Один грех на двоих

      Они все были трусами. Но их все устраивало. Камило боялся разорвать порочный круг, в который загнали его чувства к Мирабель. Мирабель боялась увидеть гнев и отвращение в любимых глазах. Долорес боялась проболтаться и раскрыть секрет брата и кузины, боялась испортить наладившиеся отношения в семье Мадригаль. В ночной тьме она закрывала уши и шептала себе под нос: «Этого нет, я ничего не слышу, это мое воображение…». Бруно сквозь щели между досок своими глазами видел, что происходит за закрытыми дверями комнаты его самой особенной племянницы, но тоже был трусом, поэтому ничего не делал с этим знанием. Он дышал через раз, боясь раскрыть себя, низ живота горел, Бруно не хватало воздуха, голова кружилась, но он был трусом, как и Долорес, Камило и Мирабель. Все они трусы.       — Бруно… — стонала его племянница, когда между ее ног находился он сам, или точнее, его копия.       Сначала Бруно был раздражен. Камило изображал его злодеем из детских сказок. Словно он был даже не человек, а чудовище, которым пугают детей. Но Бруно привык к этому. Теперь же он не знал, что чувствовать, он был в растерянности, когда в один из вечеров крысы привели его к стене комнаты Мирабель. Бруно подумал, что с Мирабель что-то случилось, за стеной раздавались звуки, напоминающие те, что обычно издают при болях, но когда он заглянул в маленькое расстояние между досками, то его прошиб ток и одновременно окатило ледяной волной. Он не мог пошевелиться, с запозданием понимал, что не дышит. Бруно решил, что он совсем спятил, чокнулся, ведь нельзя в здравом уме видеть, как его отражение целовало пухлые губы, его руки проходились по талии девушки, бледная кожа отливала еще большей белизной на фоне здоровой, темной и упругой кожи Мирабель. Его с проседью волосы касаются нагого тела племянницы, а щетина колет нежные места. Все части тела Бруно в движении, они гладят, щиплют, дразнят, сжимают, но глаза… Глаза никогда не покидают лицо Мирабель. Глаза ловят каждую эмоцию, каждое прикусывание губ. Тот Бруно глотает ее вздохи и стоны, ведь Dios no lo quiera их услышит кто-нибудь, особенно abuela. Они разделяют один воздух, и в каждом из них горит отчаяние неразделенной любви. Мирабель — по дяде Бруно, Камило — по Мирабель. И пускай она шепчет имя дяди, пускай. Он притворится, что не слышит, притворится, что верит в ее любовь к нему, к Камило. Это был его рай, и это был его ад. Лишь только Мирабель поцелует, прикоснется к нему — его сердце пело, и тут же заходилось в агонии, едва чужое имя слетало с ее губ. Таких сладких, таких манящих, грешных. О да, это был настоящий грех, Камило будет вечно гореть в котле за свои поступки, но юношу это не волновало, ведь там, в вечных страданиях он будет не одинок. Грех был у них один на двоих. Но Мирабель было все равно. Все равно на чувства кузена, все равно на то, как на них смотрит Долорес. Обычно она не позволяла себе такое поведение, но раз в жизни захотела побыть эгоисткой. Ее жизнь была не идеальна, как у Изабеллы; не было такой правильной любви, как у родителей, как у тети Пепы и дяди Феликса, такой самоотверженной любви дедушки и бабушки. Нет, ее любовь была уродливой, постыдной, скрытой тенями. Она боялась. Боялась раскрытия тайны, боялась гнева и отвращения семьи, но больше всего боялась реакции дяди Бруно — того худого с синяками под глазами мужчины, которого неосторожно впустила слишком глубоко в сердце. Слишком глубоко для родственника. Для tio.       Четверо из семьи Мадригаль хранили тайну настолько страшную, что сами никогда о ней не заговорят. Не заговорят даже на смертном одре. Трое из них никогда не прекратят делать себе больно. Двое не могли перебороть порок, а одна просто не могла понять: было ли нахождение дяди спасением для семьи или ее личным проклятием.