Healing

За те девяносто девять лет, до которых бы он скорей всего и не дожил, если бы не внезапный порыв Свечникова, с Руневским происходило всё — кроме, пожалуй, любви. Интрижки-то, конечно, случались, причем совершенно разного рода: что девушек красивых, вкусно пахнущих духами и облаченных в воздушные платья, о которых он в своей прижизненной юности и помыслить-то не мог, вертелось рядом в достатке, что пёс-Дашков нюхал у самого ворота, жадно втягивая воздух, смотрел своими мутными глазами шало и недвусмысленно. Ну и был ли смысл сдерживаться? Однако человеком он привык считать себя холодным, чуждым всей этой романтике, и если бы какой провидец нагадал ему, что любовь вкупе с желанием делать несусветные глупости настигнет его в тысяча девятьсот одиннадцатом, то он бы скорей всего просто выпил того досуха. Нечего чушь городить и народ смущать. Ну и посмеялся бы от души. Рассмешить-то его было просто, кто бы там что не говорил. Сейчас, стоя у этой проклятой запертой двери, смеяться совсем не хочется, скорей надраться чем по крепче да мрачно сидеть у камина, чем он последнее время и занимается в перерывах между делами и вот этими нелепыми попытками достучаться до своей гостьи. Глупая, глупая девка, а самое главное — глупый он, потому что та была почти мертва и ни о чем его не просила, даже неосознанно. Его мастер хоть повелся на страстную жажду жизни шестнадцатилетнего паренька, а у него оправдание какое? Увидел красивое, цепляющее чем-то личико и как ополоумел. О чем только думал вообще, за что одно из непреложных правил нарушил? Неужели в глубине души лелеял мысль, что обратит трепетную деву, а та сразу рассыплется в самых приятных благодарностях? Тьфу ты, черт! Гадко все это, если так подумать. Может, и поделом ему, что Алина как от монстра шарахается и в глаза не глядит, а Свечников который день костерит. С чего он, правда, решил, что ей всё это нужно вообще? Да и не решил даже, просто даже не задумался над тем, что для кого-то такая жизнь может быть гнетом. Ради справедливости, ни для кого она обычно им не была. Ладно он-то, практически с первых дней совершенно ошалевший от происходящего и новых перспектив, но не раз видел, как куда более религиозные и устроенные в смертной жизни очень легко принимали такой расклад. А она… из другого теста. Резкая и бойкая, несмотря на милое личико, совершенно бесхитростная, простая, но при этом — парадоксально благородная в своем желании не жить навязанной жизнью. И не разберешь, чего больше хочется — то ли убедить, показать то, как прекрасна может быть жизнь вампира и сколько приятных вещей таить в себе, то ли покориться этому пылкому упрямству, потому что больно уж Алина похожа на птицу, что скорее разобьется о прутья клетки, чем будет жить в неволе. Поэтому — отдает пистолет мастеру и устало роняет голову в ладони. И чувство такое, будто это ему сейчас пустят пулю в разгоряченный мозг. Поэтому — словно воскресает, когда видит Алину в дверном проёме, всю испачканную в крови, но с горящими глазами, а главное — живую, горящую предстоящим делом. Тогда Руневский понимает — Алине не нужна просто жизнь, ей нужен смысл. А еще — он пропал. И продолжает пропадать. С каждым взглядом, брошенным на Алину, с каждым словом, которым они перемолвились, и особенно — с каждой улыбкой, подаренной ей ему. Он целых три насчитал. И ни о чем не жалеет. Потому что как не влюбиться в нее, из противоречий всю сотканную, бойкую, решительную, но при этом — до ужаса хрупкую? Руневский осторожно кается ее плеча, выглянувшего из разрезанной Кровяником рубашки, и думает, что никогда не простит себе того, что отвлекся на Дашкова, упустил из виду. Пытается смирить ее праведный гнев, уговаривает хоть о мастере его подумать. Сам уже ни о ком более не думает, когда сидит за столом вместе с этими зажравшимися, уверенными в своей безнаказанности и превосходстве над другими тварями, а Алина сорвавшимся голосом рассказывает про отца и мать. Оставляет на столе пистолет и выходит, плотно закрыв дверь. Выбирай, девочка. И их крики кажутся ему прекрасной симфонией. Лучше только то, что пистолетом она так и не воспользовалась. А еще, может быть, то, что она понемногу перестает на него смотреть как на врага. Говорит с ним, не вставляя в каждую фразу колкую шпильку, даже, стыдливо опуская глаза, шепчет, что наверно глуповатой со стороны кажется, ведь книг совсем мало читала, больше сказки все, да и оттого, что рыцарем хотела стать, принцесс от драконов спасающим. Руневский мысленно стонет и еле-еле сдерживается, чтоб не начать признаваться в том, что он смертельно очарован как ее дерзкой манерой общения с великим писателем. так и ее милыми оговорками. Еле-еле сдерживается, чтоб не накрыть ее руку своей, только в глаза глядит наверняка по-собачьи ласково. И вся это выдержка летит к чертям, когда он видит ее на балу, и вроде платье почти такое же, как на всех, да только на ней оно легким-легким облаком смотрится, что окутывает ее красу, и такую Алину на сетчатке запечатлеть хочется — каждую спадающую на лоб и шею кудряшку, красивые, внезапно оробевшие глаза, проступивший на щеках румянец, хрупкую шею и ложбинку груди, из декольте выглядывающую. — Ну, вы ей, кажется, нравитесь, — кивает она на Наталью — пригласите на танец, может. Прошу. — лепечет она, отходя назад. И почему-то сердце от такого почти детского жеста почти трепещет, из груди, наверно, выскочило бы, коли могло, боже, позволительно ли вообще к человеку столько всего чувствовать? Он от нее взгляда не отводит даже во время вальса с Натальей, та, благо, всё понимает и уходит освежиться, загадочно улыбнувшись. Алина попытке пригласить ее на танец смущается очаровательно, отговариваясь неумелостью, но в самом танце — следует его движением послушно, доверчиво, почти льнет, и он, не удержавшись, ее руку к своей щеке прижимает, словно всю накопившуюся в душе нежность пытаясь выразить. И когда она этой самой затянутой в белую перчатку руки от его лица не отнимает, а сама невесомо оглаживает по щеке в следующем пируэте — Руневский думает, что ради этого и стоило жить все девяносто девять лет. Под финальные аккорды их лица так близко, что по всем канонам пора поцеловаться, но — не время все-таки еще и не место. — Завтра продолжим. — Т-танцы? — Я про лечение, но возможно и танцы. И ее улыбка — седьмая уже — дарит надежду, что у них правда еще будет шанс все продолжить.