы было ловчей, ловит один из сосков губами, по второму мягко гладит подушечками пальцев. — Что его утащили и разгрызли два безумных енота? Или что его, к примеру, пустили на... ох, сделай так еще... на мечи для спарринга? Доску для двуручника, ножку для одноручника... — Точно, — Дилюк чуть отстраняется; Кэйя — взъерошенный, с сияющим (и откровенно голодным) взглядом — тут же выпрямляется, помогает Дилюку стянуть неудобные джинсы, в которых в данный момент откровенно неудобно стоять. И вытряхивается из собственных — ловко, гораздо ловчее, чем если бы его из них вытряхивал Дилюк. — Мне остаться тут? — лукаво интересуется Кэйя, но его неровное дыхание несколько сбивает эффект. Дилюк тихо фыркает ему в бедро, опускаясь перед ним на колени. — Как пожелаешь. Он стягивает с Кэйи белье; в последний раз наедине они оставались ещё на восемнадцатилетие Кэйи. Мало, мало времени, ужасно мало. Но не сейчас. Столько времени на двоих. С ума сойти. Дилюк проводит пальцами по члену, мягко скользит по мошонке и, когда предвкушение становится сильнее, наклоняется, ловит второй рукой ладонь Кэйи и осторожно вбирает в рот головку, постепенно опускается вниз. Кэйя вздрагивает, коротко выдыхает, спесь и бравада, как обычно, с него слетают в мгновение ока; свободной рукой он хватает Дилюка за волосы, направляет, и Дилюк прикрывает глаза. Подстраивается. Языком осторожно гладит уздечку, не спеша, скользит пальцем по пульсирующей вене и затем, отпустив головку, проходится по ней же уже губами — и обратно наверх, вбирает член, медленно, неспешно двигается, ускоряясь только тогда, когда Кэйя сам этого хочет. Кэйя и вторую руку запускает к нему в волосы, тянет почти до боли; Дилюк жмурится. Ему недостаточно. Он хочет больше. И не только он. Кэйя подаётся к нему бедрами, тихо шипит, когда проклятый стол врезается в его ногу; Дилюк отстраняется, продолжая скользить рукой по всей длине его члена. — Сместимся в спальню? — К чёрту, — Кэйя тяжело дышит; пряди волос прилипли к его лбу. — Мои джинсы. В карман залезь, — отрывисто бормочет он. Для этого Кэйю приходится отпустить; однако в кармане находятся и смазка, и резинка. Кэйя отбирает у него и то, и другое; затягивает его в поцелуй, натягивает на него резинку (Дилюк чуть жмурится — неприятно). — Иди сюда, — Дилюк ложится на тот же многострадальный стол, и Кэйя забирается к нему на бедра, выдавливает смазку на его пальцы, направляет их, насаживается на них сам со стоном; стонет, пока Дилюк сначала осторожно, а потом все более и более уверенно трахает его ими. Выносить зрелище почти невозможно, Дилюка сводит с ума ощущение того, насколько ему мало. Кэйя забирается на его бедра и наклоняется, чтобы коротко поцеловать — и затем опускается, опускается на всю длину, медленно начинает двигаться; Дилюк кладет руки ему на бедра, закусывает губу, держится, чтобы не кончить сразу — жар накатывает волнами, и каждая следующая — все сильней. Кэйя слабо усмехается, берет сначала медленный, а потом — все более высокий темп, и он не отпускает его взгляд, и тихо шепчет: «не отводи взгляд, смотри на меня». Одну, ещё влажную руку, Дилюк кладет на его член, подстраивается под темп; Кэйя на секунду запрокидывает голову, но тут же возвращает. Кэйя снова стонет, Дилюк — следом за ним; в определенный момент этого тоже становится мало, он садится на столе, перехватывает Кэйю, а тот вцепляется в его плечи. Так можно поймать губы поцелуем, и так на время, кажется, легче, но на самом деле — нет, потому что воздуха перестает хватать, и Дилюк вжимается лбом ему в плечо, чудом не царапает кожу, прижимает его к себе как можно ближе, Кэйя губами скользит по его уху, щекой вжимается в волосам. Дилюк перестает понимать, где он, а где Кэйя. Кэйя кончает первым: глухо стонет ему на ухо, выпрямляется в руках, сжимает пальцы на плече и в волосах. От звука его голоса Дилюка накрывает следом, и он отчаянно жмурится, кажется, все же царапает спину, но оргазм накрывает его с головой. Каждый раз — как в последний. Всегда недостаточно, всегда хочется больше. Когда он немного приходит в себя, Кэйя, посмеиваясь, смотрит куда-то за его спину. Дилюк чувствует легкий холодок; до него доносится аромат гари. — Так и скажем, — хрипловато резюмирует он. — Выясняли отношения, ты спалил стол, а я его тушил, стол реставрации не подлежит. Шутка нехитрая, но Дилюка разбирает смех; он утыкается ему в плечо, и они оба, посмеиваясь, осторожно слезают на пол. *** Игнорировать Кэйю очень сложно; Дилюк успел забыть, что такое — находиться на дистанции ближе, чем метра в три. Кэйя ёрзает, вертится, отпускает бесконечные шуточки. Сосредоточиться рядом с ним — из области фантастики. В конце концов, когда у Бай Чжу сдают нервы, он делает ему замечание, и тогда Кэйя затихает и даже что-то записывает в тетрадь. Дилюк незаметно скашивает глаза, цепляет строки, написанные убористым почерком; «хоть проблем со сдачей не будет» — «это уже не мое дело, пусть сам разбирается». Он благодарит себя, что может отложить эмоции на потом. В конце занятия Бай Чжу сообщает, что со следующего семестра их объединяют с потоками второкурсников Ли Юэ и Инадзумы по части предметов, в том числе это касается и его курса лекций; Дилюк слушает краем уха, пока вдруг не ощущает ощутимый тычок под ребра и не обнаруживает под локтем записку. Глаз на Кэйю он не поднимает, да и незачем: тот снова тянет руку, засыпает Бай Чжу идиотскими вопросами (не то чтобы Дилюк вслушивался, но какие они ещё могут быть), однако записку после недолгого колебания все-таки разворачивает. «Подожди меня, пожалуйста, после занятий у машины. Надо поговорить. P.S. разблокируй меня?» Дилюк хмыкает и ровно складывает записку, убирает ее в сторону, под ежедневник. День пролетает мимо него, Джинн так и не появляется; а потому Кэйя на всех общих занятиях садится рядом с ним (даже когда Дилюк решает сменить место и уходит в дальний угол аудитории, Кэйя за несколько секунд до начала занятий оказывается рядом с ним). Странно. Он совсем рядом, руку протяни, но будто в параллельных мирах: по одну сторону стола Кэйя болтает со своими друзьями и суетится, не в силах усидеть на месте, по другую — Дилюк то слушает музыку на перерывах, то молча копается в телефоне, то прилежно записывает лекцию. Две параллельные реальности в миллиметре друг от друга, которые не взаимодействуют, не соприкасаются, и между ними — невидимая и непреодолимая стена. Концентрация помогает не сойти с ума от противного зуда тревоги на границе с сознанием, помогает отключить посторонние мысли, не обращать внимания, не слушать и не слышать. После занятий Кэйя так же мгновенно исчезает, и Дилюк на долю секунды надеется, что у того нашлись дела поважнее. Он неспешно собирается, идёт к машине, пишет Джинн: «если тебя захватили инопланетяне, моргни два раза». Телефон молчит. По пути к стоянке он вновь отгоняет посторонние мысли; привычно рассчитывает, сколько можно успеть сделать за два дня, чтобы не переживать, пока он на винокурне. Кэйя стоит, нахально опираясь бедром на его машину; её, впрочем, уже ничто не может испортить, думает мрачно Дилюк и щелкает сигнализацией. — Чего ты хотел? — ровно интересуется он. Кэйя играет с монеткой, его единственный глаз внимательно изучает Дилюка. — Не то чтобы я думал, что ты будешь мне рад, конечно, — ехидно говорит он, — Но ожидал, что ты хотя бы поздороваешься. — Ты рядом со мной весь день крутишься. Этого мало? — Понял, понял, — Кэйя зажимает монетку между пальцев и обезоруживающе улыбается. — Полагаю, ты уже в курсе, что Крепус хочет, чтобы я приехал. «Крепус», не «отец». Ярость огнем клубится в горле. Дилюк усилием воли отступает от неё в сторону. — Да, я знаю, — спокойно говорит он. — Как туда добираться, знаешь. Я не в восторге от этого цирка, но это желание отца поддержать имидж примерного семьянина и идеальной семьи, и оспаривать его решение я не собираюсь. — Перемирие? — напрямую спрашивает его Кэйя. — Насколько? — Четыре дня, я думаю. Сегодня, завтра, день приема — и день на то, чтобы мирно разойтись. — Я думаю, что достаточно двух, — обрывает его Дилюк. — Сегодня и после приема я не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Можешь дальше рассказывать на пару с Джинн, что я на тебя в обиде, потому что ты кого-то там у меня увел, меня это не беспокоит. — Ещё как беспокоит, — почти нежно замечает Кэйя. Дилюк слышит под нежностью ледяной холод, чувствует под шелковым покрывалом лезвие ножа. — В любом случае, — Дилюк отодвигает его, открывает машину и заводит её, устраивается на сиденье, пока не закрывая дверь, — Твои истории — не мое дело, пока они не вредят отцу. Полагаю, что хотя бы на то, чтобы поддержать иллюзию счастливой семьи, тебя хватит, в детали можешь не вдаваться. Ты закончил, я могу ехать? У меня ещё работа. Звучит злее, чем он бы хотел. Стена между ними — может, и не стена вовсе, а его, Дилюка, камера. И стены камеры сдвигаются прямо сейчас — неотвратимо и медленно. Дилюку душно, несмотря на прохладу на улице. Кэйя долго смотрит на него, не говоря ни слова. — Завтра и послезавтра я буду идеальным братом, — ниже и тише, чем обычно, наконец говорит он. — А сегодня — да пошел ты. Дилюк показывает ему средний палец и захлопывает за собой дверь, а затем вдавливает педаль газа в пол. Он ненавидит эту машину. Он ненавидит себя. И Кэйю, забери его демоны, ненавидит тоже. *** — И как мы будем объяснять это отцу?! Дилюк хватается за голову; на заднем сиденье — в лучшем случае пьяный Кэйя в не самом презентабельном виде. Проще говоря — в дрова и, возможно, под чем-то похлеще. «Как объяснять отцу». Хороший вопрос. Да, отец, я в очередной раз нашел его в баре. Да, он снова не в себе. Да, снова — это не в первый раз. Да, я молчал, потому что пришлось бы объяснять слишком многое. Не «мы будем объяснять». «Я буду объяснять». Кэйя глухо стонет на заднем сиденье, Дилюк смотрит на него в зеркало, прикусывает губу. — Вот зачем ты это делаешь? Чего тебе не хватает? — еле слышно бормочет он себе под нос. Ответа, конечно, нет. Это третий раз за неделю. Седьмой раз за месяц. Покрывать его все сложнее, отец начинает догадываться. Дурацкие отговорки. Ложь. Ложь. Ложь. Как паутина, она вьется вокруг него, сдавливает шею. Он путается в попытках запомнить все, что они говорили, ничего не перемешать. «Да, отец, мы вместе. Да, спим, да, много лет, да, мы врали». Руки трясутся от подступающей паники, он думает, что делать К семейному врачу его не привезти: отец обо всем узнает за несколько минут. Он паркуется у обочины, достает телефон, лихорадочно копается в контактах, пока не находит номер Джинн. — Мне нужна помощь, — говорит он. Она не отказывает. — Барб, иди спать, родителям — ни слова, — Джинн помогает затащить Кэйю в дом; Барбара, ее младшая сестра, прячется в своей комнате. — Она точно не скажет? — Дилюк перехватывает Кэйю целиком; Джинн показывает на диван, и Дилюк относит его туда, бережно устраивает, подложив подушку под голову. — Мой отец — священник. Поверь мне, мы научены хранить секреты, — немного резко отвечает Джинн, и Дилюк кивает. — Извини. Спасибо. — Дай посмотреть, — Джинн садится перед Кэйей и хмурится. Отодвигает Дилюка подальше, слегка дует Кэйе на лоб; по лицу его пробегает дрожь, и он снова тихо стонет. — Оставь его у меня на ночь. Он будет в порядке. По комнате разносится лёгкий аромат бриза, хотя все окна закрыты; Дилюк прикрывает глаза. Под ветрами Джинн его немного отпускает головная боль; её семья два месяца как вернулась в страну после трёх лет паломничества отца. У нее полным-полно своих дел, а к ней домой притаскивают... Кэйю. — Вам надо это заканчивать, — негромко говорит она. — Ничего не происходит, — так же негромко отзывается Дилюк. Джинн вздыхает. — Старшие, может, и не видят, что происходит, но не я, — она устало смахивает прядь волос со лба. — Как думаешь, почему он это делает? Дилюк взглядом проверяет, спит ли Кэйя. — Понятия не имею, — бормочет он. — А вот я догадываюсь. — Просвети меня. — Ну уж нет, Дилюк, это ваше дело, и служить переводчиком я не буду, — Джинн хмурится и трёт переносицу. — Поговори с ним. — Я пытался. «Все нормально, ничего не изменилось». А потом я вытаскиваю его в таком состоянии раз за разом. «Ничего такого, я просто веселюсь». И они ругались с отцом, я не знаю, по какой причине, он не говорит. Предпочитает отмалчиваться. Дилюк устраивается рядом с диваном на полу. Он безумно устал. — Поговори с ним, — уже мягче говорит ему Джинн, и Дилюк вяло кивает. Когда Джинн выходит, Дилюк смотрит на спящего Кэйю: тот крепко спит, грудь мерно вздымается с каждым вдохом. Дилюк убирает мокрые от пота волосы с его лба, касается губами лба над повязкой и, слегка поколебавшись, осторожно поднимает повязку и целует веко. *** Репетиция, последняя перед университетом — генеральная. — Слушаю внимательно, братец, — голос Кэйи в трубке звучит отвратительно бодро. Дилюк надеется, что не пожалеет, что вытащил его из черного списка. Хотя надежды мало. — Привет. Я заеду за тобой через полчаса, — ровно отвечает ему Дилюк. — Тот же корпус? Эспрессо с лимоном? — Всегда завидовал твоей памяти. Буду тебя ждать! Больше похоже на мазохизм — вызывать в своей памяти воспоминания, привычные паттерны поведения. С другой стороны, если хорошо помнишь, как было, сможешь на время обмануть кого угодно. Если удастся убедить Джинн, что они помирились, они убедят любого. Главное — не себя. Музыку — громче, Дилюк неспешно ползет по пробкам, по пути заезжает за кофе: эспрессо с лимоном и большой стакан латте, оба без сахара. Да, как обычно, рисунки на стаканах, спасибо. Да, тоже рад Вас видеть, давно не был, очень много дел. Большое спасибо, хорошего дня. На парковке — толкучка; Дилюк осторожно проталкивается на огромной дурацкой машине к корпусу Кэйи — тот болтает со здоровенным седым парнем с факультета Инадзумы. Аратаки, кажется?.. Завидев его машину, Кэйя машет рукой, радостно улыбается и, наскоро попрощавшись с Аратаки, ныряет в машину. — Спасибо, что заехал, — весело говорит он и подхватывает свой стакан с кофе. — Всегда пожалуйста. — Взял у Маргариты? — Кэйя делает глоток и с удовольствием прикрывает глаза. — Вижу, что да. Боже, обожаю её кофе. — Пристегнись? — Ох, да, само собой, сейчас. Отвык, — он возится, слышно, как щелкает замок, и после этого Дилюк медленно выруливает с парковки. В мысленном списке напротив графы «не взорвись за первую минуту» Дилюк ставит себе уверенную галочку. Просто общайся так, как если бы Кэйя — старый друг, который прилетел на пару дней в твою страну, убеждает он себя. — Надо же, Кадилюк всё ещё в строю, — Кэйя придирчиво осматривает машину. — В смысле, я тебя на ней видел вчера, но почему-то был уверен, что ты её продал или на свалку сдал. — Не называй её так, — Дилюк хмурится. — Ох, да ладно! — Кэйя фыркает. — Она тебе, по-моему, прекрасно подходит. Продолжение тебя, можно сказать. — Ага, только на права я сдал только потому, что ты упрямился и не хотел за руль. И машину эту я не выбирал. На светофоре Дилюк тянется к стакану с кофе. И правда неплохо — он год не был у Маргариты в кафе. Это, а ещё парфюм Кэйи, который отлично чувствуется в машине — тот самый сандаловый, что когда-то Дилюк привез ему из Испании, а ещё музыка — старый плейлист, который он утром ткнул на спотифае, не вглядываясь. На секунду ему кажется, что года кошмара не было, что все это был дурной сон — но он тайком кидает взгляд на собственное запястье и не видит там часов. Значит, всё-таки было. — Мне кажется, тогда Крепуса просто озарило, — Кэйя негромко посмеивается. — Гениальное решение, догадка века, можно сказать. Он отличный актер, напоминает себе Дилюк. Так что нельзя давать себе размякнуть. — Нет, я думаю, он ткнул на первую машину, которая ему показалась достаточно представительной. Меня бы и любая подержанная на ходу устроила. — Дареному коню, как известно, в зубы не смотрят, — отзывается Кэйя. Он тянется к магнитоле, делает чуть громче — «They say you're getting better, you don't feel any better» — и откидывается на кресле. Мимо них неспешно проносятся улицы и машины, люди и вывески; Дилюк чувствует себя во временном пузыре. — О, хочешь, расскажу историю? — Кэйя оживляется. — У нас в общежитии есть совершенно отвязный парень, Итто. Ты бы с ним не нашел общий язык, наверное, но он очаровательный. Я с ним болтал, когда ты приехал, его от занятий отстранили. Так вот... Следующие двадцать минут проходят в пересказе потрясающе интересных приключений Итто, включающих в себя нашествие жуков на общежитие, потоп на трёх нижних этажах и четыре выбитых окна. Дилюку необязательно даже вслушиваться: он реагирует на смену интонаций, знает, где надо усмехнуться, где — покачать головой. Он ловит себя на том, что вслушивается в голос Кэйи — не в слова, а в интонации, эмоции, что за ними стоят. Ищет отблески того, что было раньше — и находит не то, что искал. Он не слышит отличий. Он отодвигает мысли в сторону: не время думать, анализировать. Он проведет проклятый прием, а потом приедет в город, выключит телефон и впервые за год напьется до беспамятства. Отличный план, главное, надёжный. — Стаканы заберёшь? — спрашивает он, когда они подъезжают к университету — Как всегда, — Кэйя забирает пустые стаканы и легко комкает их; рисунки на них сминаются, и четырехконечная звезда становится похожа на восходящее солнце — не отличить, если не расправить. — Удачи нам, — еле слышно бормочет Дилюк и выходит из машины. Испытание университетом они выдерживают с блеском. Джинн хмурится, наблюдая за ними с дальнего конца аудитории («Прости меня, дорогая, но сегодня он мой»), закидывает его сообщениями. «Дилюк, что происходит?» — «Тебя вчера не было. Потом расскажу» — «Вы что, помирились?» — «Вроде того». Оказывается, не так сложно имитировать — Кэйя смотрит на него так же, как и год назад, втягивает в любую беседу с друзьями, крутится где-то в метре — самое дальнее. Джинн к ним Кэйя не подпускает: извивается ужом, пускает в ход все свое обаяние и длинный болтливый язык. «Ты точно в порядке?» «Да, все хорошо». На последнем занятии Кэйя и Дилюк вступают в дебаты по теме древней истории, которые заканчиваются тем, что Дилюк посреди пары до слез хохочет в плечо Кэйи, группа в истерике, и даже профессор Асмодей со всей своей суровостью пытается спрятать улыбку. Занятие сорвано, и Дилюк снова чувствует себя так, будто провалился во временную дыру. Когда он украдкой смотрит на Джинн, та еле заметно улыбается и показывает ему два больших пальца. Укол совести отрезвляет мгновенно, за ним — вспышка ликования, и за ней — еще один укол совести. Он задолжал Джинн бутылку хорошего вина и разговор наедине. Но это — потом. «Мы справимся. Я справлюсь», — повторяет себе Дилюк. В итоге Кэйя остается на ночь у него — это проще, чем утром снова забирать его из общежития. — Ничего особенно не изменилось, — Дилюк пропускает его вперед, кидает ему ключ от его старой комнаты. — На кухне есть кофемашина, думаю, ты с ней справишься. Все остальное — знаешь. Наедине сложнее смотреть в глаза друг другу; перед глазами пролетают непрошеные воспоминания – оживают в тихих стенах, наполняются цветом, ароматом и звуком. Кэйя не отвечает — смотрит на него со странным выражением, и, кажется, тянет руку, чтобы коснуться — но вместо этого опирается на стену, опускает взгляд и вытряхивается из кроссовок. Звенит замок запертой комнаты, Кэйя зажигает в ней свет, и Дилюк слышит его удивленный возглас: «вообще никто не заходил, что ли?». Дилюк кладет сумку около выхода и направляется на кухню. Посторонний шум в доме – одновременно и родной, и чужеродный. Он включает воду, быстро моет руки, вода с шумом бьется о металл мойки; наливает себе стакан молока, пол-ложки карамельного сиропа, размешивает в три движения, опустошает стакан залпом и возвращается к разложенным со вчерашнего вечера документам и «спящему» ноутбуку. Краем уха слышит шорох, ворчание «ну и пыли тут», что-то с грохотом падает, «я в порядке!». Слишком много шума. Телефон с наушниками — как спасение, «This search for meaning is killing me» — сразу после нажатия кнопки «воспроизвести». Он погружается в свои мысли, в бесконечные расчеты — надо завтра дать отцу ответ по планированию меню для особенного банкета. Много высокопоставленных лиц, множество деталей, которые нужно учесть. Не накосячить; отец ждет, что Дилюк справится — значит, он справится. Он настолько поглощен работой, что далеко не сразу замечает, что Кэйя сидит напротив него с двумя чашками кофе; когда Дилюк, не успев скрыть удивления, выдергивает наушник из уха, Кэйя подталкивает к нему одну из кружек. — Ты бы хоть переоделся, — дружелюбно говорит он. — Спасибо, — Дилюк и правда делает глоток кофе; почти так, как надо. — Пока мне и так удобно. — Чтобы не расслабляться, да? — Кэйя тихо хмыкает; сам он уже переоделся — нашел запасной комплект у Дилюка, судя по всему. Дилюк одергивает нарастающее раздражение: все нормально. Они близкие люди (на эти два дня). Близкие люди могут одалживать друг у друга вещи. — Не хочу показаться неприветливым, но у тебя что-то срочное? — Дилюк вздыхает. — Завтра отцу нужна полная раскладка, а я никак не могу свести все в единую картину. В гостиной есть приставка, можешь поиграть, если хочешь. Я освобожусь и присоединюсь. — Да нет, просто хотел составить тебе компанию. Может, я помогу? — Нет нужды, спасибо. — Ладно. Я понял, — Кэйя пожимает плечами. Дилюк снова надевает наушник. «I don't know what it is, that makes me run, that makes me wanna shatter everything that I've done» , негромко шепчет ему женский голос на ухо. Если бы он знал. Он всё еще чувствует взгляд Кэйи на себе. — Что? — с легким раздражением спрашивает он. Кэйя показывает с легкой улыбкой на собственное ухо: мол, я с тобой разговариваю. Дилюк закатывает глаза и снимает наушники. — Не хочешь поговорить? Как брат с братом, не знаю, разрешить старые конфликты? — Ты меня этим не спровоцируешь, даже не начинай. Хочешь что-то обсуждать — отложим на после приема, если будет желание, — Дилюк качает головой. — Хотя у меня его точно не будет. — Соблюдая наше милое соглашение, само собой, — Кэйя опирается рукой на ладонь, с усмешкой смотрит на Дилюка поверх ноутбука. — Сейчас я работаю. У меня есть обязанности, от которых я не могу отвертеться. — Да-да, в этом ты весь, — Кэйя даже не меняет тона. — Всегда преданный своей работе, своим обязанностям и чужим ожиданиям. Ладно, — он поднимается, — я в гостиной. Захочешь – приходи поиграть. Дилюк снова утыкается в работу; он заканчивает глубоко заполночь — и, конечно, Кэйя спит прямо там, в гостиной на диване, свернувшись под старым покрывалом, а на экране телевизора — поставлена на паузу игра. Дилюк несколько секунд смотрит на него, а затем уходит к себе и плотно закрывает за собой дверь. *** — Я не понимаю, чего тебе не хватает, — Крепус смотрит на Кэйю поверх планшета. — Мне трижды звонили из университета. Прогулы, пьянки. Скажи, пожалуйста, что в университете все не так поняли, и Дилюку не приходилось вытаскивать тебя из участка две ночи назад. Кэйя молчит. Дилюк упрямо смотрит в окно. Отец отчитывает их уже час; точнее, он отчитывает Кэйю, но только дурак не поймет, что виновен и он — старше, ответственнее. Надёжнее. Должен был удержать, отговорить... Должен. — Сын? — отец все же обращается к нему. — Так это или не так? Дилюк бросает на Кэйю умоляющий взгляд — и натыкается на встречный, полный злости и ярости. Он лихорадочно соображает. Отболтаться сложно, но, если нигде и ни о чем не оговориться, то все будет... Хорошо или, по крайней мере, поправимо. — Да, такое действительно было. Мелкая неурядица, подрался. Не сошлись во взглядах на блаженного Августина, — неловко шутит он, когда все же поднимает на отца глаза. Отец оставляет шутку без внимания. — С этим нужно заканчивать. Кэйя, ты меня слышишь? Если обо всем этом, — он делает акцент на «этом», и говорит он явно не про одноразовые конфликты, а про пьянки и прочее, — узнают мои партнёры, у меня будут большие проблемы. Ты меня позоришь. В голосе отца звенит сталь, и Дилюку становится не по себе. То же самое сказала Джинн; разница в том, что отец вряд ли понимает, что именно нужно «заканчивать». Кэйя вскидывается. Его руки сцеплены в замок, он с вызовом, в упор смотрит на отца — Партнёры, проблемы... Как будто нас тут нет, — резко бросает он. — Я с этого начал, Кэйя. Что с тобой происходит? — Ты наконец-то заметил, поздравляю, — Кэйя мрачно хлопает и снова сцепляет ладони в замок. — Ничего особенного. Подростковый бунт, отцы и дети, как вы там это называете, когда кто-то внезапно становится неудобным? — Поздновато, тебе девятнадцать, — хмыкает отец. — Против чего бунтуем? Поделись, может, присоединюсь. — Против тебя. Отец каменеет. — Объяснись. Кэйя оборачивается, ищет помощи у Дилюка — но Дилюк от потрясения не может сказать ни слова. Кэйя хмурится, мотает головой и снова зло смотрит на отца. — Ты отлично распланировал мою жизнь, только я в нее не вписываюсь, — бросает он. — Мы пошли учиться туда, куда ты хотел, и, если Дилюка устраивает, то меня — нет. Я не хочу заниматься рестораном, я не хочу перенимать твое дело, я не хочу жить в клетке — пусть даже и золотой. Ты против того, чтобы я искал работу, против того, чтобы я выбирал, как жить. Ты ждёшь от меня того, что я стану тем, кого ты себе представил. — Тебе не на что жаловаться, — Отец слегка поджимает губы. — Твоя жизнь гораздо лучше, чем у многих. — Вот именно, что она — моя, — Кэйя кипит от ярости. — Я хочу учиться в полицейской академии. Хочу ездить по миру, в конце концов, болтаться по хостелам, работать — да хоть пиццу разносить. — Да зачем тебе это? Тебе давно пора повзрослеть, а ты продолжаешь играть во всякие глупости. Чем тебя не устраивает спокойная жизнь? — Тем и не устраивает, что я не знаю, где я, а где прилежный сын Крепуса Рагнвиндра! — почти выкрикивает Кэйя. — Да почему это что-то взаимоисключающее, я не понимаю? — Отец теряет терпение. Дилюк поднимается, пытается вклиниться между ними, но Кэйя отодвигает его в сторону. — Потому что ты не знаешь ни меня, ни его! И, похоже, никогда не знал! В комнате будто кончается воздух. Отец багровеет, поднимается из кресла и нависает над Кэйей. — Ты хочешь сказать, что я не знаю собственного сына?! — Ни меня, ни его, — упрямо повторяет Кэйя. — Что ты вообще о нас знаешь, помимо картинок идеальных детей в твоей голове? Это звучит как обвинение. Это и есть обвинение — и отца в слепоте, и Дилюка — за враньё, в котором они оба не запутались до сих пор только чудом. Список моральных счетов от Кэйи семье Рагнвиндров. Дилюк надеется, что ему кажется. — Такой тон недопустим в моем доме. Не забывай об этом, — огрызается отец. — Хватит, Кэйя. Пойдем, поговорим, — Дилюк с силой хватает его за предплечье. — Отец, пока достаточно. Мы потом вернёмся к этому разговору, если потребуется. Отец что-то кричит им вслед, у Дилюка горят уши, но он не хочет знать, куда может зайти спор; он затаскивает Кэйю к нему в комнату, закрывает за ним дверь и настолько мягко, насколько может, просит: — Остынь. Пожалуйста. — Почему ты молчал? Ты мог меня поддержать! — Кэйя кипит от ярости. — Потому что то, что ты делаешь, нельзя подавать настолько в лоб! — Дилюк хватается за голову и опускается на кровать. — Слушай. Я понимаю. Я правда понимаю все твои тревоги, но... — Понимаешь? — Тон голоса Кэйи меняется; Дилюку совсем не нравится колючий холод, который сквозит в его словах. — Удиви меня. — Не бросайся на меня, — значит, все-таки не кажется. — Я пытаюсь тебе помочь. — И как же? Тем, что прячешься за отца? Тем, что готов врать всю жизнь, потому что ты — что? Стыдишься меня, того, что происходит, или что? — Кэйя, успокойся, пожалуйста, — Дилюк поднимает на него голову. — Ты всегда можешь прямо сказать, что тебе не нравится, и я тебя услышу, правда. Сложно опять играть роль голоса разума. Кэйю колотит от ярости. — Так вот тебе — прямо, — бросает он. — Я устал быть твоей тенью, я устал быть на людях «приемным сыном Рагнвиндра», как будто бы за этим нет человека, а только красивая картинка, придуманная твоим отцом. Я устал прятаться, устал ждать, когда ты наберёшься смелости, чтобы можно было перестать врать. «Тенью», значит. — Мы это обсуждали, — Дилюк закрывает глаза. — Во-первых, нельзя говорить отцу в лоб, он не поймет и не воспримет, его нужно долго подводить к мысли, что мы — не родные братья, и и потому ничего страшного не произошло. Во-вторых, даже если отходить от уважения его чувств, что я считаю в корне неверным, — он, как всегда, прячется за официальными формулировками, так проще держать собственные эмоции в узде, — Правильным будет сказать это после выпуска, не находишь? — Эгоист, — заявляет ему Кэйя. — Ты трус и эгоист. — Так, хватит, ты не в себе, — Дилюк рывком поднимается с кровати. — Мы поговорим, когда ты остынешь. Он направляется было к выходу, но Кэйя преграждает ему путь. — Я не «не в себе», братец, — издевательски бросает он. — И жалость свою оставь при себе. — Дай мне пройти. — Нет, ты меня выслушаешь, — Кэйя опирается на дверь. Смотрит исподлобья, с вызовом. Дилюк отступает на шаг назад. Кэйя выглядит так, будто ещё немного — и вцепится ему в глотку. — Я больше не знаю, где ты, а где я, — тихо говорит он. — Я не вижу, чем я отличаюсь. Я не знаю, кто я. Но знаешь, что я точно знаю? Он берет паузу, смотрит в глаза Дилюку и отчеканивает: — Я больше не хочу иметь к этому отношения. Ни к твоей семье, ни к работе. Я не хочу иметь отношения к тебе. Он сдирает часы со своего запястья и швыряет их в стену; стрелой вылетает из комнаты, не дав Дилюку опомниться, из коридора слышен крик отца и ответный яд Кэйи. Хлопает входная дверь. Наверное, можно все как-то исправить, думает Дилюк, выхватывает телефон и пытается дозвониться — но телефон Кэйи выключен. Он подбирает часы. Стекло разбито в пыль; стрелки жалко топчутся на одном месте. Надо было пойти следом. Надо было поговорить, может, он остынет и вернётся?.. Он не возвращается. Не выходит на связь, не отвечает на звонки, и искать его в городе бесполезно. Дилюк сходит с ума, отец с каждым днём всё мрачнее. Его неделю нет в университете, потом все же появляется (отец неохотно говорит, что нашел его и убедил его закончить обучение, а потом — пусть на все четыре стороны), но Кэйя больше с ним не заговаривает. Единственный раз, когда Дилюк подходит к нему, чтобы поговорить, заканчивается короткой фразой и взглядом сквозь Дилюка: «меня это больше не касается». Впервые в жизни Дилюк понимает, что не может исправить что-то. А как без этого «чего-то» жить, он не знает. *** — Улыбнитесь! Вспышка слепит глаза. На фото отец обнимает их обоих; как только фотограф отходит, они втроём отстраняются друг от друга на несколько шагов. Присутствующие дамы умиляются дружной семье; в каком-то смысле они сегодня — идеальное воскрешение того, что было год назад. Подчёркнуто вежливый Дилюк, готовый ответить на сто сорок тысяч вопросов про вино и ресторан; лукавый Кэйя, который всегда рад развлечь кого угодно длинной и занимательной лекции по истории; отец, гордый своими уже взрослыми сыновьями. Совершенно отыгранная пьеса на троих. Джинн, ее сестра и отец тоже на приеме — как друзья семьи; они с Барбарой ослепительны, Дилюк подходит к ним, целует ее руку в белой перчатке. — Рад тебя видеть. И вас, конечно, — он слегка склоняет голову в лёгком поклоне перед Барбарой и Саймоном, их отцом. — Позволишь украсть тебя на танец или даже на два? — Разумеется, — Джинн слабо улыбается, и он увлекает ее за собой. Вокруг шумит музыка, кружатся пары — можно обсуждать все, что угодно, и тебя не услышат. Джинн так же прекрасно танцует, как и в их юности. Как давно это было. — Я всё ещё жду объяснений, — негромко говорит она, и Дилюк усмехается. — Если пообещаешь не очень бурно реагировать, вкратце расскажу, — он смотрит в ее светлые глаза, ловко кружит в танце. Джинн кивает, пусть и слегка хмурится, и тогда он притягивает ее ближе, обнимает под новую медленную мелодию, негромко говорит на ухо: — Считай, что у нас перемирие. Два дня мы делаем вид для гостей отца, что все хорошо. Потом — все по-прежнему. Отец попросил. — Я почему-то так и подумала, что по доброй воле вы бы снова не заговорили, — так же негромко отвечает Джинн. И задаёт вопрос, на который он не хочет отвечать, потому что не хочет снова врать: — Как ты? Он молчит несколько долгих тактов, музыка кажется оглушительно громкой; потом, вздохнув, отвечает: — Довольно погано. Джинн кладет ему голову на плечо. Они медленно кружатся под плавную музыку, и Джинн ничего больше не говорит, да и не надо. Когда мелодия заканчивается, он отводит её назад, вежливо кланяется и отступает в толпу. У отца на кону крупный контракт, а значит, Дилюк должен быть идеальным. Все должно быть идеальным. Он раздает нужные указания, а потом вдруг остро осознает, насколько его тошнит. От людей, от фальши, от огромной толпы, которая изображает участие, но которой нет дела ни до кого, кроме своих капризов, амбиций и сиюминутных желаний. Интересно, он тоже станет таким же? Убедившись, что за пять минут небо не упадет на землю, Дилюк выходит на балкон; вид на сад, отлично, то, что надо. Ни людей, ни машин, только осенняя прохлада и бездонное небо. Музыка здесь ощущается не так громко; он опирается локтями на перила и, глядя в небо, делает глубокий вдох. И за ним — ещё один. И ещё. Год назад они целовались в той беседке; год назад Кэйя мечтал на свой день рождения устроить дурацкую студенческую вечеринку в лучших традициях катастроф. Год назад они хотели после выпуска бросить всё и год кататься вдвоем по миру. Год назад все пошло не так. До полуночи ещё есть время; зная, что, когда действие перемирия кончится, он снова запретит себе об этом думать, Дилюк признается себе (хотя год избегал, как мог): ему не хватает Кэйи. Когда не стало мамы, Кэйя стал для них спасением; «я не знаю, кто я», сказал ему тогда Кэйя. Но все было наоборот. Люди любят говорить, что время лечит; но время не восстановит оторванную руку или ногу. Кожа затянется, но на этом — всё. — Скучаешь? — окликает его знакомый голос, и Дилюка прошивает фантомной болью. — Нет, просто в своих мыслях. Он слегка оборачивается; Кэйя стоит в дверном проеме с двумя бокалами и один протягивает ему. — Я знаю, что ты обычно не пьёшь, но сегодня важный день! — Дилюк неохотно принимает бокал, и Кэйя расплывается в улыбке. — Вот так. Звон коснувшихся бокалов странно ощущается в вечерней тиши; Дилюк делает глоток и снова смотрит на сад. Не пьёт, да. Обычно. План «надраться в одиночестве» все еще стоит в списке на выполнение. Кэйя опирается на перила совсем рядом с ним; его плечо — теплое. Они молча пьют; украдкой Дилюк скашивает на него взгляд — и видит, что тот тоже всматривается в сад. — Все так же, как и было, — негромко говорит Кэйя. — Ничего не изменилось. — Не совсем так. Дилюк протягивает руку. — Всмотрись туда. Видишь старый парк? Когда мама еще была жива, она часто ухаживала за ним, ей очень нравились розы. Отец долго не решался привести его в порядок, а теперь сделал там японский сад. Кэйя кивает, а потом обращает внимание на часы на руке Дилюка; Дилюк ловит его заинтересованный взгляд и одёргивает рукав. Он готовится выдать официальную версию про то, что часы лучше помогают вжиться в образ, но Кэйя не задаёт вопрос, только задумчиво усмехается. — Помню. Ты обожал там прятаться, в этих кустах вечно не продраться было. Мы из тебя вдвоем с Крепусом потом по полчаса иголки вытаскивали. — Да, случалось. — Дилюк посмеивается. — Не хочешь пройтись по саду? Покажешь мне, что еще изменилось, — неожиданно предлагает Кэйя. Дилюк удивленно смотрит на него несколько секунд, а потом кивает: — Идём. Он пишет отцу короткое сообщение: «если что, я в саду, надо будет — звони». Главная аллея сада встречает их яркой подсветкой; многовато света. Дилюк уводит его в ту часть парка, что ранее была заброшенной, а теперь расцвела. Белая крошка слегка хрустит под плитами, когда Дилюк ступает по ним — к небольшому ручью и скамейке около него. Отсюда хорошо видно и основной парк, который остался тем же; и это место, как хорошо известно им обоим, не заметить из дома. Дилюк неспешно рассказывает обо всем, что сюда добавили, будто Кэйя всего-то на год уезжал учиться по обмену, а не выкидывал их из своей жизни. Он замолкает и устраивается на скамейке, запрокинув голову наверх, к небу; Кэйя рядом с ним закуривает. В ответ на вопросительный взгляд Дилюка (хотя из такого положения неудобно, но он старался) поясняет: — С остальной блажью разобрался. А вот с сигаретами — не получается, хоть ты тресни. Но, насколько я помню, мой отец курил, так что... — Кэйя пожимает плечами. — Будем считать, чту семейное наследие. Они молчат, а потом Дилюк смотрит на часы и тяжело вздыхает. — У нас ещё час перемирия. Готов вернуться к разрешению старых конфликтов, пока мы в демилитаризованной зоне? Кэйя выдыхает дым; тот — похоже, ментоловый — мешается с его парфюмом и запахом осенней ночи. — Давай попробуем. Хотя ты вроде бы говорил, что у тебя нет желания, — не удерживается от колкости Кэйя, но Дилюк пропускает ее мимо ушей. — Тогда я буду первым. — Дилюк, не отрываясь, смотрит на созвездие Большой Медведицы. — Валяй. — Год мечтал тебе сказать, что ты мудак, — искренне говорит Дилюк. Кэйя давится дымом; Дилюк ловит его взгляд, и уже через несколько секунд они смеются. Вместе. — Какие ваши доказательства? — цитируя известный фильм, дразнит его Кэйя. Дилюк качает головой. Возможно, дело в том, что они и правда в демилитаризованной зоне — на винокурне, и, будь они в любом другом месте, Дилюк не был бы столь спокоен. — Во-первых, тебе не замалчивать надо было, а поговорить. Во-вторых, ты разбил отцу сердце. В-третьих, ты мне даже договорить не дал. — Справедливо, — Кэйя тушит сигарету и прячет окурок в портативную пепельницу, а пепельницу — в карман. — Но, если честно, я больше не мог. Ты всегда правильный, весь в долгах по праву рождения, и тебя же не вытащишь из них. А я в такие же долги влезать не хотел и не хочу. — Имей совесть, а? Я всегда был на твоей стороне. И был бы на ней и дальше. И придумал бы наверняка, как тебе помочь. — Знаю, знаю! — Кэйя поднимает руки, будто обезоруженный. — Сейчас понимаю. А тогда я думал, что ты меня предаешь тем, что прячешься, и потому… Сам знаешь. — Ну и дурак. Они вновь смеются; болтают ещё некоторое время, и Дилюк смотрит на него — слушает, вдыхает, и фантомная боль потихоньку уходит. — Извини, что тогда на парковке был резок, — Дилюк тяжело вздыхает. — Новость та ещё оказалась. Ты знал? — Знал, отец ещё месяц назад мне звонил. Мы поговорили, о многом поговорили. Я согласился приехать. Видимо, он решил не говорить тебе до последнего, чтобы ты не сорвался. — Скорее всего, я бы и правда сорвался. Дилюк выпрямляется; на его ладони вспыхивает огонек, и Кэйя, благодарно взглянув на него, протягивает к огоньку руки и жмурится от удовольствия. Они замолкают. Издалека еле-еле доносится музыка; Дилюк прислушивается к ней. — Пять минут до полуночи. Скоро карета превратится в тыкву, — Кэйя пальцем передразнивает стрелки на часах. Дилюк смотрит на него — костюм сидит на нем идеально, даже повязку сделали подходящую; блики пламени играют на его лице, его лицо кажется задумчивым — и умиротворенным. А потом Дилюк подается вперёд, погасив жестом огонь, тянет на себя за воротник и целует. И то, что Кэйя отвечает ему так же голодно и нежно, говорит ему больше, чем любые слова. Как нестись по автостраде со сломанными тормозами; как лететь на аэроплане в шторм; как нырять с высоты в воду, не ведая глубины. Ограждение. Прибрежные скалы. Каменистое дно. Дилюк ощущает их кожей, когда в его кармане звенит телефон: напоминание. Полночь. Кэйя разрывает поцелуй, и в его взгляде невозможно что-то прочитать; он склоняет голову в лёгком поклоне, а затем мягко говорит: — Я, пожалуй, вернусь на приём. После полуночи они помогают с организацией отъезда гостей; и очень хорошо, что они оба завалены работой, потому что это помогает не думать. Зато к часу поместье полностью свободно, и Кэйя уходит в свою старую комнату. А следом за ним и Дилюк уходит к себе. Как только он остаётся один, тревога наваливается с новой силой: зря поддался эмоциям, это же никому, в конце концов, не нужно. Они выбрали свои дороги — каждый выбрал свою. Он должен уважать чужой выбор. Он пытается отвлечь себя от мыслей, но в итоге перечитывает пятый раз одну и ту же строчку в книге и не улавливает смысл. Приходится признать поражение; он вздыхает и откладывает книгу в сторону, а затем выходит из комнаты. Когда Дилюк был младше, он любил гулять по ночам по поместью в их приезды сюда; что-то до сих пор напоминало о матери, что-то — о счастливой жизни с отцом и Кэйей. Он неспешно идёт по длинным коридорам, вглядывается в полутемные силуэты комнат. По ощущениям — как сдирать корку с зажившей раны: саднит, но доставляет какое-то извращённое удовольствие. Слишком много воспоминаний, слишком много того, что их связывает, того, от чего не спрячешься. Скоро поместье погружается в сон; но к Дилюку сон не идёт, и он возвращается в комнату, выходит на балкон с кружкой горячего чая, которую по пути умыкнул из кухни. Благо, телефон под рукой: можно пробежаться по новостям, прочитать сообщение от Джинн («Все отлично, ты молодец. Мы дома. Завтра позвоню») — он устраивается на старом кресле, накрывается пледом и неспешно проверяет все, что случилось за день. Тревога потихоньку отступает. До него доносится аромат сигаретного дыма; Дилюк поднимает голову и видит перед собой на соседнем балконе Кэйю. — Почему не спишь? — негромко интересуется у него Дилюк. Кэйя пожимает плечами. — Сон не идёт. — Хочешь, можешь пока побыть у меня, — предлагает Дилюк, и Кэйя усмехается. — А как же «после приема не хочу тебя ни видеть, ни слышать»? — Все меняется, — Дилюк пожимает плечами. — Идёшь? Вместо ответа Кэйя перепрыгивает к нему через перила балкона и устраивается в кресле напротив. Дилюк кидает ему плед — точно такой же, каким укрылся сам. Они молчат некоторое время. Тишина спящего поместья умиротворяет; Кэйя тихо курит, Дилюк проматывает соцсети, ночной ветер играет еще не до конца опавшими листьями. Они как будто снова прощупывают друг друга; «пакт перемирия» подошёл к концу, и поводов лгать друг другу и себе больше нет. — Ты всё ещё зол? — спрашивает Кэйя. Дилюк поднимает на него взгляд от телефона. — Само собой, я зол, — Он тяжело вздыхает. — Я переживал за тебя из-за твоих выходок и молчания. Но, наверное, уже не настолько зол, чтобы бросаться обвинениями. — Прогресс налицо, — Кэйя пожимает плечами и подтягивает плед поближе; ночной ветер сбрасывает на него несколько рыжих листьев с ближайшего клена. — Думаю, я тоже. — Надо решить, как мы взаимодействуем дальше, — Дилюк откладывает телефон на небольшой столик и сцепляет руки в замок под пледом: прохладно. Кэйя недовольно кривится. — За официозом прячешься, — замечает он, выдыхая клуб дыма. — Но по сути ты прав. — Вариантов много, — Дилюк пожимает плечами; он старается оставаться спокойным, хотя его болтает между предвкушением и страхом. — Мы можем поддерживать нейтралитет и не лезть друг к другу. Можем попробовать стать друзьями, братьями, кем угодно. Можем делать вид, что мы не знаем друг друга. — Или? — А здесь выбор будет уже за тобой, — Дилюк откидывается в кресле. — Если ты выберешь меня, то придется начинать все заново. Узнавать друг друга, искать компромиссы. Заново учиться доверять. — И молчать, — криво усмехается Кэйя. — До определенного времени — да. Постепенно готовить отца, но со временем — обязательно сказать. — И чего бы ты хотел? Кэйя подпирает рукой подбородок, смотрит на него в ответ с любопытством. Как будто и правда не знает ответ. — Я поцеловал тебя пару часов назад, как ты думаешь? — интересуется Дилюк. — Как ты и сам недавно сказал, тут много вариантов, — Кэйя откровенно его дразнит; улыбка притаилась в его глазах, уголках губ. — Ты мог быть под властью момента, мог заиграться из-за нашего соглашения — два дня ты был потрясающе убедителен. Или, — он слегка склоняет голову, и ветер треплет темные волосы, — ты всё ещё меня любишь. Дилюк хмурится. Подтягивает к себе кружку со столика и, сделав глоток остывшего чая (мог бы разогреть, конечно, но и так сойдет), замечает: — Вот словами бросаться точно не надо. — Ах да, ты ещё зол, как я мог забыть, — Кэйя разводит руками. — Дело даже не в этом... Ладно, забудь, — он с досадой отмахивается. — Выбор за тобой. Они некоторое время молчат; Кэйя крутит рыжий кленовый лист в пальцах. — Я много раз хотел вернуться и поговорить, — негромко говорит он, не поднимая на Дилюка глаз. — Когда видел тебя в ресторане, на учебе. Но я не знал, как это сделать, ты бы просто послал меня, да и все. Пытался дозвониться, но ты меня заблокировал. Не то чтобы ты был неправ, но... — Знаешь, — Дилюк переводит взгляд на сад. — Я до сих пор не могу ни понять, ни простить. Но скажи мне вот что: ты сказал, что не знаешь, где я, а где ты. Это ещё так? — Нет, — Кэйя тихо усмехается. — Знаешь, как говорят: если тонешь, опустись на самое дно и оттолкнись от него. Так, на самом деле, и вышло. Я знаю, где я; и да, я не буду от этого отказываться, — он звучит увереннее, чем раньше. — Мне больше нравится быть свободным, я все ещё хочу в полицейскую академию и пойду в нее после университета. Мне нравится жизнь, которая у меня есть сейчас, со своими трудностями, но — своя. — И не думал просить тебя отказываться, — ровно замечает Дилюк. Кэйя удивлённо замолкает. Злость и желание надраться после возвращения домой ещё не отпустили Дилюка до конца; но он поднимается с кресла и протягивает ему руку: — Пойдём в комнату. Холодает. Кэйя берет его руку, и Дилюк помогает ему подняться — кресла старые, неудобные, и так обычно проще. Они оказываются близко, и Кейя проводит пальцами свободной руки по его лицу: по скулам, по щеке, по губам. Дилюк мягко ловит его пальцы, целует; осторожно, по полшага, тянет в свою комнату, на свою территорию, «учиться доверять» — сказал он раньше, и потому начинает с себя. Телефон остаётся забытым на балконе; Кэйя пинком закрывает за ними дверь и, как только та хлопает, подаётся вперёд, заменяя свои пальцы губами. Дилюк отпускает его руку, вплетает пальцы в волосы, целует в ответ; наверное, так же в пустыне он бы припал к источнику воды. Тревога сменяется хаосом в мыслях, предвкушением, эйфорией. Слишком много всего, Дилюк теряется в собственных чувствах — и в Кэйе. — Я скучал, — шепчет ему Кэйя, и Дилюк мягко прикусывает его губу в ответ, гладит его спину через мягкую ткань футболки. Он тянет Кэйю на кровать, чудом ничего не снося по пути — грохот был бы невообразимый, и они падают вдвоем, тихо смеются. Кэйя нависает над ним, снова целует, ловит ладони Дилюка и прижимает их к кровати, прижимает его всем телом — Дилюк посмеивается ему в губы, «я никуда не убегаю». Кэйя смотрит на него как на с трудом добытое драгоценное сокровище — но драгоценное сердцу. Тело Дилюка откликается так же, как и всегда; как будто возвращаешься домой, где тебя знают, помнят все твои плюсы и минусы. Про принятие говорить рано, конечно — они только в начале пути. Это только первый шаг; взаимно выданный кредит доверия без какого-либо обеспечения и требующий огромных усилий с обеих сторон. Но сейчас риск того стоит — Кэйя тяжело дышит ему в губы, плавно движется на нем, трётся о бедра, голодно выдыхает, Дилюк через ткань домашних брюк чувствует его возбуждение. Он мягко высвобождается и разрывает поцелуй, садится на кровати, чтобы стянуть с Кэйи футболку, брюки, белье; с удивлением отмечает несколько новых шрамов, осторожно касается их — Кэйя запрокидывает голову с тихим стоном, и тогда Дилюк повторяет касания — еще и еще. В глаза ему бросается четырехконечная звезда в пяти сантиметрах под шеей, шрамирование, почти белое на его темной коже; Дилюк припадает к ней губами, целует, и Кэйя утыкается лицом ему в макушку с судорожным выдохом. Его одежда тоже летит в сторону — Кэйя смотрит на него совершенно сумасшедшим взглядом, жадно скользит руками по груди, тоже ищет изменения — следы их пройденного порознь пути. Дилюк выскальзывает из его рук, тянется к прикроватному столику, находит нераспечатанную коробку резинок и банку смазки, вкладывает их ему в руки — снова «учиться доверять». Он доверяет полностью, и Кэйя — растрёпанный, возбуждённый, ошарашенный, с резинками в руке — выглядит настолько забавно, что Дилюк не удерживается от смешка. — Все хорошо. Я уверен, — успокаивающе говорит он, мягко ведёт ладонью по корпусу Кэйи к лобку. Тот подаётся было навстречу, а затем мягко толкает Дилюка на подушку и склоняется, прикусывая за плечо, оставляет след, и рядом — еще один.. Если до этого Дилюк думал, что слишком форсирует события, то теперь действия Кэйи говорят за него: Кэйя мягко оглаживает его тело, поцелуями покрывает каждый сантиметр груди, опускается вниз. Каждое его движение, касание осторожно и бережно настолько, что у Дилюка перехватывает дыхание. И, когда он сначала трётся о член щекой, а потом берет его в рот, медленно опускаясь почти на всю длину, Дилюку приходится закусить себе руку, чтобы не застонать в голос. У него никого не было все это время, правая рука, конечно, не в счёт, поэтому — или потому, что это Кэйя, а Кэйя знает и помнит, как хорошо — у Дилюка перед глазами взрываются фейерверки от каждого касания прохладного языка. Он чуть сгибает колени, сжимает ими плечи Кэйи, свободной рукой лихорадочно гладит его по голове: ещё, ещё. Кэйя тихо стонет, и звук его голоса отзывается в Дилюке новой волной обжигающего удовольствия. Губы отпускают член, Кэйя покрывает поцелуями мошонку, пока одна рука скользит по влажному члену и чуть сжимает его, заставляя Дилюка выгибаться навстречу. Слишком много ощущений; он не сразу чувствует, как в нем неспешно двигаются два пальца, Кэйя бросает на него взгляд, и Дилюк одними губами шепчет: иди сюда. Кэйя выпрямляется и тянет его на себя, разворачивает, прижимается грудью к спине. Тихо шепчет на ухо: «прости меня». Он входит резко, почти без предупреждения; одной рукой прижимает Дилюка к себе, вжимается лбом в его плечо. Темп пока невысокий, но чувствительный; Дилюк сжимает его ладонь на своей груди, ловит вторую его руку, кладет на свой член и сжимает ее, подстраиваясь под темп. Слишком много вреда они нанесли друг другу. Дилюк снова стонет, закусывает губу, чтобы получилось негромко; Кэйя жадно дышит ему в спину, прижимает к себе так крепко, словно боится, что Дилюк исчезнет. — Я здесь, я здесь, — успокаивающе шепчет он и тут же жадно выдыхает: «ещё». Он хочет больше, глубже, хочет чувствовать себя привязанным. Цельным. Кэйя ускоряется. Кэйя даёт ему все, что может, Дилюк отзывается на каждое его движение, платит сторицей. Он не обращает внимания на боль — ее перевешивает все остальное: эйфория, горячее, жадное удовольствие, чувство близости. Слишком много всего; когда Кэйя берет высокий темп, Дилюк поворачивает голову, чтобы ещё коснуться, чтобы быть ещё ближе; Кэйя прикусывает его за мочку уха, и Дилюк понимает, что больше не может. Он кончает, ощущая каждое движение внутри, не стонет в голос только чудом; Кэйя удерживает его одной рукой, ещё несколько толчков — и он кончает следом, прикусив Дилюка за плечо, отозвавшись таким же глухим стоном. Они опускаются на кровать. Дилюк закрывает глаза, пытаясь восстановить сбитое дыхание; он все ещё не до конца понимает, воспалённое это сознание (сколько таких снов было за год — не перечесть) или реальность. Но Кэйя тут, живой и теплый; Дилюк поворачивает к нему голову — и видит на его лице одновременно и нежную, и насмешливую улыбку. — Ещё раз разобьёшь — будешь новые покупать, — ворчит Дилюк. Понедельник, и им пора ехать на учебу. Кадилюк все такая же огромная и неудобная, стоянка у общежития все такая же нелепая, Кэйя все такой же язвительный, а в руке у Дилюка — восстановленные часы с гравировкой восходящего солнца. — Не хочу думать, сколько стоила реставрация, — Кэйя осторожно принимает часы. — Не думай, в нашем с тобой случае к добру это не приводит. В кармане звонит телефон; отец ещё сердится за то, что в воскресенье Дилюк не отвечал на телефон до обеда (правда забыл на балконе), но работа есть работа. — Да, отец. — Здравствуй, — в голосе отца сквозит недовольство, но в целом вроде бы все не так уж плохо. Дилюку, по крайней мере, хочется в это верить. — После учебы заедь в ресторан, нужно будет кое-что сделать. Можешь записать? — Да, секунду. Кэйя, дай мне сумку, пожалуйста, ну, или ежедневник с ручкой, — просит он, и Кэйя копается в сумке. — Он там с тобой? — Да, я его забрал. — Понял. Так, ты готов? Кэйя впихивает ему в руку ежедневник, и Дилюк наскоро записывает все необходимое. — Отлично. Я тебе потом ещё позвоню. — Да, хорошо. Удачи на переговорах. — Спасибо. Дилюк отбивает звонок; противный дождь — где-то за пределами машины, а здесь — тепло, комфортно, два стаканчика с кофе и растерянный Кэйя сжимает часы. — Ты чего? Кэйя пожимает плечами. — Застегнёшь? — хитрит он, видно по поблескивающим во взгляде лукавым искоркам. — Конечно, раз ты просишь... — Дилюк принимает часы. Новенький кожаный ремешок обнимает смуглое крепкое запястье, и довольный Кэйя встряхивает рукой. — Вот теперь правильно. Телефон снова звенит — на этот раз коротко. Джинн. «Ты в порядке?». «Все отлично. Скоро приедем», — отвечает ей Дилюк и нажимает на педаль газа.