Ты никогда не станешь моей

Ты — единственное море, в котором мой инстинкт самосохранения равен нулю... И когда я в тебе тону, то с улыбкой иду ко дну. Владимир Ток Ему четыре. Он маленький мальчик. Дерётся, ругается, смеётся. Его персональным вражеским другом является Манджиро Сано. Тренируется и шутит, вместе с ним. Всё хорошо, он не заботится о будущем. Тренер нахваливает, он доволен. Как кот улыбается, пока друг смеётся с четных попыток сделать хороший удар. На что делает самый грозный взгляд, от этого ещё смешнее. Его волосы, коротко подстриженные, ради удобства. Ради тренировок в его любимом деле. Свисают мокрыми сосульками, а лицо покрыто нещадным градом капель на блестящей коже. От него будет неприятно пахнуть, из-за чего он побежит в душ, а потом, переодевшись в свежую одежду, пойдёт догонять Манджиро, что опять залез на самую высокую точку детской площадки. Это происходит каждый день. Ничего не поменялось. Продолжилось бы и раньше, не принеси судьба подарок под порог избы. Манджиро словно не замечает, в то время как Кейске, отрывается от разминки. Руки сжаты в кулаки, остаются в положении, не теряет стойки, и уже точно подмечает светлую макушку. Прямо как у Манджиро. Смотрит на него, снова в проход двери. Напротив солнечных лучей виднеется золотой хвост. Короткий, но переливается, словно лучший в мире кусочек золота. Прожигает глаза Кейске, но всё его внимания на этих волосах. А потом и на двух глаз. Всё таких же блестящих, художники бы всё отдали, дабы запечатлеть такой равномерный раскрас природы в человеческом обличии. Можно ли назвать такое человеческим? Кейске думает, что нет. В книгах, что ему читала мать, были богини, с волосами цвета золота, а глаза как два драгоценных камня. Божественное воплощение красоты в маленькой пугливой девочке. Кейске скользит по её лицу, что она так отчаянно прячет, скрывшись за приоткрытой дверцей, совсем напрочь позабыв о смешно дёргающемся хвостике. Тренер не даёт ему подзатыльник за стопор, проходит мимо, пока Манджиро с нисходящей, практически никогда улыбкой, провожает его. Раскинувшись на полу в доджё, как он это делал всегда, ведь вундеркиндам нельзя уставать. Тренер Сано, не спеша, пытаясь не спугнуть, кладёт большую мозолистую ладонь на светлую макушку. Девочка, вздрагивает, но не успевает отстраниться, задирает подбородок. Хлопает глазами, ресницы содрогаются от этого, от чего глаза кажутся ещё больше, но губы всё никак не отойдут от немого перебирания. Руками перебирает подол длинной футболки, и не решается снова посмотреть на своего теперь уже, дедушку. Ему этого и не требуется. Садиться на корточки, но она не смотрит. Все присутствующие продолжают поставленную задачу, но не Кейске, руки болят, а он не опускает. Тренер что-то говорит, она кивает, много раз, а волосы, а волосы всё подпрыгивают. Она уже не хмурится, совсем нет. На лице играет спокойствие, пока солнце вырисовывает тени на спине и на нескольких участках кожи. Светлая, как ангел, что приручил Солнце. Маленький ангел, что одарил его долгим зрительным контактом, как благословение и дар от неё. Он выглядит как дурачок, ведь зачем ему какая-то девочка в четырёх летнем возрасте. Он так думал, пока эта самая девочка не обратила всё своё внимание на него. Лицо девочки мгновение меняет своё выражение, более доброе. Едва заметная в свете лучей улыбка и мягкие черты. В объятиях медового солнца, что вышло только сейчас, у неё появляется нимб. Яркий и тёплый, что едва дотягивается до ног Кейске. Едкая фраза, кинутая Манджиро, вводит уши, да его самого в краску. Он отмахивается, от самого Манджиро и его шуток, от своих мыслей и конечно отводит взгляд, продолжая бить кулаками воздух. Сосредоточенное до меж бровной морщинки лицо, кажется маленькой Эмме милым. И в памяти клеймом остаётся взгляд, которым он смотрел на неё только что. Навсегда. Мягкий и приятный, со вкусом мяты, сладкой ваты и улицы после дождя. Глупо полагать, что она сможет забыть то, как они гуляли. Когда он стал её другом, единственным, и все свои эмоции, пережитые за тёплые и не очень деньки, она посвящала ему. Как исповедь, ведь Майки застревал у Шиничиро в гараже или непонятно где. И каждый раз, оставаясь вдвоём, она позволяла болтать себе без умолку. Ведь он её лучший друг и всегда выслушает. Всегда поймёт, всегда утешит. Не посмотрит укоризненно, когда с глаз спадают слёзы, а рот невнятно мямлит очередную мысль о том, что она была обузой для матери. Кейске обнимал, всегда прижимая в неудобно шаткой позе к себе поближе. Нервно сглатывал, когда она отстраняясь от его груди, с заплаканным, опухшим лицом, смотрела на него. Между ними были сантиметры, что превращались в километры. «Она сестра моего лучшего друга. Я ей не нравлюсь. Для неё я всего лишь лучший друг» Он всегда считал её прекрасной. От неё приятно пахло, этот запах застрял на подкорке мозга и носа, не выходя из головы долгие годы. Обнимая в такие моменты, он поглаживал волосы, боясь собственных действий. Между ними были сантиметры, у неё глаза большие как у кошки. Кошки ему всегда нравились. Желтоватым отливом, какая погода не важно, он всегда видел в них себя. Отчётливо выступивший румянец и кончики ушей, что стыдливо выдавали его с потрохами. Она смотрит прямо на него, держится руками за его футболку, сжимает и оставляет на ней мокрые разводы. Ничего, высохнет. Но не постирает, она пахнет ею. Её спутанные волосы, что отросли с первой их встречи, она больше не носит хвост, как тогда. Выставляет локоны, как в сказке на показ. Гордиться ими и позволяет трогать их не многим. От неё пахнет ванилью, сильно. От волос, одежды и самой кожи, но это не то, от чего хочется сбежать. Кейске не может надышаться этим ароматом с первой встречи, когда он ударил в голову. Старается перебороть себя. Напоминать себе, что он, не может поступить по-другому. Но всё равно жадно с усладно прикрытыми глазами впитывает ванильный привкус, что кажется, появился и на языке. Пока она не видит. Конечно, пока она не видит, он будет так делать. Пока она не видит, он будет наслаждаться каждым движением, каждой эмоцией. Пока она не видит, он будет страдать, зарывшись в подушку, не укрываясь, скамкивая простынь и держа свои переживания при себе. Он друг. Лучший друг. Нечто большее. Но не возлюбленный. Это выходит за понятия человеческого объяснения, но он не станет обладателем её нежного, словно суфле сердца, что так нещадно рвёт Дракен. Он готов набить ему морду за это, но не будет. Он нравится Эмме Сано. Он не тронет то, что дорого ей. Ведь он её друг. Каждый раз, к которому идёт, плачет, жалуется на тупоголового Дракена, что терзает её. Он ненавидит разговоры о нём. Ненавидит его самого, не замечающего такую девушку, которая в лоб говорит и показывает свои чувства. Как бы не смог другой, ни сам Кейске. Искренне радуется, когда он предлагает очередной способ, чтобы привлечь внимания слепого Доракена. Корит себя за это, но продолжает. Её счастье — превыше его самого, целиком и полностью. Он ни разу не произнёс тех трёх слов у себя в голове, просто зная, что она не подруга. Просто зная и кидая в погребальную яму эти чувства, но хотелось оберегать, холить и лелеять, подарить, наконец, их прекрасной Эмме Сано. Как когда-то подарил своё сердце, без открытки отправителя. Она хранит его в коробке, красивой такой, пылинки сдувает. Никому не позволяет забрать или узнать, ни в коем случае. Когда ей грустно или хочется обрадовать себя, она достаёт его. Смотрит и гадает, от кого оно. Улыбается, боясь разбить, кладёт обратно. До следующего раза. Он как дорогая игрушка, про которую вспоминают, изредка. Но он благодарен, что она вообще вспоминает. Гордость ведь уже не пытается поднять тревогу, молча качая головой. На её губах помада, что она так долго рассматривала в торговом центре. Не решаясь купить, и всё откладывая. Дорогая, единственное, что понимал в этом Кейске. Но купил. Вот дурак. Копил на обедах, целый месяц, беря с собой в школу еду из дома. Оттенок он запомнил в первый же раз, когда заприметил липстик в крепко зажатой ладони Эмы. Красный. Ярко красный. Не рассматривая, и забирая, последний он тогда пошёл на кассу, без жалости и сожаления отдавая круглую сумму. Ради Эммы Сано и не таких денег не жалко. Тогда это было подарком на день рождение. Он пришёл под вечер, когда в её волосах был закат. Розовый с оранжевым как в зеркале отражались от блондинистых локонов, что она расчёсывала пальцами, пока Кейске вынимал из-за пазухи чёрной формы фирменный пакетик магазина. С атласными лентами вместо ручек, и названием, что она узнала сразу. Эмма, чуть ли не крича, сказала, что эта помада дорогая и не нужно было тратиться. Настаивала, что нужно сделать возврат, но Кейске при ней разорвал чек. Она, приоткрывая рот, хотела тогда что-то сказать. Но он все, настаивая, развернувшись, начал уходить, только у байка кинул фразу: «Тебе она идёт», без лишнего отправился на собрание. Эмма Сано переводя взгляд с подарка на удаляющуюся спину Кейске, заулыбалась. Так открыто, во все тридцать два, обнажая белоснежные зубы, будь она лампочкой, осветила бы всю дорогу Баджи до самого Храма Мусаши. Она красилась ею, но только на прогулки с ним. Сейчас на губах потёртая, немного смазанная. Но это ничего. Ей идёт красный. Помада, глубокого оттенка, отражает блики, глянцевая. Эмма практически доела её, привычка, ничего не поделаешь. Кейске всегда хотел попробовать вкус помады, губ, Эммы. Сейчас есть великолепная возможность, но он не возьмёт её, нет, Малышка Эмма — свободная птица, а он не кот, чтобы убить её. Притягивает её к себе, укладывая голову на плечо. Она всё смотрит, далеко-далеко. Куда зрением не дотянешься. Они на набережной, а морской ветер обдувает капли слёз, обжигает холодом. От чего она хлопает слипшимися ресницами, остатки капель высыхают, но горечь души не уйдёт. Он гладит её по спине, знает, что это её успокаивает, а вот Дракен навряд ли. Море давно разрезает яркий круг напополам, оседая до завтрашнего утра. Кейске всё так же немного краснеет, но уши вообще скрывает. От того и отрастил волосы, чтобы Эмма не замечала. Она сейчас, переживает, жмётся к его руке, обвивая своими. Ей холодно, даже в пальто и шарфу, что дал ей Кейске, но она не уходит. Сидит на холодном бетоне, что ограждает песочный берег моря. Виду не подаёт, но он всё про неё знает. Слишком уж давно знакомы и слишком уж давно эта Эмма Сано не даёт ему спать. —Кейске, будь осторожнее завтра. Пожалуйста.-говорит тихо, едва ощутимо. Не отрывается от волн, что тихо колышет ветер. Он не напрягается от её слов, молчит. Его губы сухие, разлепить и сказать сложнее. —Хорошо, а ты обещай не плакать.-Баджи посмеивается, чтобы только ей стало легче. Ей не стало легче, совсем не стало. Особенно, когда не стало Баджи Кейске. Его могила, до сих пор свежая, а улыбка в памяти не угасает, как и память о нём. Никогда не угаснет. Эмма Сано сидит у плиты, перед ней стоит рассыпанные жвачки с мятой, на бумажке, чтобы бережно убрать, ведь в кровати сорить нельзя. Сладкая вата в стаканчике, открытая. На улице стоит аромат дождя, смешанный с асфальтом. Ливни продолжались девять дней, сейчас девятое ноября. Небо плачет о нём, но не сейчас. Ведь здесь Эмма, которую он оберегает даже оттуда. Ей нельзя заболеть, сидя здесь. Но она сидит. В позе лотоса, в штанах, знакомые и немного длинноватые, но в целом хорошо сидят. Это его форма, найденная его мамой в шкафу, в коробке со сверху лежавшими письмами. Много исписанных листов, сложенных и красиво подписанных. Последним лежало для Эммы. Для его любимой малышки Эммы Сано. Он переписывал его, множество раз, но в итоге успел написать. Каждому было отданы по его усмотрению вещи. Кадзутора, после тюрьмы через целых десять лет посылкой получит манги с котами и письмо, как бы это не звучало. Манджиро: байк, с фото, где они втроём в кэйкоги, сидят в доджё семьи Сано. После получения, Майки поставил рамку около кровати, каждый утро стараясь просыпаться лицом к другому раю, но всё так же натыкаясь и с желанием разбить всё к чёртовой матери. Чифую: все, что предназначено для кошек, для Пэк Джека и бездомных животных, этот питомец полюбился Баджи. Каждый, каждый смог заполучит частичку Кейске, даже про Доракена не забыл. Эмма, его любимая Эмма, под дверью комнаты, в которой она заперлась на замок, лежала коробка. Большая, перевязанная бантом. Затаскивая к себе, она спотыкалась о брошенную обувь, раскиданные упаковки от лапши, мусор, он ей не нравился, но тогда ей было абсолютно плевать, на запах в помещении, от себя. Пролежав так три дня, она не выходила, постоянно разглядывая стену, отвернувшись от всего спиной. Ей так проще, не видеть, но в голове всплывал он. Его лицо, как углем точёные черты. На душе скреблись кошки, которых любил Баджи, а на глазах ни слезинки. Она не могла, надавив даже, не смогла бы, ведь обещала. Обещала не плакать. В коробке была форма Токийской Свастики с самурайской лентой, а внизу, альбом с фото. Вот они на байке, тогда Эмма чуть не упала. Здесь они попросили прохожего сфотографировать их на любимом месте, второй бетонный блок на берегу моря. Здесь Кейске получил чёрный пояс, а Эмма обнимала его шею, от чего он чуть не задохнулся. Вот тут они всей верхушкой в Йокогаме, едят таяки. А здесь… здесь они на дне рождении Эммы, когда ей было 13, а ему 14, он с гитарой, а она в красивом платье, что купила только для этого дня. Тогда он сыграл ей песню, на берегу, фото сделано до этого, как память о том, что Баджи Кейске был всесторонним человеком и до ужаса внимательным. Тогда он научился играть на гитаре ради неё, и постоянно ругал себя, сидя по ночам и осваивая Барре , ради одного момента в песне. Всё ради неё. Чьё сердце нагло занято другим. Чьё сердце разрывается, но она не подаёт вида. Она на его могиле, последние дни как в тумане, где люди хотят потеряться. Но она не хочет теряться. Она ничего не хочет. Ни есть, ни пить, ни плакать, ни даже спать. Абсолютно ничего. Письмо эгоистично таилось в кармане Свастики, что она носила с момента получения. Дома, на улице, куда вышла только спустя долгое время. Форма пахнет им. Немного тёрпко, со сладостным привкусом, она думала над тем, чтобы купить такие же духи, но только потом вспомнила. Кейске носил парфюм, но он был другим. Она не почувствует больше этот аромат, ведь это был его личный аромат. Такого больше не будет. Но даже это грёбанное письмо пахнет им. Эмма мнёт его, а потом выравнивает. Говорит плите, что скучает, и больше ничего. На красных губах, стянутая полоса. Она молча проводила его на похоронах и только сегодня сказала хоть что-то, но больше ни слова. Снова молчаливая встреча. На которой она появляется с его подарком, ярким, в отличии от немого взгляда Эммы. Встреча ради храбрости перед строчкой на пустом листе.

«Скажи ему о том, что любишь его. Ведь я не успел сказать тебе об этом»