Тюльпан

Пальцы на талии были такими жёсткими, деревянными, непохожими на те, которые были раньше. В далёком прошлом, когда рассвет казался чем-то особенным. Эти чертили татуировки змей и драконов, а не медвежат и кроликов. От них пахло мылом с алоэ, а не лёгкими сигаретами. Эти пальцы любили жёстко-грубо. Те пальцы любили нежно-ласково. Ваня не хочет признавать, что когда-то любил прошлое, потому что прямо сейчас он в настоящем, а оглядываться назад никогда не стоит. Потеряешься. Его тела касаются грубо, расстёгивая пуговицы рубашки одну за одной, пока чужие губы влажно оставляют поцелуи на тонкой шее. Алексей был твёрдым, напористым и никогда не слушал ответа «нет». Ваня остаётся с ним до сих пор лишь потому, что он не напоминает ему о том прошлом, которое заживо его съедает. Прошлое позади. Сейчас перед ним чужие губы целуют его собственные. Он отвечает медленно, будто недовольно, но сопротивляться не может, потому что Хесус не позволяет такое. Быстрые прикосновения к оголившейся коже вызывают толпы мурашек, которые бегают по спине, как на конном заезде. Ваня не может уловить их темп и откидывает голову назад, подставляясь под кусачие поцелуи. Алексей любил помечать своё — он целует так, что неделями отпечатки губ не сходят с этого хрупкого, белоснежного тела. Ваня такое не любил, поэтому уже несколько месяцев носит шарфы и водолазки, чтобы скрывать следы, указывающие на то, что он принадлежит кому-то ещё, кроме себя. Говорить с Хесусом бесполезно — тот сам себе на уме и никого никогда не слушает. Даже Ваню. Даже того, кого, вроде бы, любит. Или безотказно пользуется. — Помедленней, — Ваня шипит, когда Алексей прижимает его к двери и тянется к его ширинке. Его усмешка в полумраке кажется дьявольски устрашающей. У Вани ноги от страха будто ломаются. — Мы, кажется, договаривались, что ты не против этого, — Хесус с улыбкой мажет губами по подбородку Вани и наслаждается недовольным смущением своего мальчика. — Ты сам говорил делать мне всё, что я посчитаю нужным. Это неправда. Просто Алексей мастерски манипулирует, а Ваня, утративший ориентир в своей жизни, слепо следует за ним, как мошкара на свет. Его крылышки связаны темнотой глаз напротив и освободиться, к сожалению, он не может, сколько бы не пытался. Все дороги приводят его к тому, что на пороге его квартиры вновь и вновь появляется этот человек и затаскивает Ваню в постель лишь парочкой слов. Ваня не может устоять, потому что верит, что получит взаимности хоть где-нибудь, найдёт свой свет в непроглядной тьме и согреет наконец свои замёрзшие руки. Но, однако, он получает лишь мимолётную иллюзию, где его любят и целуют, чтобы согреть. На деле же руки Алексея холодные, скользкие и никогда не прижимаются к его сердцу, чтобы послушать, сколько оно бьётся раз в минуту. Сердце стоит между рёбрами уже около полугода. Оно не двигается и даже не содрогается, потому что окончательно окоченело. Алексей предложил свою помощь, но, как видите, не очень-то и помогает. Терновые кусты безвыходности удерживают Ваню в своих колючих тисках, пока он безжизненно свисает с их веток. Он не знает, как докатился до этого. Он помнит лишь то, что когда-то его любили и он любил, но потом холод резко проник в его душу и остановил все действующие там ранее механизмы. Теперь он бездушен, брошен и одинок. Только Хесус остался, который всё ещё пытается целовать его языком и кусать его вечно красные губы. — Ты сегодня более напряжённый, — Хесус читает его, как открытую книгу всю жизнь, и Ваня никогда не может захлопнуть себя, как бы не старался. — Расслабься, малыш. Ваня делает глубокий вдох, когда Хесус скидывает с него рубашку и льнёт к нему, чтобы вцепиться губами в чужие. Они целуются мокро, рьяно, что у Вани не хватает воздуха, чтобы отдышаться, и он хватается за чужие тощие плечи, чтобы не задохнуться от внезапной асфиксии. Пусть лучше бы задохнулся, чем терпел эту серо-чёрную жизнь, которая сожрала его целиком. Перед его глазами мир не имеет красок, пока в его душе вечная зима. Чужие попытки ласки — это всего лишь бесполезный снегопад по его заледеневшим венам. Ваня зиму ненавидел, но сейчас он прожил в ней слишком долго, чтобы сравнить с чем-то ещё. В его мировоззрении существует только глубокая стужа, с порывистым ветром и вечными сугробами по самый пояс. Хесус ведёт его к кровати, почти мягко укладывает на простыни и нависает сверху. В его глазах — искреннее восхищение красотой этого мальчика. Ванины румяные щёки, потерянный взгляд, поджимающиеся губы и полная покорность — всё то, что его так сильно заводит. Он разбил этого мальчика и склеивать пока не планирует. Такой он ему нравится куда больше, чем верящий в любовные письма и теплоту чужих слов. Лета не бывает в жизни. А Ване просто приснилось, что оно когда-то было. — Ни о чём не думай, — Алексей шепчет прямо на ухо. — Ведь о тебе никто не думает. Его слова бьют похлеще пощёчин, прямо туда, где раньше цвели цветы. Ваня уже этого не замечает и откидывает голову на подушки, чтобы было удобнее целовать его тело. Чужие губы хоть как-то заставляют забыться и потерять связь с реальностью. Теперь он полностью подчинён, безоружен, в полном безразличии. Любви никогда не было, был просто секс как один из методов лечения разбитого сердца. Сердце всё ещё болит, а резать вены это не выход. Хесус губами рисует картины из синих гематом на как будто фарфоровой коже. Его движения как всегда чёткие, отработанные за столько лет практики и знают, куда нажать сильнее, а где поцеловать дольше, чтобы тело под ним стало полыхать и раскрываться. Штаны и нижнее бельё Вани аккуратно складываются на краю кровати — Дипенс давно привык к такой педантичности своего партнёра. Не любимого, не любовника, а именно человека, с которым он просто трахается. Просто пытается найти в нём спасение от всепоглощающей темноты его умершего сознания. Нет ни чувств, ни чего-либо ещё. Алексей сжимает в своей руке чужой член, водит по нему вверх-вниз, чтобы возбудить сильнее, распалить голову Вани. Тот тихо вздыхает и прикрывает глаза, только бы не видеть себя такого: подчинённого, которым пользуется этот человек. Лучше утонуть в пучинах своей головы и получать удовольствие, чем думать о том, что раньше руки были намного теплее, грубее. Те руки ласкали так, что глаза закатывались, мосты обрывались от наслаждения. А всё лишь потому, что его когда-то любили. Сейчас его не любит даже закат и кола. Хесус не медлит и достаёт всегда готовые презервативы и смазку. Смазка тягучими, холодными каплями попадает на живот, и Ваня сжимается, пытаясь сдвинуть колени от смущения. Это вызывает у Алексея незамысловатую ухмылку, и он, не останавливаясь ни на секунду, размазывает лубрикант по члену Вани, по животу, по поджимающимся яйцам. Его прикосновения обманчиво-нежные, и Ваня затыкает себе рот ладонью, чтобы предательски не застонать. Хесус вновь усмехается. — Всё также стесняешься стонать для меня? — он целует его за ухом, ускоряя движения своей руки на Ванином возбуждении. — Или ты просто не хочешь признавать, что тебе это нравится? Ему это не нравится. Не нравится. Не нравится... Ему нравится, когда руки горячие, а не покрыты банановым лубрикантом. Когда губы обкуренные и пухлые. Когда шёпот на ухо нежный и судорожно-восхищённый. — Перестань... — Ваня кусает губы и пытается отвернуться от губ Алексея, но тот жёстко перехватывает тонкий подбородок и впивается поцелуем. Ваня мычит, пытается укусить, но Алексей вовремя хватает его за волосы и отрывает от себя. — Всё-таки я больше люблю, когда ты такой непокорный. Одним движением Хесус переворачивает Дипенса на живот и давит ему на шею, чтобы точно утыкался в подушку. — Кусай свои губы, мычи, притворяйся, что тебе противно. А я буду наслаждаться твоим податливым телом и брать его раз за разом, пока ты не сорвёшься на крик. Ваню душит ком обиды, он сжимает подушку в кулаках, пока его тянут навверх, заставляя задрать задницу. Позорно. Стыдно. Невыносимо больно. Но Дипенс знает, что только так он не будет плакать по ночам и ждать чего-то от своей никчёмной судьбы. Сегодня секс, завтра секс и на следующей неделе секс. И так по кругу, месяц за месяцем, пока он не выкинет одного человека из своей головы. Раны заклеивать пластырем уже бесполезно — не помогает, а лечить потерю заменой ещё возможно. Пусть его трахают, как шлюху, используют на нём моральный прессинг и не любят — может всё-таки у него получится заменить одну боль другой, которую всё же можно будет забыть. Ваня зажмуривает глаза и делает глубокие вдохи, когда Хесус щедро смазывает его анальный проход смазкой. Скользко, неприятно, но так надо. Так надо. — Не скажешь мне остановиться? — Алексей снова всё видит, издевается, и у Вани кружится голова. В ответ прилетает молчание, которое Хесус как всегда понимает: «Нет». Его длинные пальцы проникают глубоко, разрабатывают довольно хорошо, царапая эластичные стеночки слегка отросшими ногтями. Ваня шипит от неприятного жжения, но позволяет продолжать, оставляя в голове сплошной лист чистой бумаги. Лучше не думать ни о чём и наслаждаться, пока не стало хуже. Хесус оставляет поцелуи вдоль выступающего позвоночника, продолжая трахать Дипенса пальцами, то раздвигая их внутри, то вытаскивая полностью и вновь грубо вставляя обратно. Он в подготовке всегда использует только два пальца, потому что любит, когда поуже, чтобы мокрые стеночки обхватывали вплотную, а Ваня содрогался крупной дрожью. Алексей не любит лишних остановок и слов, поэтому приспускает брюки и обмазывает смазкой свой вставший член. Он слегка стонет, засматриваясь на сексуальный изгиб спины своего мальчика. Как он удачно нашёл его, приласкал и дал поплакать. Теперь это тело принадлежит только ему, как физически, так и душевно. Душа у Дипенса хрупкая, красивая, таких Хесус любит до безумия. Одним толчком он выбивает из Вани тяжёлый вздох, который он прячет в изгибе своего локтя. Колени подрагивают, член сочится смазкой, а в голове только одно — получить наслаждение. Его трахают так чётко, как будто запрограммировано, что это уже никак не удивляет. Толчки быстрые, глубокие и приносят разряды удовольствия, которые катаются по позвоночнику, как на горках. Ваня борется с желанием открыть рот и простонать имя Алексея, но он прекрасно знает, что скажет не то. Имя крутится на языке совсем чужое. Хесус сжимает худые бёдра в своих тисках, вбивается внутрь, как будто заранее знает, под каким углом будет лучше. Ваня под ним поддаётся навстречу, одним своим дрожанием просит прикоснуться к нему и Алексей не может устоять. Член Вани от одного прикосновения становится ещё твёрже, и Хесус начинает ласкать его, ускоряясь. Рука Вани неосознанно тянется туда же, и он накрывает руку Алексея своей, помогает, но в груди, помимо подходящего оргазма, ощущает леденящую пустоту. Кайф приходит всегда не один. Он зачастую приносит воспоминания, которых давно не было в голове. — Опять представляешь на моём месте его? — дыхание у Хесуса сбитое, тяжёлое, но он всё равно умудряется заставить Дипенса сжаться от страха. Молчание превращается в пытку, когда вырывают ногти и топят головой в унитазе. Ваня ахает, когда чужая рука перехватывает член у основания и не позволяет кончить. Чёрт, как же тяжело. — Я ведь прав? Как всегда, только Ваня слишком гордый, чтобы это признать. — Однозначно, — Алексей смеётся от того, что ему так и не ответили, и доводит Ваню до оргазма. — Ты так жалок, малыш. Какой есть. Ваня кусает ладонь, когда кончает и забрызгивает руку Алексея спермой. Лёгкая усталость ощущается во всём теле, а полученное удовольствие чёрными бабочками разлетается по телу. Но Хесуса заставить кончить тяжело и поэтому пользоваться будут им ещё очень долго. — Слизывай, котёнок. Хесус с ухмылкой тянет свою руку к губам Вани и приказывает открыть рот. Ваня слушается и ничего уже не помнит, потому что наконец теряет все свои чувства. Утром Алексей как всегда оставляет постель холодной. ° ° ° Ваня не был человеком правилом. У него не было определённого порядка дня и чёткого режима сна. Когда встанет — поест, когда ляжет — столько поспит. Он не любил планировать заранее, потому что всё равно знал, что не получится. Сейчас он встал ближе к обеду, хотя думал, что встанет пораньше. Думать как всегда не стоит. За окном уже начинают петь мартовские коты, хоть ещё и конец февраля. Слышится, как на улице машины проезжаются по снежным лужам, застревают, но всё равно едут. Люди хлюпают по мокрому снегу, и даже сквозь звуки Ваня может почувствовать мокрые ноги и капли воды за шиворотом. Он не выходит на улицу (только в редких случаях), поэтому давно потерял связь с реальным миром. В его компании бывает только Хесус. И то поговорить с ним обо всём нельзя: тот не понимает, почему Ване нравится строить Пизанскую башню из бургеров и говорить о том, что Наруто это лучшее, что придумало человечество. Хесус его не понимает, и Ваня перестал делать попытки сблизиться с ним. Тот, как Эверест, а он всего лишь пальма на Гавайях. Им никогда не пересечься в одном полушарии. Дипенс заваривает себе чай, кладёт одну и ещё половинку ложку сахара, разбавляет слегка холодной водой из-под крана, чтобы не было так горячо. На столе лежат козинаки, которые уже не раскусить, и Ваня не решается ломать об них зубы. Он достаёт с холодильника почти просроченный сырок и решает так и позавтракать. В голове ничего, кроме песенки из тик тока, которую он услышал, сидя сегодня на толчке и листая однообразные рекомендации. Лучше так, чем думать о чём-то ещё. Это серое утро такое же, как и все полгода: одинокое, неинтересное, пустое. Ваня уже привык, с этим ничего не поделать. Но как только Ваня садится за стол, чтобы скудно позавтракать, раздаётся дверной звонок. Он звучит так необычно, потому что Ваня давно не слышал его, как он звонит по утрам. Обычно вечерняя доставка, Хесус, но не более. Сердце нервно содрогнулось в оковах вечного снега. Он встаёт и крадётся к двери, чтобы незаметно поглядеть в глазок. Весь мир замирает на это мгновение. У Вани сердце подлетает к облакам, в ушах звенит так, будто колокол разбивается, а ноги вот-вот сломаются в коленях. В горле пересыхает, когда он пытается сглотнуть возникший ком под языком. Внезапная буря эмоций сносит его, как будто ветхий домик на берегу океана во время грозового шторма. Это нереальность, это просто плоть его обезумевшего воображения — Ваня себе твердит это уже по пятому кругу. Потому что этот человек не может стоять прямо сейчас за его дверьми и трезвонить в дверной звонок. Ваня щипает себя за щеку, но картинка в глазке не изменяется. Только глаза чужие появляются: грустные немного, потерянные и такие разбитые, как его собственное сердце. Ваня не замечает, как слишком резко поворачивает замок и распахивает дверь. Перед ним тот, кого он когда-то называл «это любовь». Серёжа стоит с рыжим тюльпаном в одной руке и с бутылкой водки в другой. Романтик, как всегда; Ваня хочет плакать. Когда-то этот человек уже оставил его, простился и пообещал больше никогда не появляться. Но Ваня стал забывать, что Сергей редко держит свои слова и нарушает свои клятвы до смерти. Поэтому у Вани и сердце, как сито, хоть макароны сливай. Он поклялся, что больше не купится на эти речи, как сильно бы он ни любил. Ваня только стал стирать со своей головы образ этого человека, а он вновь на его пороге с водярой вместо извинений. Пошёл он, блять, к чёрту. — Проходи. У Вани всё тело дрожит, когда Серёжа наступает на коврик при двери. Раньше тот всегда кидал свои ботинки на нём и вымазывал его в разном дерьме. Сейчас с его ботинок капает грязный снег, и становится удивительно по-родному сыро. — Зачем пришёл? — Ваня складывает руки на груди, чтобы скрыть подрагивающие пальцы, и загородил путь в глубь квартиры. Не хочется показывать, что он до сих пор покупает те сырки, которые когда-то ел Сергей. Серёжа смущён, но срабатывает его защитная реакция — смешки на что-то тяжёлое. За его полуулыбкой скрывается боль — Ваня прекрасно читает это на его лице. — Вань, я хочу поговорить, — его голос такой же судорожно-искренний, но Ваня боится ему верить, пока его сердце тихо-тихо бьётся в груди. Как он давно не чувствовал весны. — Мне кажется, ты чётко дал понять, что нам не о чем говорить, — Ваня кусает губы, когда Жожо тянет тюльпан. — Что за хуйня, Серёг? — Этот тюльпан сказал мне подарить его самому красивому человеку в Москве. Ваня так давно не слышал этого. В душе разливается кисель из тысячи нахлынувших воспоминаний, которые он прятал в глубине своей души. — Почему ты не поехал к Саше Бортич? Мне казалось, она тебе нравится. — Не так сильно, как ты, — у Серёжи в глазах любви, как угля в вагонах паровоза. Ваня готов сгореть заживо от этого взгляда. — Серёг... — Ване так дурно и плохо, что он уже совсем ничего не понимает: хочет он прогнать этого парня или затянуть в дом и больше никогда не выпускать. — Мы давно поставили точку в наших отношениях. — Я не разглядел и подумал, что это запятая. Серёже плохо так же сильно, как и Ване, но замечать это не хочется. Лучше замахнуться на него шваброй и больше никогда не открывать двери, сколько бы тот не скрёбся. Ваня хочет так сделать, но пропускает Жожо на кухню и нехотя заваривает ему чай. Тот уже хомячит его сырок и ставит тюльпан в остывшую кружку с чаем. — Ты только встал? — Серёжа боится гнетущей тишины, поэтому пытается зацепиться за всё. Но в его глаза бросаются чужие губы на шее, которую он когда-то любил целовать. Руки под столом тут же сжимаются до побеления костяшек, и Серёжа уже не чувствует, что сможет что-нибудь сказать. Он думал, что вскрывать вены не выход. Но сейчас кажется, что по-другому никак. Он дурак, и уже потерял всё, что имел. Его заменили, как испорченную батарейку. Его выбросили, как пустую пачку из-под чипсов. Его забыли, как ненужное воспоминание. Он этого заслуживает, Сергей знает. Но приходя сюда, он всё ещё надеялся, что сможет объясниться. Но сейчас даже этот слабый свет погас, мир померк, когда Ваня взглянул свысока, будто готов выставить его за дверь в любую секунду. Ни уверенности, ни слов больше нет. Есть только чувство бесконечной пустоты, которую уже ничем не заполнишь. Здесь он больше не нужен. Ваня садится напротив и скептически смотрит на цветок в своём чае. У него этот человек отбирает и жизнь, и единственный завтрак на кухне. — У меня сбился режим. Встаю когда как, — Ваня знает, что Серёжа сюда пришёл не за тем, чтобы спрашивать его о режиме. — Ближе к делу и уходи. Ваню уже прогнали, настала его очередь отвечать точно также. — Я-я хотел извиниться, — Сергей комкает край своей кофты, но глаз не отводит, смотрит пристально, в самую душу. — Это уже давно не работает, — Ваня за образом железного человека скрывает свои слёзы и желание сказать «прощаю, иди ко мне». Нельзя поддаваться эмоциям, когда знаешь, что эта любовь придёт к нему снова не навсегда. А как разбить сердце, когда оно уже разбито? — Я так сильно тебя люблю, — Серёжа тянется своими руками к рукам Вани. Холод с теплом сталкивается, как кометы и Марс. У Вани внутри авария на проспекте его души и сердца. Ему хочется сбежать так далеко, спрятаться там, где его никто не найдёт, и больше не показываться на глаза даже небу. Но он сидит и тупо греется об руки, которые, по сути, он должен ненавидеть. Дипенс так давно не чувствовал тепла, что прямо сейчас начал сходить с ума от резкого перепада температур. Но так нельзя. Так неправильно. Зима в нём взращивалась слишком долго, чтобы так быстро закончиться. — А я тебя уже нет. Враньё. Он любил его так долго, так сильно, что до сих пор не понимает, как перестать слепо любить. Любовь такое чувство, что хер поймёшь, как оно работает. То дышит цветами, то воняет крысиным помётом. Сейчас что-то между этим, похожее на водку и чай с тюльпаном. — Ты не умеешь лгать, Вань, — Серёжа слегка улыбается, но в ответ получает только холодную маску безразличия. — Зато ты, блять, умеешь, — он вырывает свои руки с чужих и подходит к окну, чтобы остудить свои щёки. Серёжа не выдерживает и ломается, потому что прекрасно знает, что эгоист, лицемер и никогда не думает, что говорит. Ваня для него всегда был выше всего, но Жожо не понимал, что у того сердце такое, что раз стукнешь — больше склеить не сможешь. Сергей себя за это ненавидит и уже полгода стыдится приходить сюда, чтобы просто извиниться. Но сегодня он сломался, когда увидел брошенного котёнка во дворе. Грязный, одинокий, брошенный. Ощущение того, что Ваня остался один, не покидало Серёжу постоянно. Сердцу всегда нужно другое сердце, чтобы биться быстрее. Жожо не жил всё это время, а выживал. Сегодня он думал родиться заново, а получил крест и надпись на могиле: «Опоздал, вот и кончилась сказка». — Ванюш... — он подходит к Ване сзади и пытается обнять, но тот не даётся и отворачивается от его рук. — Не трогай меня. Они стоят лицом к лицу как раньше перед поцелуем. Но сегодня никто не целуется, потому что они уже давно ограждены красно-белой лентой. Жожо хочет его целовать, но боится. Ваня хочет, чтобы его целовали, но не верит. Так они и будут бегать друг за другом, пока не сдерут пятки в кровь. — Я не хочу оставлять тебя больше никогда, — в его голосе — миллионы признаний, извинений, надежд. — У меня другой, — в его голосе — обида, грусть и нежеланный конец. У Жожо, наконец, опускаются руки. — Ты на полном серьёзе? — в глазах Серёжи дребезжат слёзы, но он их сдерживает, потому что не заслужил, чтобы плакать. — Абсолютно. Молчание затягивается, потому что они оба натворили слишком много, чтобы уметь объясняться. Ваня хочет ударить себя за такие слова, убить к чертям собачьим, что вновь не думает, что говорит. Он хочет удержать Серёжу с одной стороны, с другой — он ему так и не верит. Будет лучше, если они окончательно всё решат и вычеркнут друг друга из книги своей судьбы. Так будет легче. Так ничего больше не случится. Так они больше не испытают боль. — Ладно, — это «ладно» разбивает всё, что было между ними раньше. — Я понял, что я больше тебе не нужен. Нужен... Ещё как нужен. Но Дипенс отворачивается обратно к окну, чтобы спрятать мокрые глаза в серо-белом цвете сегодняшнего дня. Это концовка этой истории. Это точка после слова «The end». Теперь наконец-то можно закрыть эту книгу и спрятать на дальнюю полку прочитанных. Серёжа поворачивается к выходу, чтобы покинуть раньше казавшийся родной дом. Но что-то его останавливает и он оборачивается, чтобы сказать напоследок: — Когда ты влюблён, ты всегда смотришь человеку прямо в глаза. Сейчас ты смотрел на меня точно так же. Он уходит, так и не получив ответа. Серёжа забывает дорогу к этой квартире, забывает, как зовут её владельца и какие у него красивые глаза, когда те влюблены. У того появился человек, с которым он может разделить постель, и это, как ни странно, сильно душит Сергея. Ему остаётся затянуть петлю сильнее и больше не мешать чужому счастью своей никому ненужной персоной. Серёжа честно любил слишком сильно, чтобы нарушать чужие слова. Он исчезнет, обязательно. Только завянет тот тюльпан. Ваня у окна чувствовал уже не зиму, а ночной Марс. Ему было так холодно, что он получал обморожение последней степени, от чего отнимались пальцы и ноги. Он не мог это остановить, оставалось только ждать. Ждать, пока любовь постепенно уйдёт за порог квартиры. Только Ваня забыл подумать, что любовь штука гадкая и не покинет его, даже когда завянет, стоявший в кружке, тюльпан.

The End.