Раз, два, беги

Время — деньги. Так говорили люди из далёкого прошлого, затягивая галстучки и хватая портфельчики, но в нынешних правилах игры время — жизнь. Из словаря выживших за ненадобностью почти исчезло слово «завтра» — архаизм, ставший роскошью, теперь употреблялся исключительно в паре с «если не сдохну». А сдохнуть ты успеешь и в любую следующую секунду, не отходя от кассы и не дожидаясь завтра: добро пожаловать в мир возможностей. Такой ритм отрезвляет холодной мокрой пощёчиной, заставляет пользоваться каждым моментом, выцеплять лишь самую суть и брать, что дают, пока у тебя ещё есть руки, чтобы что-то брать. Так рассуждает Хакон, вбивая дрожащее тело в пропахший плесенью матрас. — Быстрее, — задыхаясь, просит Эйден, — Блять, быстрее. Обычно Хакон прислушивается. Но как всегда не вовремя проснувшаяся сентиментальность заставляет его замедлить темп до преступно низкого, на что ему тут же прилетает раздосадованное хриплое «сука», приглушённое дурацким матрасом. — Я убью тебя, — рычит ослабевший Эйден, так и не добившийся своего. В отличие от Хакона, который ещё помнит «былые дни» и не устаёт постоянно о них вспоминать, Эйден безнадёжно и полностью — дитя новой реальности. В наихудшем её проявлении. Бежать. Бежать, не чувствуя ног, не чувствуя растущего жжения в лёгких, бежать быстрее, дальше, дольше, потому что остановка — мгновенная смерть. А привязанность — смерть медленная и мучительная. — Это свидание? — однажды невзначай спрашивает Хакон, сидя на очередной ржавой от заката крыше и не выпуская из рук бинокль, — Сядь, заебал. Эйден не может, Эйден чувствует нарастающие клокочущие тучи заражённых внизу, крепче сжимает уже напитанный кровью тесак и не понимает, как можно быть настолько безответственным. Настолько безответственным, чтобы пытаться строить отношения в аду. — Не подходящий момент для романтики. По мнению Хакона, любой момент — неподходящий, но не отказывать же себе в удовольствии. Эйден даёт ему то сладко-солёное, до тёплого горькое чувство тоски по ближнему, которого так не хватало поэтичной душе таксиста, и Хакон хочет смаковать это ощущение по кусочку, но Эйден знает лишь слова «быстрее», «бежать» и «не твое дело». Короткий редкий секс да экскурсии по богом забытому раю — вот и вся романтика. — Знаешь, моя третья жена… — заводит Хакон привычную шарманку. — Так почему ты не с ней, а здесь? — огрызается Эйден и молнией летит с крыши в самую гущу заражённых тел, лишь бы не оставаться тут. Он переплыл бы эти болота химикатов, если бы мог. Закрытый город нервирует Эйдена, связывает ему руки, и он мечется между миротворцами и базарными, создавая себе иллюзию свободы, не даваясь ни тем, ни другим, никому. С Хаконом такой трюк не проходит. «Ты в порядке? Поговори со мной», — раз за разом повторяет тот и забавно хмурится, будто действительно беспокоится, но Эйден лишь надрывно смеётся в ответ, хотя уже давно не смешно. Хакон даёт ему то, от чего он так долго бежал. Буквально преподносит на блюдечке с пресловутой каёмочкой: ну же, бери. Эйден берёт и уже точно знает, что пожалеет. Чувство, что тебе есть о ком переживать в ответ, безусловно, греет. Греет и медленно отравляет, как инфекция, от которой выкручивает каждую ночь, только ультрафиолет здесь не поможет. Эйден бежал-бежал и умудрился привязаться к самому ненадежному человеку в этом городе. Влюбленный пилигрим — мёртвый пилигрим. — Не бросай меня, — голос, уже охрипший от крика, теряется в глубине метро без ответа, — Сука, не смей бросать меня здесь! Эйден в ярости колотит металл запертых ворот, пока кожа не начинает зудеть, и хочет выть загнанным волком, который попался по собственной глупости. «А чего ты ожидал?» — шепчет тихонечко неприятный голосок где-то внутри, и Эйден выругивается в рацию, чтобы его не слышать. — Ты — полное хуйло, если оставишь меня здесь, ты понял? Голосок становится лишь настойчивее, а ворота не поддаются, сколько их не пинай. Рация молчит уже давно, и в туннеле слышен лишь приближающийся скрежет заражённых и собственное прерывистое дыхание. До боли обидная смерть. Горло саднит то ли от химикатов, то ли от подступающих слёз, и Эйден рывком встряхивает головой: нет, он не собирается здесь ни реветь, ни умирать. Он выживет — хотя бы чтоб посмотреть Хакону в глаза. «Так и должно было быть» — подытоживает голосок, когда над головой снова оказывается небо, а в лёгких — свежий воздух. И Эйден соглашается. Так и должно было быть, наконец-то всё на своих местах, и он в мазохистическом экстазе продолжает давить на больное, чтобы привыкнуть и притупить чувства. Теперь он знает, что всё это время был прав, что исключений не бывает, и это приносит нездоровое, вывернутое наизнанку спокойствие. — Ты жив? Спокойствие, которое тут же разлетается в клочья от голоса по рации, который он уже не ожидал услышать, хотя, возможно, и хотел. От короткого вопроса Эйдена начинает колотить, и он гонит по крышам быстрее, скачет от карниза к карнизу в неизвестном направлении. Ни привычного «малыш», ни намёка на шутку: Хакон звучит серьёзно, и от этого тошнит. — Не благодаря тебе. Эйден бы мог потребовать объяснений, но едва ли поверил хоть одному слову, да и Хакон не из тех людей, которые охотно объясняют, что вообще творят. И ты либо принимаешь это, либо больше никогда с ним не пересекаешься. — Я бы вернулся за тобой, ты же знаешь. Эйден хочет засмеяться, но выходит лишь жалкий кашель — лёгкие еще раздражены ядовитыми парами. — Добить, чтоб не мучался? Благородно. Что-то в его интонации задевает Хакону нервы. «Как благородно» — любил иронизировать Эйден, когда поступки окружающих не вписывались в его картину мира. Хакон же всегда разглядывал в этом презрение, которое тонкими иголочками впивалось ему под кожу: он и сам знает, что далёк от эталона морали и чести, и не нуждается в напоминаниях — особенно от человека, который сам не мать Тереза. Сейчас даже разглядывать не нужно. — Было бы лучше, если бы мы оба сдохли? Пока Эйден бежит от зависимости, привязанности и прочих эфемерных вещей, цели Хакона гораздо прозаичнее: Хакон бежит от сложности и смерти, что часто воспринимает, как одно. Эйден в безумных пропорциях воплощает в себе и то, и другое, и Хакона, кажется, когда-нибудь просто разорвёт надвое — потому что невозможно одновременно бежать и «от», и «к». — Ну, — Эйден тормозит свою бешеную погоню вникуда и звучит так спокойно, что хочется воткнуть заточку в горло либо ему, либо себе, — Ты жив. Я вполне мог не выбраться, так что я сейчас мертв или обращён. Поздравляю. Хакон молчит и поздравления не принимает. Эйдену остается только радоваться, что последнее слово за ним, что здесь он выиграл, и что Хакон своим поступком, по сути, сделал только лучше. Если уж собрался прыгать в пропасть — полезно знать, что ожидает тебя на её дне. От переломанных ног, конечно, это знание не спасёт. — Долбоёб? — наконец кратко хрипит рация. «Не представляешь» — хмыкает Эйден, тяжко усевшись на край крыши: от внезапной усталости даже пальцы не двигаются. Привычный вилледорский закат, пропахший сухой травой и пыльной черепицей, никогда не предвещал ничего хорошего — чем ближе ночь, тем больше неприятного вылезает как с улиц, так и из людей, — но Эйден смог полюбить это абсурдное спокойствие перед неизбежным хаосом. Заразился меланхолией от всяких таксистов. — Без тебя знаю, — тихо огрызается он в ответ, хотя причину своей долбоёбности видит в другом. Предал однажды — предаст снова, и Эйдену даже ребенок скажет, что Хакону верить нельзя, но разве вопрос в вере? О какой вообще вере может идти речь в разрушенном и догнивающем мире, где и сам Эйден — далеко не исключение, а даже образец: руки давно по локоть в грязи и крови, что не отмоешь. — Знаю, я облажался. Хакон наконец выдаёт подобие извинения, а Эйден с ужасом понимает, что этого ему вполне достаточно. — Закрыли тему. Без Хакона в сто раз хуже, чем с ним, а если Эйден снова получит нож в спину — что ж. Увечий и хронических болезней у него и так достаточно, и ещё одна вряд ли его убьёт. Влюбленный пилигрим — уязвимый пилигрим, но Эйден сильный и смелый мальчик, да и не пилигрим уже вовсе, а так, наполовину труп, наполовину генно-модифицированный продукт. И именно Хакону придётся возиться с этим, пока один из них в итоге не убьёт другого. Почти канонное «пока смерть не разлучит нас». — Где ты? Не праздный вопрос, а предложение мира: Хакон звучит так, будто готов сейчас же метнуться в любую точку Вилледора, если ледяной принц соизволит ему ответить. — Хакон, — вздыхает Эйден, — Ты следишь за мной уже час. Рация отвечает смешком. — Просто спросил. Для приличия. — С каких пор тебя волнуют приличия? — фыркает Эйден, и слышит эхо собственного голоса у себя за спиной. На протянутую ладонь он лишь закатывает глаза и поднимается сам. Хакон едва набирает воздух, чтобы сказать что-нибудь красивое или глупое, как легкие тут же пустеют от сильного удара в сплетение. Пока он, матерясь, оседает на землю, Эйден встряхивает отбитую ладонь и, кажется, наконец-то чувствует себя лучше. — Заслужил, — хрипит Хакон, стиснув зубы, — Силушка у тебя богатырская, конечно. Дыхание восстанавливается, но Хакон предпочитает пока побыть ближе к земле. Когда темнота перед глазами окончательно рассеивается, он замечает, что Эйден давно потерял к нему интерес и сейчас стоит на самом краю крыши, сосредоточенно глядя куда-то вниз. — Что там? Пилигрим не отвечает, и Хакону приходится приподняться, чтобы выглянуть за край. На уже темнеющих улицах пируют заражённые, и Эйден смотрит ровно на одного из них. — Блять, Плакальщик, — Хакон торопится вернуться на ноги, и вдруг понимает, чего тот добивается, — Нет. Нет, нет, нет, даже не думай. Эйден резко свистит, привлекая внимание. Дикий, раздирающий вой не заставляет себя ждать, и у Хакона не только волосы, но и вся кожа встает дыбом. Погоня начинается, заражённые бегло ползут по стенам, спихивая друг друга, и их единственной целью становится Хакон, потому что Эйдена на крыше уже давно нет. Он знает, что Хакон оторвётся от них уже через минуту и из травм заработает лишь одышку, но за потрёпанные нервы извольте отвечать потрёпанными нервами. — Пиздец, — комментирует Хакон.